«О том мы плачем, что пришли на сцену этого Всемирного театра дураков». Эта цитата из «Короля Лира» не так растиражирована и популярна, как классическое «Весь мир — театр», но не менее интересна и точна. Дело тут не только в философской глубине, но и в том, что в этом емком высказывании Шекспир если и не раскрывает секрет своих пьес, то, по крайней мере, называет главные ингредиенты художественной смеси, которая не теряет силы на протяжении веков.
Страдание. Театр. Шутовство и юродство. Три кита, на которых держится монументальная конструкция «Короля Лира». Многочисленные интерпретаторы произведения, как правило, осознанно или невольно делают акцент на одном компоненте, не забывая об остальных, но деликатно оттесняя их с пьедестала. Для Евгения Каменьковича приоритетом и отправной точкой, разумеется, стал театр. Его «Король Лир» демонстративно, провокативно, пьяняще театрален.
Лир (Карэн Бадалов) впервые появляется перед публикой, таща за собой круглый деревянный помост — сцену, на которой будет разворачиваться трагедия в пяти актах. И в то же время — королевство, которое будут отчаянно рвать на части, расшатывать и осквернять, пока не превратят в кровавую братскую могилу. За границами лировского помоста плещется гулкая чернота сцены Мастерской Фоменко со смутными очертаниями занавеса, погасшими софитами и урывками декораций. Сцена на сцене — один из множества приемов, которыми Каменькович подчеркивает условность происходящего. Среди них: внеисторические черно-белые костюмы, делящие героев на два марионеточных лагеря (проблески цвета мелькают только в костюме Шута). Пантомима и музыкальная импровизация. Мотив подглядывания, образ закулисья. Буря, воплощенная в мельтешении человеческих теней. Злодей Эдмунд (Андрей Михалев), лукаво показывающий зрителям язык. Король Британии, вместе со свитой играющий в чехарду. Шут (Александр Мичков), в духе бахтинского карнавала произносящий речи за своего государя.
Атмосфера вечной буффонады идеально подходит для пьесы, посвященной человеческим играм и их страшным итогам. Главная игра «Короля Лира», конечно, власть. Она же — вожделенный трофей, ради которого приходится играть в другие игры: предательство, лесть, убийство. У Каменьковича даже те герои, которые отвергают лицемерие, не могут вырваться из липкой паутины театральности. В итоге они играют даже ярче, утрированнее остальных, прячась под масками юродивых и шутов. Актерам Мастерской Петра Фоменко эта двойственность дается без труда. И все же стильный, идеально отточенный спектакль оставляет смутное ощущение дисгармонии, неполноты.
Возможно, дело в том, что у Шекспира театральность неоднородна и не всесильна. А утрированность не равна условности. Да, граф Кент (Юрий Буторин) и Шут вынуждены изображать скоморохов. Но это не превращает их в актеров, то есть притворщиков. Наоборот, освобождает место для искренности и прямоты. Что касается Корделии (Дарья Коныжева), то она не делает миру игры ни одной уступки, болезненно и отчаянно отстаивая свое право быть, а не казаться.
В премьере Мастерской Фоменко все не совсем так... Кент и Шут говорят королю правду, азартно демонстрируя свои актерские таланты и откровенно наслаждаясь почти неограниченными возможностями, которые дает лицедею образ юродивого. Корделия с упоением шлифует образ наивной дурочки, чистой души, попавшей в сети чужого тщеславия и коварства. Гонерилья (Полина Кутепова) блистает в образе одержимой властью сильной женщины; Регана (Серафима Огарева) — в образе царственной куртизанки. Эдмунд самозабвенно играет подлеца и бретера. Герцог Олбани (Алексей Колубков) — мягкого, но мудрого и честного правителя. В каждом лице — добром и злом, смеющемся и сосредоточенном — проглядывают художественно безупречные, мертвящие очертания маски.
С непростой задачей привносить в шекспировские страсти элемент отстранения, удерживать зрителя на тонкой грани сопереживания, ни на минуту не позволяя забыть о том, что перед нами — всего лишь сцена из спектакля, актеры Мастерской Фоменко справляются блестяще. Но ближе к концу постановки их головокружительный профессионализм и всеобъемлющая четкость режиссерской концепции сковывают, затрудняют дыхание.
Шекспир приравнял мир к театру, но театральность (условность) у него сочетается с непосредственностью чувств и глубиной переживаний. С жизнью в ее пугающих, восхищающих, ставящих в тупик, но непременно ярких проявлениях. Для Каменьковича власть театра безраздельна, а выход из красочного круговорота масок один — в смерть. Вывод, с которым трудно спорить. Но еще труднее соглашаться.
Татьяна Ратькина
