— Теперь для нас 31 декабря — семейный день памяти. Мы всегда его проводим так же, как проводили с папой. Единственное, утром едем с детьми на кладбище, потом у меня спектакль, потом к нам приходят родные и близкие. Но с каждым годом его друзей становится все меньше и меньше. Вот мы собирались на программе «Прямой эфир» о папе. Были Марк Розовский, Марк Захаров, Геннадий Хазанов, Александр Панкратов-Черный, Саша Карпов, с которым папа был вместе лет 45, наверное. Прошло уже четыре с лишним года… Я понимаю, что это жизненная жесткая объективность, все люди умирают… Но какая-то непреодолимая грусть во мне поселилась, она не уходит, а с каждым днем все растет и растет.
— 31-го ты играешь спектакль в память Семена Львовича?
— Нет, у артистов всегда в Новый год спектакли. Вот папа, да, он 31 декабря не играл из-за дня рождения. Но он очень много всегда перед этим работал. Вообще актер, честно говоря, всегда любит выходить на сцену, потому что в эти два часа он забывает о своих личных житейских проблемах. Что касается меня, то единственный день, когда я попросил, чтобы за меня сыграли, — это было 23 августа, день похорон. Но 25-го я уже вышел на съемочную площадку. Я всегда вспоминаю Ниночку Дворжецкую, которая на следующий после Жениных (артиста Евгения Дворжецкого. — А.М.) похорон играла спектакль вместе со мной. Поскольку я Женю хоронил, был его учеником, а впоследствии другом, конечно, меня тогда это очень поразило в далеком 99-м году. Ну а сейчас мы грустим, возим моих детей на могилу… Никиту и Милю он видел, а Соню не видел, она родилась уже в 2010 году. Мы думаем, что папина душа перешла к ней.
— Миш, ты сказал о грусти, которая поселилась в тебе. Что за природа у этой грусти?
— Она такая безвозвратная. Я начинаю грустить, когда люди о нем вспоминают. Каждый день смотрю на папин портрет, но ведь я вижу его живым на экране… Сегодня шел анонс фильма «Гараж», который всегда показывают перед Новым годом, и что-то защемило… Когда это случилось, я был в какой-то такой вате. И вообще, мало понимал, что происходит. Сейчас постоянно сталкиваюсь с его партнерами, с его работами, с воспоминаниями о нем. Это, с одной стороны, очень приятно, а с другой — такая грусть нахлынивает, как холодный прибой Балтики, где он служил на флоте…
— Может, это еще грусть какой-то несправедливости в его жизни, особенно в конце?
— Знаешь, несправедливость вообще тотальна. Что было, то было, не хочется это ворошить. Я о том, что он никому не был нужен, когда болел. Что никто его, кроме мамы и меня, не лечил. Ну, что сейчас об этом говорить — ушел артист. Другое дело, что меня все время гложет одна мысль, может, из-за моего бараньего характера, поскольку я Овен… Мысль о том, что папа мог бы прожить больше.
— Можешь пояснить?
— Если бы все занялись его лечением на федеральном уровне, то я думаю, что с таким его инсультом была бы более качественная реабилитация. Наверняка сделали бы операцию, которую отказались сделать у нас в Кургане в клинике Елизарова. Они там делают операцию до 65 лет, а у папы инсульт случился в 68.
— Ты имеешь в виду, что Семена Львовича могли бы лечить за границей?
— Конечно. В Германии реабилитация хорошая, в Израиле. Есть клиника, очень дорогая, в Эстонии. Я всегда думал: как же так, депутатов лечат бесплатно, а папу моего не лечат?.. Когда с ним это случилось, мне было 24 года, я вообще мало чего понимал. А вот сейчас, анализируя, — у нас вообще всех не очень любят. Взять последние события: совершенно одинокие, брошенные люди на Дальнем Востоке с наводнением. Или те, которые в Крымске до сих пор жилья не могут получить, до сих пор остаются у родственников… Это везде так. Сейчас, пока память о папе жива, жив он сам в сердцах людей.
— Помнишь, я к вам в первый раз пришел, Семен Львович лежал… Ты сказал, что эту кровать, где можно лежать без пролежней, и телевизор ему подарил Лужков.
— Нет, это было не от Лужкова, а от Владимира Иосифовича Ресина. Поскольку они друзья детства, он помогал как мог, но тоже от себя, на свои деньги.
— А Союз кинематографистов, театр?
— Союз кинематографистов — не в лучшем состоянии. Я же был в гильдии. Да, продуктовый набор и небольшую материальную помощь они маме передавали, это было, но это было все смешно. Зато в Думе и в мэрии в столовой за копейки можно взять такой обед! Так же — с лечением, да со всем. Но об этом уже скучно говорить. Я сейчас переживаю за своих детей — у меня их трое, их надо поднимать. Думаю, папа на всех нас сверху смотрит, как мы живем… Никита, его старший внук, играет в театре, Эмилия занимается балетом — тоже не случайно. На днях у нее был концерт в школе Илзе Лиепа.
— Папа болел девять лет…
— Да, это очень большой срок и говорит о том, что он был крепок, прежде всего душой. Потому что инсульт был обширный, но девять лет он терпел болезнь, боролся с ней как мог. Там же были фатальные истории, о которых ты знаешь: он уже стал чуть-чуть ходить и сломал шейку бедра. Смерть его тянула, а он, несмотря ни на что, все равно с этим боролся.
— Он был большой оптимист.
— Когда его везли на операцию, чтобы третий раз поставить протез шейки бедра на инсультной ноге, то по пути в реанимацию он пел «уно-уно-ун-моменто». Он очень сильный человек. Марк Захаров говорил, что папа был артист на уровне юмора Чарли Чаплина. Но ты же знаешь, как мы относимся к нашим полезным ископаемым. Я тоже ни на кого не надеюсь, кроме себя. Вот много играю в театре, больше, чем папа…
— Но Семену Львовичу просто нечасто давали роли.
— У Любимова он много сам отказывался, у Эфроса не давали, потом опять отказывался. В общем, к возрасту от театра устаешь. Но я уже 20 лет на сцене и до сих пор не устал. Для меня спектакль — это кайф.
— Помню, как Семен Львович очень много занимался физкультурой после инсульта…
— А с мамой он еще занимался речью. Я возил его в реабилитационный центр, где ему на парализованную руку накладывали теплый воск, чтобы она отходила. Там у него была лечебная физкультура, велосипед даже. Я его возил в Сокольники к доктору Бубновскому, они там занимались. Были очень хорошие периоды, когда я думал: вот-вот — и он выздоровеет.
— И говорил он очень разумно.
— У него с разумом всегда было все нормально. Но когда ты лежишь целыми днями, то можно сойти с ума.
— Ему помогал любимый футбол, который он все время смотрел…
— Футбол и новости. Когда я уезжал, и он был 20 дней без меня, он начал смотреть остросюжетные сериалы — такое появилось у него развлечение. Когда Миля родилась, он очень обрадовался. Но вот он лежал, а реабилитация должна быть постоянной. К тому же лежать в Москве, в городе с плохой экологией… Я возил его на дачу. Но дальше-то куда? Это должен быть специальный самолет. На поезде не получится, там нет кровати с ручкой, чтобы привстать. Не могу об этом долго говорить. Единственное радует — что народ его до сих пор вспоминает. Простой народ. Остались книги. Папа в 99-м написал историю своей жизни и назвал «Уно-моменто». Мне позвонил человек из издательства: «У нас тут две тысячи книг Фарады — мы либо сейчас их сожжем, либо вы их купите». Я купил, думал, что продам. До сих пор продаю — еще осталось 1800. Теперь для меня главное — рассказать о папе своим детям. Ведь когда он умер, Никите было 8 лет, Миле — 2… Чего они могут понять? Хотя помнят что-то.
— У вас всегда дом был как будто проходной двор, в хорошем смысле.
— Проходной двор только для своих. Но мы действительно живем открыто, нам нечего скрывать.
— Семен Львович тоже любил, чтобы было много народу?
— Да! Он много помогал своим родственникам по бабушкиной линии, они часто приходили. А с его сестрой они вообще жили вместе долгое время. У нас эта традиция осталась, и, думаю, 31 декабря человек 10–15 придут папу помянуть.
— Как бы ты охарактеризовал папу одним словом?
— Папа — это скрипка. Думаю, что все-таки Никколо Паганини.
материал: Александр Мельман
