В Москве в рамках специальных показов номинантов международной кинопремии «Восток — Запад. Золотая арка» состоится российская премьера эстонского фолк-хоррора «Ноябрь». Фильм Райнера Сарнета номинирован за работу оператора и художника-постановщика, а также за музыкальное оформление. Но не менее важные его достоинства не вписываются в традиционные номинации — интернациональный жанр фильма ужасов режиссер сумел разбавить коктейлем из страха, красоты, иронии и национальной самокритики
Однажды на фестивале «Чистые грезы» я загнал в угол чудесного парня Анри Рулкова, автора первого эстонского фильма ужасов «Страх» (2004). «Слушай, твой фильм длится 24 минуты, а кажется — два часа. Как ты это делаешь?» Анри расхохотался, аж стекла зазвенели: «Знаешь анекдот? „Кто это стоит на горизонте? Это эстонец бегает"».
«Страх» был презабавным реверансом Эдгару По. Хлестал ливень, гнулись деревья, молнии раскалывали ночь, а маньяки, захватив психушку, выдавали себя за врачей. Бедный Анри десять лет как умер, так и оставшись в 36 лет «надеждой эстонского кино». А эстонские ужасы обрели резко выраженное своеобразие. Передразнив советский штамп «национальный по форме, социалистический по содержанию», назовем их «национальными по форме, кошмарными по содержанию».
По большому счету все люди боятся одних и тех же феноменов: вампиров, неупокоенных мертвецов, оборотней. Но только оригинальность национальной фактуры, умноженная на эсперанто страха, гарантирует удар по мозгам иностранных зрителей. От японцев ждешь не зомби с пакетами из питсбургского молла, а кайданов в кимоно. От эстонцев — не оживших мумий, а ужасов хуторских, приземистых, нечесаных. Райнер Сарнет, режиссер черно-белого фолк-хоррора «Ноябрь», эти ожидания оправдывает не скупясь. Эстонские зомби оборачиваются цыплятами в человеческий рост, а в одном из эпизодов свинья, захрюкав «нечеловеческим голосом», кладет копытце на Библию, от чего деревянный Христос заливается кровью.
Фильм по роману Андруса Кивиряхка, подписывающего — к ужасу церковников — свои газетные колонки псевдонимом Бог,— не чистый образец жанра. Тут уместнее говорить о «магическом реализме». Быт и бездна, человечий, загробный, природный и животный миры слиты до неразличимости. Сам черт ногу сломит в попытке отличить особо чумазого крестьянина, раба чванливых немецких баронов, от простого эстонского ведьмака. И от тех, и от других разит картофельной самогонкой.
Сарнет играет с жанром без дураков, взбивая рискованный, но удавшийся коктейль из страха, красоты, иронии и национальной самокритики, суть которой формулирует с оскорбительной деликатностью: «Сентенции, заложенные в старинные мифы и сказки, в основном нацелены на обличение жадности. Прагматизм эстонского народа известен». Не жмотничай, эст, и лешак не придет по твою душу. С другой стороны, попробуй не жмотничать, если ты нищ и закопчен, как обитатель проклятой деревни.
Красота картинки, отягчающая проклятие нищеты, на первых порах доводит до белого каления. Пролог вызывает ассоциации с эстетством прибалтийской фотографии 1970-х. Какие, к лешему, извините за выражение, «яблоки на снегу»: любование льдом, мерзлой листвой и прочими изящно сломанными ветвями превращает мир в абстрактную композицию. Но красивость оборачивается мощной и пугающей красотой, когда стволы деревьев, выстроившись, образуют тоннели в никуда, а из лесу потянется процессия белоснежных, мертвенно светящихся покойников, никак не отвязывающихся от живых — впрочем, разве это жизнь? — родственников и соседей. Сарнет, не жеманясь, объясняет свои технологические секреты. Натура снималась летом, в цвете. Затем изображение просто переводили в ч/б, обработав так, что зелень дубрав преобразилась в феерическую белизну. Просто, говорите? Ну-ну.
Режиссерская ирония, без которой ни одну голову на экране не оторвут,— панацея от провинциализма. Но Сарнету удалось пополнить мировой пантеон чудовищ новым постояльцем, буквально неописуемым. Это, ну, как бы это сказать… Короче, у него три конечности из металла и дерева. Одна из них заканчивается топором. Поджарая тварь, бегает проворно. А как летает! А еще у него коровий череп с картины Пикассо. Еще оно разговорчиво, обидчиво, работяще.
Сарнет удивляется: вы что, «кратта» не узнали? Это же национальное эстонское достояние. Вещь, незаменимая в натуральном хозяйстве. «Допотопный робот, древний трансформер, агрессивное и опасное домашнее животное. Крестьяне их делали, чтобы переложить на них обязанности работать и воровать у хозяев-немцев, соседей, духов».
Если Сарнет скажет, что этот кошмар дадаиста, наглотавшегося ЛСД, еще и выставлен в Таллинском этнографическом музее, я поверю. Ведь оживает он на экране безо всяких компьютерных костылей. По Сарнету, все проще простого. Построили кратта, двигали при помощи веревочек и дощечек, потом картинку от «костылей» зачистили: делов-то. Режиссерам, конечно, верить нельзя, но — перед лицом кратта — смиримся и признаем, что все гениальное, действительно, просто.
