Думаю, лучшим прологом для моего, так называемого, дневника — послужит история о путешествии в Казань.
После Казани мне удивительно легко засыпать. Двое суток непрерывного блаженства в плацкарте. Я вспоминаю тесный вагон, пропахший колбасой, чипсами и носками. Набитый детьми и ветеранами СВО — пятьдесят на пятьдесят. Вспоминаю упитанную проводницу с замашками команданте.
Её этюды: «Что началось-то?! Тамбур закрыт так-то! Курящие в туалете так-то будут оштрафованы!»
Есть тургеневские девушки, есть бальзаковские дамы, а она скорее героиня Варлама Шаламова — восставшая душа тюремного лагеря.
Я вспоминаю своё место на верхней полке: давящий потолок-крышка, спроектированный, чтобы пытать клаустрофобов, и колющий через подушку крючок для одежды. Не знаю, кто додумался поместить туда крючок. Возможно, этот же человек приложил руку к строительству газовых камер.
Ещё вспоминаю разговоры соседей снизу. Они вечно обсуждали какого-то Коленьку, которому ампутировали ноги. Вспоминаю ночные крики младенца. Мать-овчарку этого младенца, кидающуюся на любого, кто осмелился хотя бы взглядом показать, что ему не нравится в три ночи слушать детский ор. А самое чудесное — загадочные звуки из динамиков на потолке.
Ты лежишь, накрыв голову подушкой, чувствуешь непрерывное давление на барабанные перепонки.
Час, другой, третий — пока не придёт смирение.
Пока дискомфорт не сменится меланхолией:
«Может быть это молния небесная ударила в вагон? А может именно так смеялись ангелы Венечки Ерофеева? Или этот высокочастотный скрип — движение самой вселенной, звучание космоса?»
Я погано чувствовал себя ещё в Казани, а в поезде как раз поднялась температура. Но никакая температура не могла унять мой порыв. Движимый слабоумием и отвагой, я сходил на каждой холодной станции. Надевал треники поверх шортов, доставал куртку с полки для багажа и выходил. К сожалению, этот триумф воли производился не из-за любви к свежему воздуху. Тогда я курил, как фанатик. Мои руки воняли дымом и табаком; волосы, кожа, куртка — всё несло на себе отпечаток курения. Я трясся, чувствовал тошноту и тяжесть в лёгких, но продолжал затягиваться. Иногда курил по две подряд, ощущая в такие моменты особую красоту жизни, доступную лишь серьёзным практикам и слишком поздно одумавшимся самоубийцам.
Unsplash by Benjamin R.
После курения возвращался в вагон. Просился посидеть с соседями снизу, попить чай. Чай помогал немного оклематься. Я понимаю, что бумажные палочки, набитые табаком, это не баян с героином, но я правда тогда чувствовал себя интуитивным трупом. Я допивал чай, благодарил соседей, забирался на верхнюю полку и вслушивался в тело. Сердцебиение учащается. Грудь словно придавлена свинцом. Наполнить лёгкие воздухом не выходит. Я вслушивался в тело и пытался засечь момент вероятного умирания. Знаете, так люди пробуют нащупать миг, когда наступает сон. Вот и я становился неразрывен с сердцебиением, чтобы быть на острие секунды, когда оно перестанет.
Не переставало. Моя истеричная храбрость сменялась тревогой. Я чувствовал себя замурованным на этой тесной полке, в этом тесном вагоне, в этих оставшихся тридцати часах дороги. Я хрипло кашлял. Кашлял, когда выходил курить, кашлял после сигареты, кашлял, когда подливал кипяток в чай, аккуратно кашлял в руку сидя за столиком, кашлял, когда пытался читать Мариенгофа, кашлял над раковиной, кашлял посреди ночи. Люди из глубины вагона тоже периодически кашляли. И весёлый татарин подо мной тихо покашливал в стену. И старушка на боковой полке взрывалась энергичными приступами кашля. Казалось, нас везут в туберкулёзном вагоне. Я так его и называл про себя «Туберкулёзный вагон», а потом вдруг вспоминал моего покойного друга Сашу.
Саша провёл последние полгода жизни в раковом корпусе с обезумевшими от ужаса стариками, которые шептались о скорой смерти. Он не мог выйти на остановке, не мог подождать тридцать часов до вокзала. От этих мыслей мне становилось одновременно стыдно и страшно. Стыдно от того, как я драматизирую своё вполне терпимое положение. Страшно от лучшего понимания Сашиной ситуации.
В первую ночь я сумел подремать пару-тройку часов, во вторую — не спал совсем. Уже под утро — увидел сообщение.
Мне написала девушка, в которую я был влюблён на первом курсе института.
Нас не связывала романтическая история. Я просто страдал по ней пару месяцев, пил коньяк из пятилитровой банки, которую мой крёстный когда-то подарил родителям, и вёл себя, как неуклюжий подросток, который хочет показать, что он зрелый и уверенный в себе мужчина, плут и воин.
Потом влюблённость прошла, я перестал представлять, как отбиваю её у жениха, перевёлся в другой институт и спокойно забыл. Мы не общались много лет, и вот сообщение. Она прислала фото, вроде бы сделанное в кабинете литературы. У нас там проходили продвинутые чтения современной прозы. На фото мы с ней увлечённо слушаем лекцию про «Нефтяную Венеру» Снегирёва. Внизу подпись: «Отличники». Я подумал, как можно на это ответить? Написал: «Да! Ещё какие».
Она прочитала и вышла из мессенджера. Больше мы не общались.
Думаю, мне не суждено разгадать, почему она решила отправить мне «Отличников» в четыре часа ночи, но это явно добавило сюрреализма происходящему.
По приезде в родной Краснодар меня ещё пару часов шатало, как заправского моряка, сошедшего на сушу. И простыл, как оказалось, я действительно не слабо — температура перевалила за 39. Но это мелочи. Я выпил таблетку и лёг спать. Никогда мне не удавалось так быстро заснуть. Я просто вспомнил качку в вагоне, детский плач, запах сухариков и носков, Коленьку с ампутированными ногами и электрический смех ангелов из динамика.
Я вспомнил всё это — далёкое и невозможное для моей тихой однушки, где нет детей, динамиков и ангелов — и уснул без снов.
Продолжение в следующем тексте...
Дмитрий Орёл
