Анатолий Папанов!.. Кто-то не знает этого имени? Не одно поколение советских и российских детей выросло на его безумном Волке с неизбывным «ну, погоди!» из мультклассики или Водяном из «Летучего корабля». Взрослые то и дело цитируют его правоверного отставника из «Берегись автомобиля»: «Тебя посодют, а ты не воруй» или «Свободу Юрию Деточкину!». Про выраженьица его Лелика из «Бриллиантовой руки» и говорить нечего. Хотя последнего героя Папанов не очень-то любил. Театралы вспомнят его Городничего, Фамусова, Хлудова, Гаева… 31 октября этому самобытному, ни на кого не похожему артисту исполнилось бы 100 лет. И его помнят, любят и до сих пор цитируют. Специально для «МК» об Анатолии Папанове рассказывает президент Московского театра сатиры Александр Ширвиндт.
ИЗ ДОСЬЕ "МК"
Анатолий Дмитриевич Папанов родился в 1922 г. в Вязьме Смоленской области в семье военного и модистки польского происхождения. Когда мальчику было 8 лет, семья переехала в Москву. Подростком работал литейщиком на шарикоподшипниковом заводе, в юности занимался в драматической студии при заводе «Каучук». Своим первым учителем считал актера Вахтанговского театра красавца Василия Кузу. В 1937 году впервые снялся в кино, сыграв эпизодическую роль в фильме «Ленин в Октябре».
Воевал, под Харьковом попал в окружение, взрывом ему сильно изуродовало правую ногу, в 21 год стал инвалидом третьей группы. В 1943-м вернулся в Москву и поступил на второй курс актерского факультета ГИТИСа, пообещав исправить хромоту, — и исправил. В 1945-м женился на своей однокурснице Надежде Каратаевой, с которой прожил всю жизнь. Первую большую роль в кино сыграл в 1961 году в эксцентрической комедии Эльдара Рязанова «Человек ниоткуда». Снялся более чем в 70 фильмах, озвучил около 100 мультфильмов. С 1946-го по 1948 год работал в Клайпеде в Театре русской драмы, а в 1948 году перешел в Московский театр сатиры, где за 40 лет сыграл с полсотни ролей.
Полотер в гриме Льва Толстого
— Сейчас у нас по линии вспоминательности и мемориальности все превратилось в шаблон, — говорит Александр Ширвиндт. — Но не хочется вписываться в эту шаблонность — великий, культовый, грандиозный, ах как жалко… Но в данном случае, когда говоришь о Папанове, надо понимать, что в абсолютном потоке человекорождения, особенно когда дело касается людей творческих профессий, не конвейер, а индивидуальность определяет все. Говорю это со знанием дела, потому что тысячу лет преподаю в театральном институте и пеку этих будущих артистов. Сегодня если разоружить всех лысых и накачанных, что бегают с автоматами по экранам из сериала в сериал, кочуют с канала на канал, то легко можно любую войну закончить. И если на таком фоне возникает что-то похожее на великий русский театр, то это индивидуальность, которую никогда ни с кем не спутаешь.
Я много лет работал с Анатолием Дмитриевичем, изо дня в день наблюдал его. Могу сказать, что в его работе никогда я не видел чего-то чужого, подсмотренного.
— А можно определить папановские параметры, присущие только ему одному, — и не важно, в спектаклях Театра сатиры это проявлялось или в кино?
— Какие папановские параметры? Во-первых, он не мог выходить на сцену просто так, запудрившись. Сейчас люди запудриваются или вовсе не запудриваются, а сразу бегут на сцену. Грим для них — это атавизм, им все равно, «Три сестры» или «Хрен в ступе» играть, — запудрился и побежал на сцену. А Папанов не мог выйти, не загримировавшись. Для него грим был главным атрибутом перевоплощения.
Причем, заметь, он гримировался сам. Помню, была у него современная миниатюра по старинному водевилю «Лев Гурыч Синичкин» в спектакле «Гурий Львович Синичкин», написанная Дыховичным и Слободским. Так вот Толя играл полотера в Доме литераторов. И вот он делал грим Льва Толстого — перед зеркалом сидел, часами гримировался, и у него получался вылитый Лев Толстой. К гриму присовокуплялась длинная рубашка и огромные ступни, которые он делал из полиэтилена, который специально заказывал. Вот такого размера босые ступни, да еще измазанные желтой мастикой. И в таком виде он произносил потрясающий монолог — получался такой взгляд на современную литературу и драматургию, с точки зрения полотера. И это было раньше полотера из фильма «Я шагаю по Москве».
Там были замечательные репризы, что, мол, каждый хочет след в литературе оставить, а мы тут, типа, подтираем. И ладно бы одни драматурги были, а то в Дом литераторов еще их жены ходят. А жен этих посчитай — в шесть раз больше, чем драматургов, и за этими тоже подтирай.
Более того, Валентин Плучек (главный режиссер Театра сатиры с 1957-го по 2000 год. — М.Р.) поставил «Вишневый сад», но не на сцене, а в нашем БРЗ (большой репетиционный зал), где сейчас у нас «Чердак Сатиры». Он хотел сделать такой камерный хороший спектакль, для него Левенталь (Валерий Левенталь — известный театральный художник. — М.Р.) декорацию такую легкую придумал. Плучек собрал мощный состав, все там были — Андрюшка Миронов, Мишка Державин, Олечка Аросева, Рая Этуш играла Раневскую, и весьма неожиданно. А Папанов — Гаева, ее брата.
Плучек не хотел никакой бутафории, грима — только чтобы отношения между персонажами просматривались, чтобы от них ничего не отвлекало. Зритель-то близко сидел, и это для Плучека было важно. И буквально все выходили едва запудрившись, со своими лицами, а Толя не мог этого перенести. Но и ослушаться он не мог. И тогда Толя подклеил себе вот такие большие ресницы. И когда он вышел, то Мария Владимировна Миронова, которая пришла посмотреть Андрюшу, только и сказала: «Ой, князь Игорь!».
Любовь на старость сохранить нельзя
И второе, что было присуще только Папанову, — диапазон возможностей, он раздвигал его. Скажем, он был очень музыкальный, но проявить музыкальность ему редко удавалось. Ну что посмотреть музыкального у него осталось? «Я Водяной, я Водяной…» из мультика? Он прекрасно двигался. Ведь он на фронте был, ранило его там — нога без двух пальцев, но этого совершенно не было видно. Потому что он работал над этим: физически мощный, крепкий, всю жизнь занимающийся спортом.
Так вот об амплуа и диапазоне. Я вот думаю, что такие артисты-клоуны, как он, Андрюша Миронов, Леонов Женя, Юрочка Никулин, всю жизнь пробивались, выбиваясь из этого амплуа. Понятно говорю? А таким апробированным комикам сложно пробиться. Их обычно спрашивают: «С ума сошел?» — и начинается свист, потому что публику обманули. Я был свидетелем нескольких таких случаев в своей жизни. Но Папанову в этом смысле повезло — режиссер Александр Столпер решился и взял комика на роль генерала Серпилина в свой фильм «Живые и мертвые». Это была почти трагическая роль.
Еще у нас были творческие вечера — халтуры для денег. Мы выходили тандемами: я с Мироновым, тот — с Державиным, Державин с Папановым или со мной, а я с Папановым — в зависимости от занятости каждого в театре или на съемках. И когда мы соединялись, у меня было первое отделение, а у Толи — второе. И вот у него помимо его знаменитого полотера в Доме литераторов были стихи, которые он читал. Он читал, например, «Медного всадника», замечательно, как Сережа Юрский, не по-чтецки, не хрестоматийно. Поэзия для него была отдушиной от характерных и комических ролей.
А знаешь, как он кончал свои выступления? «Спасибо, друзья, благодарю вас, что пришли», — и читал такое четверостишие:
Не знаю, сколько жить еще осталось,
Но заверяю вас, мои друзья.
Усталость можно сохранить на старость,
Любовь на старость сохранить нельзя.
Загадочный финал. Я его всегда спрашивал: «Толь, где ты это взял?» — а он уходил от ответа, говорил, что, мол, хороший поэт написал.
У меня у самого есть штамп — мол, мастер импровизации. Все ждут от меня шуток. И это пытка. Каждый раз надо не облажаться, раз у тебя такой шлейф. Вот Папанов был абсолютно непредсказуем по реакциям. Причем без всяких заготовок. Помню, мы поехали в Штаты — первая поездка от Союза кинематографистов. Время было такое, что всех выезжающих за границу разбивали на тройки и во главе каждой ставили отвечающего. А на нас этих отвечающих не хватило.
Наша тройка состояла из меня, Толи и его замечательной жены Наденьки Каратаевой. За нами «следила» Надя — партийная, абсолютная патриотка до мозга костей. И когда мы приехали в Нью-Йорк, она стала сразу искать язвы капитализма. А там, понимаешь, то язва, то нет язвы, то язва, то опять ее нет — всё как-то через раз. Надюша в панике. И в это время мимо нас спешит негритенок с каталкой, полной каких-то пирожков.
«Стоп! — говорит Надя. — Вот, Толя, пирожок! Американский! Семьдесят центов! У нас такой пирожок десять копеек стоит! С повидлом!!!» А Толя ей и говорит: «Надя, не забывай, что после нашего пирожка у нас еще бесплатное лечение».
«К нам едет Хлестаков»
Он же непростую жизнь прожил. Биография у него как бы разбита на две части: первая — сильно пил и буйствовал, и потом абсолютная, стопроцентная завязка. Не то что меньше стал пить, а вообще не прикасался. Ради театра завязал. Он человек крайностей и воли.
Очень боялся первых спектаклей. Панически! Умолял всех не приходить на премьеры, может, на какой-нибудь десятый спектакль. Только тогда он раскрепощался и уже гулял. А так был очень скованным. Валентин Плучек поставил «Ревизора», и так получилось, что сразу мы повезли его на гастроли в Ленинград. Играли во Дворце первой пятилетки, в этом огромном зале на четыре тысячи человек. А Толя был еще в этом самом «премьерном» состоянии. В Ленинграде аншлаг, что понятно — в спектакле-то все первачи Сатиры играют. Странная музыка Каравайчука — бум-бум-бум, напряженная такая, замечательное оформление Левенталя, представляющее собой всю плесень провинциальную.
И вот первый спектакль. Выбегает Толя: «Господа, я собрал вас для того, чтобы сообщить пренеприятное известие — к нам едет Хлестаков». Тишина. Что ему делать после этого — уходить, остаться? Но, к чести зрителей, хоть бы кто дернулся. Вот такая степень у него зажатости была.
— Это в театре, а в жизни?
— В быту он был очень скромный и застенчивый. Есть артисты, которые ходят и подставляют лицо свое под улицу. Я помню коллег, которые, выходя на улицу, как сеятели, разбрасывали календарики со своим изображением — направо, налево. А Толя… У него были такие огромные темные очки, пластмассовые, за рупь сорок, кепка, надвинутая на самые глаза, — лишь бы не узнали и не подходили. Особенно после «Бриллиантовой руки». Он к своему Лелику относился плохо, считал, что заставили пережать образ. Ну а про «Ну, погоди!» что тут скажешь — бренд как крест надо нести. Он нес скромно.
Или, скажем, у него была машина «Волга», новая. А он стеснялся подъезжать на ней к театру. Они с Надей жили где-то на Никитских Воротах, и когда опаздывал на спектакль, то ехал на машине по Бронной, оставлял ее на углу Бронной и Садового кольца и шел пешком в театр. Стыдился, что ли, благополучия. Такой он был тип. И то же самое на сцене: как партнер никогда не выпячивался. Удобнее партнера не бывает.
— Вы можете назвать себя другом Анатолия Дмитриевича?
— Не сказать, чтобы мы были закадычными друзьями, но общались постоянно. Друзья вообще-то у него были очень серьезные — священник у него был в друзьях (и это в то время!), писатель Виктор Астафьев из Сибири.
Незадолго до смерти Толя как режиссер поставил спектакль «Последние» по пьесе Горького. Он очень хотел, чтобы постановка заканчивалась молитвой. Он даже нашел радиозапись молитвы — ее пел Шаляпин — и все-таки вставил в финал.
Знаешь, какая штука: уходят замечательные артисты, приходят новые, на их место, естественно, вводят других. А как иначе? Жизнь-то идет, театр-то должен стоять. Но бывают такие роли, когда нельзя никого ввести. Так было с «Женитьбой Фигаро», где играл Андрюша. Так было и с «Гнездом глухаря», где уникальная была роль у Толи Папанова. В спектакле хорошие артисты играли, а все равно это как моноспектакль Толи был — и ширь, и мощь… Ничего с этим не сделаешь. Вот эта фразочка сталинская: «незаменимых нет» — фигня. Есть.
Марина Райкина
