А представьте, был бы у нас такой президент. И так бы он смотрел на свой народ. И народу было бы неловко пребывать в злобе и жестокосердии, не любить в себе Бога, и не следовать (хотя бы приблизительно) заповедям, и желать глада и мора тому, кто верит в своего (а тем более в твоего) Бога. И был бы сей народ талантлив настолько в терпимости своей, что устыдился своей гордыни (но не гордости, не гордости) и попробовал избавиться от пороков, а не лелеять их. Или хотя бы подавил пороки в себе на какой-то час, а там, глядишь, и привык бы жить по придуманному Им плану.
А кто противился, то попал бы под другой справедливый взгляд, скажем, премьер-министра (вы этот взгляд видите), и тут уж коль и не хочешь, а будешь добрым человеком, свинья ты эдакая.
Гений выбирает среду обитания. Он привередлив и терпелив. Порой ему удаются быстрые решения, и, глядишь, он уже властвует в еще детской пушкинской курчавой голове, или моцартовской — в паричке с букольками, удивляясь своему раннему и зрелому успеху. Иногда ему приходится трудиться многие годы на лесах Сикстинской капеллы и в мраморной пыли, чтобы убедить своего господина — Ты!
У гениев разные привязанности, масштаб и привычки, но одно условие обязательно для вселения в избранника — его озабоченная трудом душа.
Гений выбрал юного рыжего сибиряка с оттопыренными ушами и голубыми наивными глазами (не забудь про эти глаза, читатель!), устремленными куда-то вверх. Он не давал мальчику оступиться, но и не помогал. Впрочем, тот чувствовал, что кем-то охраняем. Смоктуновский рассказывал мне потом, что выдержал три пехотных атаки (почти невероятно!) под Киевом и уцелел один из четырех бойцов, при ста тридцати погибших, получив медаль «За отвагу». Он попадал в плен, бежал из него, вернулся в армию, довоевал до Победы и, оставшись живым, вернулся в Красноярск поучиться на актера. Однако получив «минус тридцать девять городов» как побывавший на вражьей территории, отправился в Норильск на нищенское существование в местном театре.
Оттуда в байковом лыжном костюме, в котором летом ходил по Норильску, он приехал в Москву, предлагать себя в столичные труппы, но, видимо, костюмом не вышел. Помыкавшись по российской театральной провинции, гений вместе со Смоктуновским вновь приехал в Москву, где для начала снялся с женой Михаила Рома, актрисой Еленой Кузьминой, в маленьком фильме «Как он лгал ее мужу». Гений пока дремал, но уже в следующей картине «Солдаты» по замечательной повести «В окопах Сталинграда» фронтовика и достойнейшего человека Виктора Некрасова он приоткрыл глаза. Именно глаза Смоктуновского запомнил на экране Георгий Товстоногов.
— У него глаза (видишь, читатель, «глаза». — Ю.Р.) князя Мышкина! Найдите мне этого Сосновецкого, или как его зовут! — прогудел он, затевавший в это время в питерском Большом Драматическом театре «Идиота», и послал Евгения Лебедева уговаривать Иннокентия Михайловича ехать в БДТ.
Тот даже не ждал этого шанса, который предложил великий Гога, но немного поломался без всяких оснований, пока гений на тридцать третьем году его жизни не повелел ему: «Иди! Твой выход!»
Выход этот — со второго спектакля (на первом зал был наполовину полон: «Кто такой этот Сосновецкий или Смоктуновский?»; а на втором и далее висели на балконах). Гений был очевиден и соразмерен той, театральной все-таки роли, для которой (ну не только, не только) был создан.
Гению не всякий раз удавалось уговорить Смоктуновского, что стремительное восхождение (чуть было не написал «вознесение») к актерской вершине есть результат не одного уникального дара, который он в себе знал, не исключительной воли Того, кем был охраняем, но и многих других, тоже не обделенных даром людей, которые своими талантами и знаниями участвовали в его создании.
Между тем сам Иннокентий Михайлович, будучи человеком, получившим от себя очень высокую оценку, в основном принимал партнеров и режиссеров (порой из лучших) как неизбежность и мирился с их профессионализмом и эрудицией (дефицит которой чувствовал поначалу очень остро), признавая все-таки их талант и мастерство, призванные помочь ему создать свою жизнь на сцене. Гений не возражал. У него тоже был тот еще нрав. То какую-нибудь роль пропустит вовсе, то иной спектакль не удостоит своим присутствием.
Называя основные в жизни роли, Смоктуновский вспоминал князя Мышкина (ну еще бы!), Гамлета, царя Федора Иоанновича, чеховских героев, Деточкина, Моцарта и Сальери и Иудушку Головлева, заметив, что не всякий раз роль ему удавалась.
Спектакль поставил во МХАТе Лев Додин в блистательных декорациях Эдуарда Кочергина. Ольга Барнет, игравшая вместе с Екатериной Васильевой племянниц Иудушки Любиньку и Анниньку, пригласила меня на спектакль.
— Ты должен это увидеть! Правда, может быть, не с первого раза…
Оказалось, что и не со второго.
В третий раз я стал свидетелем театрального чуда. «Господи, — думал я, — неужели человек, каким бы даром ни отметила его природа и какой бы судьбы он ни понес, в состоянии вселиться в себя другого. Не себя!»
«Вот он!» — хотелось закричать, чтобы обратить внимание зала, которому я не доверял. Но хватило страха не нарушить то, что было создано не мной.
Это было лет тридцать назад, а девяносто тому родился Иннокентий Михайлович Смоктуновский. Он прожил недлинную, богатую актерскую жизнь, оставив легенду, которая, поверьте, уступает реальности не только в подробностях. Его гений был озарен, и Смоктуновский был вежлив и исполнителен в его указаниях. Почти всегда.
Нет, возвращаюсь я к фотографии, он хорош все-таки для конституционного монарха. А управление ведет пусть все-таки Ефремов (его гений тоже был не из последних).
— Кстати, как собственно выглядит гений? — спрашивают из зала после моей речи.
— Вроде ангела. А вот как выглядит ангел, я не знаю. Ну разве что…Так как-то…
