Это событие останется малозамеченным даже среди самых дотошных библиофилов. При нынешнем хаосе в книгоиздательском деле немудрено. И все же... Смоленское отделение Всероссийского бюро пропаганды художественной литературы выпустило небольшую (8,4 усл. печ. л.) книжку Павла Бунина с названием, вынесенным в заголовок этой публикации. Имя автора хорошо известно. Действительно, вряд ли надо представлять художника-графика Павла Бунина, чьи рисунки и иллюстрации к русской и зарубежной классике (хотя бы его Пушкиниана!) давно уже сами стали классикой. Но литератор, эссеист, переводчик Павел Бунин, пожалуй, знаком только узкому кругу читателей. Увы, таковым и останется: книга издана — разумеется, за счет автора — тиражом в 1000 экземпляров. Из коих лишь четвертая часть после полудетективных приключений попала автору, а остальное пылится на складе некредитоспособной смоленской типографии.
Впрочем, о книге я узнал лишь при личном знакомстве с Буниным (состоявшемся, кстати, благодаря Валентину Семеновичу Китаину, ветерану-известинцу, давнему другу художника). Но ее название позволило сфокусировать тему нашего разговора, навеянного промелькнувшими в печати иллюстрациями Бунина к Омару Хайяму.
— Почему Хайям? И почему такой культ женского тела, Павел Львович?
— Омар с его философским мироощущением — моя давняя слабость. А женское тело, простите, — тем более. Если его не рисовать — можно совсем забыть. Такого ни рука, ни сердце не простят. Помните, в «Братьях Карамазовых» Митя говорит Алеше: «Есть там такой изгибчик...» М-да, ради такого изгибчика можно позволить себе и культ женского тела, согласитесь, не худшую разновидность культа вообще.
Я охотно согласился, и мы тут же условились не касаться никакой политики и говорить только о взаимоотношении любви и поэзии — как самой благодарной теме для художника. Тут-то на столе и появилась уже представленная книга, и, влюбленно поглаживая ее, автор прочитал свой перевод из Киплинга: Слово из уст
Хоть ты уж не со мной, моя любовь,
И призраком возникла у дверей,
Мой смертный страх зовет тебя все вновь -
И жарче и сильней.
Ты, кто из дома
Смерти изошла, дай мне покой;
Дай сил, пусть
на единый миг, быть вновь с тобой.
— Прекрасно, и читаете превосходно. Но опять заемная, «заморская» любовь — теперь вот английская. А что, разве на русской почве это чувство увядает?
— Ну, уж этот упрек совсем не по адресу. Для меня путь к высокой литературе начинается с Александра Сергеевича. Для всех 1937 год был «тридцать седьмым годом» с его процессами и расстрелами, а для меня — 10-летнего мальчика — это был год столетней годовщины гибели моего любимого Пушкина, в моих ушах гремел другой выстрел.
С годами боль утраты утихла, но образ поэта, мир его души и любви постоянно поражали новыми гранями. Вот у Пушкина, между прочим, было легкое отношение к женщинам. За это они его и любили.
Чего не скажешь о Лермонтове. Сумрачный был человек, сам на себя анонимки писал. Женщин не любил и боялся. Но поэт гениальный, лунный, почти сомнамбула. Впрочем, и Пушкина жизнь достала, и он предчувствовал трагический исход. Чего стоит дневниковая запись: «Пенаты, жена, семья, дети, смерть...»!
— А что вы скажете о своем однофамильце? Вот уж был дока в любви.
— Нет, Иван Бунин — не мой писатель. Да, все знал о любви. Но холоден, блестяще холоден. Как лед...
Павел Бунин много и многих цитирует, даже прозу — почти текстуально. Память феноменальная! Но для него цитации — не начетничество, не компилятивность. Это льется из него органично, и порой не уловить перехода от одной к другой мысли, от своей к чужой — и обратно.
— Вообще к любви можно относиться по-разному. Можно — как Данте: «Любовь, что движет солнце и светила...» А можно — как Гете: «Единственная победа в любви — это немедленное бегство». Мне ближе Гете. Ведь и впрямь: чуть зазеваешься — и тут же в тебя коготочки. Цап! А там уж на тебя и покрикивают. Каково? Нет, вольно или невольно, но никто, как женщины, так не заботится о том, чтобы мы, мужчины, покрылись циничной коростой.
— Прямо какой-то женофоб...
— Напротив. Но бдительность никогда не помешает...
... Однако мы сидим в явно холостяцкой квартире, стены которой застеклены зеркалами. Это будто бы увеличивает жизненное пространство квартиры-мастерской, но одновременно усиливает эффект одиночества, многократно повторяя приземистую фигуру хозяина.
— И тем не менее, Павел Львович, что для вас любовь?
— В жизни это — почти все. Любить — значит, отдать другому руку или даже саму жизнь. И не кичиться при этом собственным героизмом. Это должно быть органично.
— Однако ни жизни, ни даже руки вы, судя по всему, никому не отдали. Почему?
— Руки не отдал. А жизни — как знать? Всю свою жизнь я любил одну женщину — свою бабушку, Ольгу Николаевну. Мама умерла рано. Меня воспитала бабушка. Она была удивительным человеком. Мой друг детства Эрнст Неизвестный называл ее Черчиллем в юбке. Я 25 лет ухаживал за ней как нянька, сиделка. В 90 лет она умерла у меня на руках. Последние годы я спал у нее в ногах — охранял покой. Она ногой толкнет — проверяет: «Спи-спи»... Вот это была любовь.
— Но это же другая любовь.
— Вы знаете, для меня любовь неделима. Это не значит, что все так должны думать. У меня в жизни сложилось так. Поэтому в плотском смысле мне пришлось пользоваться эрзацами любви.
— И никогда не теряли голову из-за женщин? При вашем-то темпераменте? Не поверю.
— Терял полтора раза.
— Это как?
— Первый раз вроде бы все было по-настоящему, но я вовремя одумался. А пол-раза — это когда одумался предмет моей любви: она вовремя поняла, что со мной каши не сваришь. И мы поделили котелки... А вообще при каждом новом знакомстве я вспоминаю один английский анекдот: «Она — ему: «Так это правда, дорогой, что я — твоя первая любовь?» Он — ей: «Конечно, дорогая. Только жаль, что все вы спрашиваете одно и то же». Ха-ха-ха!
— Опять английские реминисценции...
— Англия и впрямь моя давняя любовь. И этим я обязан Корнею Ивановичу Чуковскому. Я познакомился с ним случайно 16-летним отроком. Пропадал в их доме в Переделкине днями и ночами. Мы стали друзьями, несмотря на разницу в возрасте. Это он пристрастил меня к английскому языку, настолько, что я рискнул взяться за переводы английских поэтов. И такая музыка открылась!
Ты увидишь тень на улице своей
(Сиренью полон Лондон,
сиренью полон Лондон!)
Так купи цветы для леди
поскорей
И скажи ей, что она —
твоя любовь.
— Это Нойес, поэма «Шарманка»... Какие ритмы, какая музыка: «Сиренью полон Лондон!..» Тут он вдруг задумался печально, но, спохватившись, хохотнул напоследок: — А вдруг я безнадежно влюбился бы? Вот тогда — полный абзац!
... Этим абзацем и закончился наш разговор.
