Помню первый класс. Помню очень хорошо гладиолусы в руке, ранец за спиной, школьная форма, первый класс очень хорошо помню. Из ярких воспоминаний — парты, школьный запах.
Переход в первый класс из школы был очень спокойным. Знакомство с классом как-то случилось, сам момент знакомства не помню, помню ощущение от класса. Он был достаточно типичным для нашего района, в котором я жил. Там мальчик-отличник был, мой сосед по подъезду, две девочки, хорошо учившиеся, дальше какой-то невнятный круг полухорошистов, к которым в какой-то степени относился и я, даже круга не было, несколько человек, скорее, очень много совсем слабых "троечников-четвёрышников", которым ничего не было интересно, и немало нормальной такой шпаны, пацанов, которые были из тяжёлых семей, некоторых уже и в живых нет в настоящий момент, потому что это алкоголь, наркотики в уже более поздние времена, а тогда просто шпана, хулиганы, "двоечники".
— В первом классе?
— Конечно, они были шпаной уже в первом классе, но только степень их хулиганства была разной. Потому что в первом, во втором, в третьем — это одно, и всё-таки уровень дисциплины был достаточно жёсткий. А чем старше они становились, тем больше были проблемы: драки, и не один на один, какие-то конфликты, дурацкие шутки.
На самом деле, в реальности самое яркое впечатление — это наш учитель. Это уникальный совершенно человек, потому что так получилось, что это был последний выпуск для учителя начальной школы, выпуск в несколько своих циклах существует, всего четыре, тогда три года — первый, второй и третий класс.
Александра Петровна Цветкова. Она ушла на пенсию после нас, но мы с ней виделись, общались, она приезжала после в школу, она была уже очень пожилой, и у неё было ещё одно важное обстоятельство — она была, несколько даже обстоятельств, она была одинокой, у неё был дефект физический, у неё был горб, достаточно серьёзный горб, внешне повлиявший на её физиогномическое строение, и внешне, конечно, если так совсем не понимать, что это наша любимая Александра Петровна, то это Баба-Яга. Потому что она была прямо страшной. У неё был суровый взгляд, но при всём при этом у неё классически волосы были собраны в пучок, немножечко странный внешний вид, угрожающий, но она была сумасшедше требовательной к себе, безукоризненной с точки зрения того, что должен был делать учитель начальных классов, она не была ласковой, нежной, доброй, нет.
Она была, наверное, за редким исключением, безусловно, справедливой, она была жёсткой, требовательной, она, как и положено, потрясающе писала, невероятно, как это можно было делать, на той доске, из дерюги сделанной, помните эти старые доски? Мел в её руке — всё равно, что кисть в руках самого искусного живописца. Была потрясающая каллиграфия, было, как и положено, очень доступное объяснение всего, что она делала, с точки зрения математики, той самой, начальной, чтения, русского языка, но такая суровейшая дисциплина.
И самое страшное ещё из ранних воспоминаний, может, продлёнка, может, какой-то из классных часов, а может, вообще во время урока, портрет Владимира Ильича Ленина над доской, как и положено, и не ручаюсь за дословность, но примерно такой смысл её слов, адресованных маленьким первоклассникам: «Вот вы сейчас учитесь, не учитесь, хорошо или плохо себя ведёте, но мало того, что вот это всё видит Владимир Ильич, он даже знает, о чём вы в этот момент думаете».
Это был ужас страшный, потому что я понял, что я никуда не могу скрыться. Это как? Если он даже знает, что я думаю… Как-то я потом с этой мыслью свыкся. Да, ещё прекрасный был момент, она, как это и положено, сказала: «Вот обратите внимание, где бы вы сейчас ни сидели, кто-то из вас сидит на первой парте, кто-то — на последней, кто-то в левом, кто-то — в правом ряду, а Владимир Ильич смотрит в каждого из нас.
Конечно, тогда, в первом классе, понять композицию портрета и расположение глаз мы даже близко не могли. И на продлёнке я в обязательном порядке пересел на каждую парту и понял, что смотрит. И это было действительно таким важнейшим инструментом воздействия, может быть, не очень честным, но она была из классически авторитарных педагогов, вне всякого сомнения, такой вот в чистом виде авторитаризм.
Я был октябрёнком, как и положено, в пионеры меня приняли в третьем классе, и тоже вполне традиционно, меня принимали в пионеры в Музее вооружённых сил. Так что весь этот путь я прошёл и даже собирал макулатуру, и поскольку школа была с экологическим уклоном, собирали корм для птиц. Было у нас такое соцсоревнование, какое звено больше наберёт. Причём интересно было не только, что родители пошли, купили семечек и сдали, а, например, за летний сезон от арбуза или дыни не выбрасывать, а промывать, сушить, складывать, и потом вот, собственное достояние.
Её боялись все в классе, боялись в том смысле, что боялись не соответствовать. То есть мы понимали, что она, в общем, справедлива, хотя в каких-то вещах, может быть, и перегибала палку, и уже классу ко второму-третьему мы понимали, что она где-то перебарщивает. А то, что она не Баба-Яга, мы, я, во всяком случае, поняли сразу. Это было достаточно понятно, потому что. Я даже думаю, что вообще у меня этого восприятия не было.
Напротив, это я теперь думаю извне, со стороны, что, если поглядеть, то казалось бы. Но мы, даже когда она нас встретила, когда мы начали общаться, нет-нет, она была наша родная, любимая, и это было не показное и не в обязательном порядке. Напротив, внешне она не была, наверное, той самой ангельской учительницей начальных классов, которая с картинки сошла или стереотип. Нет, она вовсе внешне не соответствовала.
Я хорошо учился, был хорошим учеником, не был хулиганом в чистом виде, то есть таким, который… Напротив, меня очень раздражали все эти конфликтные ситуации, которые возникали, там, где можно, я пытался быть таким примирителем. Я очень хорошо помню, девчонки такие дурацкие стихи сочиняли каждому мальчику в третьем классе на стандартное 23 февраля. Зная склонность моего папы хранить все странные документы, может быть, это где-то и найдётся. Был тогда альбом для рисования подарен каждому мальчику, я его помню очень хорошо внешне, и где-то в левом углу была надпись-четверостишье, какой-то там девочкой сочинённое. Помню:
Грудью встанет на защиту,
Всех девчонок оградит,
И когда Антошка рядом,
Не страшен никакой бандит.
Что-то вот такого плана. Это было смешно, конечно, но мне кажется, что это был либо третий, либо четвёртый класс, как раз уже после начальной школы, но, если говорить об учительнице, то с ней взаимоотношения сложились, они были хорошими, нормальными, но хотелось и соответствовать, и в чём-то быть успешным, как сейчас это принято говорить, не люблю это слово, но сам его произнёс, потому что оно очень часто звучит извне.
Нравилось дополнительные какие-то задачки выполнять, например, помню очень вдохновлён был долгой задачей вырастить из зёрнышка фасоли, из фасолинки, надо было кое-что дорастить, и я не просто вырастил, я вырастил, я собрал урожай, сначала надо было ваточку положить, потом в стаканчик… Ну, помните это всё. А дальше у меня был… Я принёс этот урожай показать в классе. Природоведение, так назывался этот предмет, это был восторг от того, что это случилось, хотя времени прошло не день, не два и даже не несколько недель, а долго. И когда, наконец, я принёс, это было счастье.
Очень хорошо помню, что, когда мне довелось вот так болеть долго, я сначала лежал в больнице, а потом куда-то там уезжал в санаторий на лечение дополнительное, я одно из писем написал в адрес класса и попросил маму его отнести. И на собрании его прочитали от моего имени. Причём идея мне пришла в голову, может быть, тогда, когда я начитался, почерпнул эту идею из каких-то книг. Это помню, это было. Вся начальная и вся средняя школа, до старшей я понимал, что я внешне несимпатичен, если взять мои фотографии семи, восьми, десяти, двенадцати лет, это вот такой вот, ручки-спички и совсем далёкий от спорта.
Дальше — походы, жизнь в палатках, рубка дров и всё прочее какую-то физику дали. Ну, плюс волейбол. В первом классе был влюблён в девочку, которая училась во втором, как положено. Это было такое вот долгое чувство, которое я в себе нёс. Я помню, когда я выяснил, что у неё на следующий день или через день, в скором времени день рождения, а выяснил от соседа по дому, потому что он с ней учился в одном классе, он был на год старше.
Я решил, что я её поздравлю, при том, что она не знала, ни кто я, ни как меня зовут, ну, второй класс и первый — смешно сказать. Это вообще невероятно. И поэтому я знал, что будет какой-то… Я знал, где она живёт, ну, собственно, все мы жили, в общем-то, неподалёку, соседние дома. Дом назывался «Слава труду», ну, то есть он так не назывался, но там наверху громоздились огромные светящиеся буквы, поэтому мы его так все между собой называли.
Я у бабушки взял тогда не помню уже, сколько денег, чтобы купить цветы. И написал записку, в букетик вложил и пошёл в воскресенье утром, когда, собственно, был, так уж совпало, вручать. И о ужас — иду и понимаю, что где-то там во дворе, непонятно, почему в девять утра, но, тем не менее, грузится машина, и гуляет премерзкий мальчик, как мне показалось, потому что он был ужасно болтлив, навязчив, и он-таки из этого самого второго класса, не помню уже, как его зовут или звали, неважно.
А они куда-то переезжали. И понимаю, что, если сейчас, не дай Бог, он меня встретит, то, во-первых, он сразу всё поймёт, во-вторых, он обязательно всё разболтает завтра, ну, жуть. Я прячу этот букет, как могу, куда-то там в рукав, чтобы он не заметил, придумываю безумную историю, почему я здесь оказался и зачем я в воскресенье в девять утра или в десять здесь, в общем, как-то от него отбился, поднялся на нужный мне, не помню уже, какой этаж, позвонил в квартиру, сунул букетик в ручку и убежал.
Первая книга, которую я даже как бы прочитал, моя любимая детская книга была книга «Маугли». И, как рассказывает мама, я не очень хорошо помню этот момент, это «чтение» моё началось с того, что я поставил себе, как положено, пластинку, по пластинке я слушал, ровно ту известную классическую пластинку «Маугли», сел с книжкой и её перелистывал, не читая или не умея особо читать, это было до школы глубоко. И как бы читая, мне нравилось, потому что там были большие картинки, я примерно слушал и как-то соотносил, делал вид, что я читаю. А потом это стало первой реальной книгой, которую я прочитал, видимо, не совсем, буквари или ещё что-то такое было, но из книг — первая, и к ней возвращался. То есть я ещё что-то читал, одно, другое, а потом — опять перечитывал, она мне очень нравилась.
Да и вообще я её очень люблю в действительности. А дальше — многое. В начальной школе очень много читал всего приключенческого. Дюма перечитал всего. С сестрой, например, мы устраивали игру, кто из нас лучше помнит содержание романов Дюма, вот этих, например, этой серии. В какой гостинице останавливался Д’Артаньян, когда-то? А помнишь ли всех… Ну, помнили, очевидно, и детали все помнили. Ну, это не единственное, был целый веер этих романов. Это и Вальтер Скотт, и Стивенсон, и Купер тоже, но не то, чтобы многое… Твен с удовольствием с огромным
— Гекльберри Финн, Том Сойер…
— Да, да… Пытаюсь вспомнить, кого же ещё… А, конечно же, отдельной статьёй были советские…
— Носов, «Незнайка»?
— Да, но это в более раннем возрасте, конечно же, носовские все. Я имею в виду, Беляев, я имею в виду то, что такой советской фантастикой называлось, это тоже мне очень нравилось. Особую роль сыграло моё слабое здоровье. Я много болел, ещё так получилось, что в силу обстоятельств я вдохнул травинку неудачным образом, оказалось инородное тело в бронхах, её не сразу могли обнаружить, в общем, долгая была госпитализация. Причём изначально диагностировали это как инфекционную пневмонию и положили в отдельный бокс (далее неразборчиво, 30-я минута). Скукотища страшная, и тогда я начал читать.
Я читал много, и первая книга, которую я… Я и до этого читал, но отнюдь не запойно и не много. Вот там, в этом боксе, где я вообще был один, не то, чтобы закрытый с кем-то, а просто один, это было чудовищно скучно, у меня было два тома, я до сих пор очень хорошо помню, таких рыжих, Гайдара. Рассказы и повести.
И вот за эти две недели я «съел» их оба, и всё, и с тех пор я начал читать много достаточно. Разную литературу. Много очень читал такой популярной литературы про войну, причём не базовой такой, фундаментальной, которую начал читать, когда стал старше, это не Бондарев и не кто-то из таких величин. Я даже имён, скорее всего, не вспомню, это небольшие повести какие-то для детей, и их много я про войну прочитал, самых разных, ну, это в раннем тоже возрасте…
— Нравилось про войну?
— Очень. Очень нравилось. Такие вот маленькие книжки, «Генералиссимус Суворов» или «Флотоводец Ушаков», вот эти книжки меня тоже очень вдохновляли. Разные, я действительно много и увлечённо читал. Военная история меня очень увлекала, вообще увлечение историей было ранним.
Конечно, был ключевой спор, когда идти гулять. Сначала погулять, потом сделать уроки? Или всё-таки, как родители настаивают, сделай уроки, а потом уже иди гуляй? Как говорится, сделал дело — гуляй смело. Ну, классические такие споры. Ты убрал в своей комнате? Ты навёл порядок в секретере? Ну, как своя комната — одна комната с сестрой, потом бабушка там жила, когда я уже стал постарше, переехала к нам, она к деду не стала, так что у меня такой своей комнаты никогда не было в чистом виде, ну, уголок какой-то, конечно, был.
Нормальные стандартные конфликты, которые были с точки зрения выполнять что-то обязательно, причём, наверное, так: если первый класс — всё-таки ещё я точно понимал, что никак иначе нельзя, что нужно только в жёстко заданном режиме существовать, то дальше у меня возникли сомнения, потому что всё, в общем, получалось и так, а зачем тогда избыточные усилия, если можно это всё, что называется, минимизировать и дальше в своё удовольствие жить.
Остроту, конечно, как и положено, приобрело в следующих классах. Ровно через шаг. Потому что тогда не было четвёртого в моём исполнении… А, нет, вру, не было пятого. Какого-то не было. А, точно, из четвёртого в шестой мы перешли сразу. Ну, ровно вот это вот начало средней школы, когда, собственно, весь пубертат начинается.
Я когда впервые пошёл на работу, я помню это очень хорошо… Ну, как на работу — впервые пошёл заработать деньги. Это было в девяносто четвёртом году, после девятого класса моего. Это период уже сложный, когда у мамы с папой было уже всё совсем несладко с работой, там и финансово всё было очень печально, потому что я даже помню девяносто второй год, когда мама в книжечку записывала траты, и физически не было возможности не то, что о чём-то говорить…
И я помню, что даже мысли о том, чтобы заработанные деньги… А по тем временам… Я цифру помню, а что она означала, помню плохо… Сто восемьдесят тысяч рублей, это были тысячи другие, но это было сильно больше среднемесячного заработка в Москве, это была работа по монтажу выставочных стендов в экспоцентре. Через знакомых, я был просто разнорабочим, молодой парень, который помогал.
За неделю такого действительно тяжёлого труда я заработал приличные очень деньги, и, кроме купленного букета маме ромашек огромных, было лето потому что, и уж с мужиками выпитых рюмок, потому что они отмечали окончание, естественно, я был приобщён к этой взрослой тусовке, все остальные деньги я принёс домой, потому что я не знал, что может быть как-то иначе. Я отдал их в общую семейную кассу, потому что всегда знал, что так оно и есть.
Я не говорю о том, что тогда это было хорошо, а сейчас это плохо. Но такая была атмосфера в доме.
Продолжение следует
P.S. Ссылка на видеозапись интервью с Антоном Ильичом Молевым.
