Пошлость в том, что кино сегодня оценивают не по художественной составляющей, а по количеству зрителей, уверен Александр Адабашьян. Его возмущает, что лайки стали критерием значимости, а борьба за равноправие приняла гротескные формы. Об этом сценарист, режиссер и художник рассказал «Известиям» накануне своего юбилея — 10 августа ему исполняется 75 лет.
— Вы мечтали быть художником, а оказались в кино. Не комплексуете, что не реализовались в первой профессии?
— У меня никогда не было комплексов. Я всю жизнь занимался только тем, что мне интересно. Ни разу не работал ради денег или престижа. Я отказывался от выгодных предложений, понимая, что это не мое.
— Какой из своих талантов вы считаете главным?
— У меня есть какие-то способности, но не таланты. Сегодня, правда, все девальвировалось: если человек что-то умеет немножко лучше других, это уже не талант, а гений. Я свои способности не развивал в достаточной степени. Сказать, что какая-то из них основная, не смогу. Они тем и интересны, что их несколько.
— Вам не кажется, что вы распыляетесь?
— Наверное, да. Может, именно в этом дело. Если бы начал работать в одном направлении, то сконцентрировался бы. Мог бы достичь чего-то большего. Для достижения результата кроме способностей нужно еще и страстное отношение к предмету приложения усилий. У меня такой одержимости писать, или рисовать, или актерствовать нет. Не наградили меня родители.
— В вашей биографии есть постановка оперы «Борис Годунов» с Валерием Гергиевым в Мариинке. Почему вы больше не работаете в музыкальном театре?
— Потому что с постановкой «Годунова» была чистая случайность, происшествие. Надо было сделать спектакль очень быстро. В силу музыкального образования я понимаю, что это совершенно не мое дело. Я старался не наступать на драматургию произведения А современная постановка классики зачастую сводится к тому, чтобы по открытии занавеса зрители совершенно обалдели. Люди пришли на «Волшебную флейту» Моцарта, а там милиционер сидит под деревом. Но какие могут быть претензии? Постановщики долго работали, старались, переделывали созданное автором. По ходу певец попросил немного изменить партию. Ну хорошо.
В итоге получается такое, что никто еще не делал и не сделает. И в этом удача постановщиков. Это все равно, что на портрете фломастером подрисовать рога и бороду, а потом еще взять зубную пасту и поверх жирным слоем внести яркие штрихи. Ну зачем? Купи холст, сколоти подрамник, возьми зубную пасту и малюй.
— Как говорил критикам Илья Глазунов, «возьмите кисть, напишите лучше».
— Пошлости в искусстве полно. Если раньше любой намек на эротику был табуирован, то сейчас порнография стала практически обыденным явлением. Также нормальным стало насилие и его смакование. Тот же Тарантино делает это еще и с комическим уклоном. Я сходил на его последнюю картину «Однажды в… Голливуде». Зал заходился от смеха, когда девицу таскали за волосы, били об угол стола и брызги крови летели в разные стороны. Народ такое зрелище веселит. 50 лет назад подобное кино успеха бы не имело. Нужно было постепенно довести людей до того, что болевой порог изменился, и мы, не жмурясь, смотрим на простреленные головы.
Пошлость кроется и в том, что кино стали оценивать не по художественной составляющей, а по количеству зрителей. Если фильм посмотрели 30 млн — значит, он априори хороший, а если миллиард — вообще шедевр.
Если колбасу едят тоннами, она хорошая, если у блогера миллион лайков — в него впихивают рекламу. А о чем этот блогер пишет, какая разница… Лайки стали современным критерием значимости.
— А вы интересуетесь жизнью в виртуальном пространстве?
— Нет. Я не интересуюсь блогерами, как не интересуюсь воронами, которых у меня на даче уйма. Утром, когда они начинают каркать, сил нет бороться с ними. Смотрю и думаю: если их так много, наверное, это главные птицы.
— В США и Европе идет война с колонизаторами. Сносят памятники Колумбу и Черчиллю. Даже до кино добрались. Хотят, чтобы актеров европейской внешности и чернокожих было в равных долях. Как вы к этому относитесь?
— Уже не в равных, а больше должно быть афроамериканцев. Скоро и шахматы объявят расистской игрой, потому что белые начинают. А с чего это вдруг они начинают? Значит, у них преимущество.
— Как вам кажется, до нас это дойдет?
— Если не примем мер. Потому что эта зараза хорошо организованная. Помню, когда разваливали СССР, мы с Павлом Лебешевым снимали документальное кино для одной промышленной кооперации. Как-то едем в поезде с продюсером-грузином. Чуть выпили, и он под страшным-страшным секретом рассказал, что, когда Грузия отделится от России и та перестанет сосать из нее соки, на одной боржомской воде страна станет Кувейтом. Мол, есть верный расчет. Прошло 30 лет. Не появилось второго Кувейта.
— Сколько языков вы знаете?
— Свободно говорю по-французски, неплохо знаю итальянский.
— А английский?
— Начинал учить, пока не съездил в Америку. Потом резко бросил.
— Вам так не понравилась страна?
— Очень не понравилась. Как-то меня пригласили с фильмом «Мадо» на фестиваль французского кино. Проехал с картиной по США и разочаровался. Всё не мое. Не хочется ни работать там, ни на языке их говорить. Да и в Европе не стал бы жить. Там надо родиться, чтобы все понимать. Мне на Родине хорошо. Миссия Америки — опошлить вселенную. Это сказал Диккенс в позапрошлом веке, не я. А дальше определить цену всему. И тогда становится просто и ясно: если хорошо покупается — значит, талантливо. А что не берут, то плохо. И так везде, будь это искусство или производство сосисок.
— Сценарий фильма «Очи черные» вы с Никитой Михалковым писали в Париже. Вам для творчества необходима особая обстановка?
— Нет, никакой обстановки не нужно. Это работа. В Париж мы поехали, чтобы встретиться и договориться о съемках с Мастроянни. Там продюсер попросил нас написать небольшую заявку сценария, чтобы представить ее Марчелло. Мы с Никитой жили в гостинице «Лютеция», где во время войны находилось гестапо, там и писали. Конечно, приятно работать в красивом месте. Но ни особых условий, ни вдохновения для работы мне не надо.
— Как это — писать вдвоем? Один сочиняет, другой записывает?
— Я люблю писать сценарий с режиссером. Без него это делать глупо, потому что придется подгонять «по фигуре». Режиссеры часто просят переделывать сценарий, они ведь лучше знают, как будут снимать.
А с Никитой мы сначала придумываем всю конструкцию, потом персонажей. В основном пишем их с наших знакомых, чтобы понимать, какой у человека характер и как он поступит в той или иной ситуации. Затем обсуждаем пару сцен и расходимся. Он идет писать одну, а я — другую. Встречаемся и зачитываем каждый свое.
Всегда бывают недовольства, но потихоньку все выстраивается, поэтому надо писать для конкретного режиссера и с ним.
— В последнее время вы все больше работаете с Анной Чернаковой. Нашли соавтора для работы над детским кино?
— С Анной мы уже несколько картин сделали: «Собачий рай», «Жили-были мы». Сейчас работаем над фильмом по рассказам Зощенко «Про Лёлю и Миньку». Надо дождаться, чтобы наша работа кому-нибудь понравилась, чтобы дали на нее деньги. Это самое сложное. В детский кинематограф у нас не спешат вкладываться. А зря.
— Творчество в компании Никиты Михалкова, композитора Эдуарда Артемьева, оператора Павла Лебешева было исключительно продуктивно. «Свой среди чужих, чужой среди своих», «Пять вечеров», «Неоконченная пьеса для механического пианино» и другие фильмы. А когда вы расходились по разным проектам, ощущали нехватку друг друга?
— Безусловно. Я точно ощущал. Но именно благодаря этой работе чему-то научился. За годы совместного творчества в кинопрофессии я поднаторел достаточно, чтобы существовать одному. Но ни в коем случае я никогда не противопоставлял себя друзьям.
— А что, у кого-то были сомнения на этот счет?
— Распускали слухи: мол, я кому-то дал интервью и сказал, что все картины Михалкова на самом деле сделал я. Появление сплетен естественно, тем более все картины были успешными. Никита Михалков всегда вызывал раздражение. Он начал сниматься с раннего возраста и делал это удачно. Потом сам начал снимать — тоже успех. Если сначала говорили, что это заслуга папы, то потом стали искать в другом месте. «Это не Михалков. На него работают», — пыхтели завистники. Серым кардиналом, сочиняющим за Михалкова, оказывается, был Адабашьян. А Лебешев снимал красиво. Михалков же только подписывал. Говорили, что у него есть штат литературных негров. Но если у Дюма был такой кооператив авторов, то у Михалкова точно нет. Всё это из зависти. Недоброжелателей у Никиты было много и тогда, и сегодня.
Сейчас его программа «Бесогон» выходит в интернете. И у него огромное количество лайков, миллионы просмотров. Я после каждого «Бесогона» ему звоню. Что-то мне нравится больше, что-то меньше, но это скорее по форме. А по сути я полностью разделяю взгляды Михалкова на происходящее.
— Глядя на вас, наверняка многие вспоминают фразу из «Собаки Баскервилей» — «Овсянка, сэр». А вы любите овсянку?
— Да. Понимаю. Прилепилась из картины. Я ел овсянку и до кино, и после. Кстати, на съемках ее очень вкусно готовила ассистент по реквизиту. Она ее с вечера замачивала в молоке. Я сам себе по утрам готовлю, но такой вкусной ни разу не получалось.
Вообще, я с пониманием отношусь к реакции людей и не понимаю коллег, которые уворачиваются от поклонников, говорят, как их утомляет внимание. Кокетство. Так и хочется спросить: ну что ж ты в эту профессию полез, иди шпалы укладывай, хорошо оплачивается, никто узнавать не будет. Но нет, почему-то надо сниматься, мелькать в рекламе, а потом бегать, надвинув на глаза кепку.
У меня в Париже есть такой приятель-режиссер. Лето, жара, народ чуть не в купальниках ходит, но он идет в темных очках, кепке и черном плаще. Маскируется, чтобы никто не узнал. Вся улица на него оборачивается. Смех, да и только.
— Сейчас самое время спокойно передвигаться. Надел маску, и никто не узнает.
— Мне кажется, теперь некоторые страдают от нехватки внимания. Честно говоря, ощущение себя особенным может не только сыграть плохую службу, но и обернуться трагедией. Возьмите историю Михаила Ефремова. Сколько раз ему сходило с рук, потому что узнавали. Поэтому и на этот раз он спокойно сел за руль.
Конечно, в большой степени виновата система «копеечной коррупции». Известный человек, подвыпив, может спокойно водить машину. И наверняка Михаил неоднократно это практиковал. Возможно, его даже останавливали и говорили: ой, а что-то от вас пахнет. А потом делали селфи со знаменитым актером. Интересовались: больше не будете? И отпускали, взяв слово, что это в последний раз. Это ощущение, что мне разрешено больше, чем остальным, и рождает некую уверенность в своей особости.
— Сейчас Михаил Ефремов отказался от признания вины.
— Значит, будет придуман какой-то адвокатский ход. Видимо, ему придумают новую историю. Скажут, что в тот момент у него был приступ эпилепсии, что машина неисправна, руль вдруг заклинило, под педаль тормоза что-то попало, когда пытался затормозить. А еще лучше — дискредитировать сторону ответчиков, что мы тоже наблюдаем. Тем более что стало увеличиваться количество желающих стать потерпевшей стороной в процессе. И уже говорят: мол, родные погибшего просят бешеные деньги. Посмотрим, что из всего этого выйдет.
Зоя Игумнова
