Борис Березовский считает, что карьера музыканта находится в руках агентов, а не публики, любит сюрпризы во время выступлений и собирается предложить Московской филармонии сделать абонемент, в рамках которого знаменитые пианисты будут представлять своих любимцев. Об этом заслуженный артист России рассказал «Известиям» после записи Второго фортепианного концерта Чайковского. Результат совместной работы с Государственным симфоническим оркестром Республики Татарстан под управлением Александра Сладковского можно будет услышать в 2020 году — диск издадут к 180-летию со дня рождения композитора.
— Ваше восприятие музыки Чайковского со временем менялось?
— У меня, как и у любого человека, восприятие музыки меняется вместе с взрослением, а потом — со старением, к сожалению. Вначале я воспринимал концерты Чайковского как что-то очень торжественное, даже пафосное. Затем — как балетную музыку. Сейчас я склонен рассматривать эти произведения как проявление виртуозной романтической традиции позапрошлого века.
— Вы получаете удовольствие от виртуозности, преодоления сложностей?
— Да. У нас, пианистов, такая задача: сыграть изящно, красиво. Балетные артисты красиво танцуют, а потом отдышаться не могут. У нас, к счастью, такого нет, но в плане сложности — что-то аналогичное.
— Есть известная фраза Святослава Рихтера: «Если я не занимаюсь один день, это чувствую я, если два дня — это слышит оркестр, три дня — слышит публика». Вы каждый день занимаетесь?
— Я согласен с утверждением Рихтера полностью. Абсолютная правда.
— И всё же сколько и как регулярно вы занимаетесь?
— Один из моих любимых пианистов Шура Черкасский занимался четыре часа в день. Для Рахманинова, легенды и одного из лучших пианистов мира, занятия на фортепиано были как работа: что бы ни происходило, он сидел и занимался. Когда кончалось время, выходил и снова был доступен для всех. К сожалению, не могу сказать, что способен отключиться от окружающего мира во время занятий, но я стараюсь много заниматься.
— Канадский пианист Гленн Гульд в какой-то момент перестал концертировать и заперся в студии. Вам больше нравится играть перед живой публикой или перед микрофоном?
— Мне больше нравится живое музицирование и записи живых концертов. Последние записи я делал с живых концертов, хотя это не совсем правда, потому что мы брали два варианта и «скрещивали» — выбирали лучшее из них. Иногда оставались после концерта на полчаса, когда необходимо было что-то подправить. Знаете, на соках пишут: «90% содержания натурального сока». Вот на моих последних записях хоть и указано, что они сделаны живьем, там всегда есть несколько процентов дозаписывания.
— Что вам дает публика?
— Адреналин, ощущение сценического и творческого волнения. Это намного приятнее, чем сухая атмосфера студии, где можно добиться совершенства. Ну все артисты разные. Гленн Гульд, абсолютнейший гений, феноменальная личность, предпочитал студию. Это его право. А Софроницкий считал, что его студийные записи — это труп. Поэтому его стали записывать только на публике, а потом эти концерты издавали. Мне ближе такой вариант.
— Вы обращаете внимание на слушателей в процессе игры?
— Лучший концерт — когда забываешь обо всем на свете и растворяешься в музыке. Это практика медитации, которую можно сравнить с йогой. Не остается никаких мыслей, кроме музыки. Ты в ней живешь, это потрясающий момент. Но чтобы войти в это состояние, мне, как ни странно, нужна публика. Знаете, бывает, когда два часа гуляешь, мысли исчезают и появляется ощущение счастья. В музыке — нечто подобное: сначала «гуляешь» пять минут, пока волнение пройдет, а потом начинается приятная медитация.
— Волнение перед выходом на сцену у вас остается?
— Да, всегда.
— Бывает, что из-за него что-то не получается?
— Бывает, но редко.
— Что вы думаете о прошедшем недавно конкурсе Чайковского?
— Мне очень понравились музыканты: и японец Мао Фудзита, и победитель Александр Канторов, и наши ребята. К сожалению, мне кажется, наши не очень удачно выступили. Там было как минимум три абсолютно потрясающих пианиста, которые просто не раскрылись, кое-кто из них даже не прошел в финал. Я был на их концертах до конкурса Чайковского несколько раз, у меня вызывала искреннее восхищение их игра, но... Это конкурс, так положено: если ты не сумел сыграть на 100%, никто не будет принимать во внимание твои бывшие заслуги.
— На конкурсах Чайковского почти всегда появляется кумир, за которого все страстно болеют. В этом году — Мао, в прошлый раз — Дебарг...
— Да, это уникальная особенность конкурса Чайковского, и в этом его прелесть. Здорово, когда публика влюбляется в артиста. Бывало, что эти кумиры оказывались недостойными любви московских зрителей, но в большинстве случаев публику не подводило чутье.
— Однако эти любимцы, как правило, не получают первой премии.
— Да. Дело в том, что у нас нет объективной оценки. Все, кто сидит в жюри, по-разному оценивают исполнительское искусство. Для кого-то важна стопроцентная верность тексту, кому-то важнее артистизм. А некоторым нравятся те, кто не всего себя на сцене выворачивает, а, условно говоря, многое оставляет подо льдом... Из-за этой разницы в подходе членам жюри практически невозможно прийти к общему знаменателю.
— Значит ли это, что...
— Сразу скажу: не значит! Конкурс Чайковского прекрасен и восхитителен тем, что, если какой-то талант не дойдет даже до полуфинала, у него все равно появятся поклонники, которые в дальнейшем будут следить за его творчеством. Нигде в мире нет конкурса с такой неравнодушной публикой. Я несколько раз присутствовал на разных зарубежных конкурсах и видел, что кто-то больше нравился публике, кто-то — меньше, но такой горячей поддержки, настоящего чувства, страсти не возникало нигде — только на конкурсе Чайковского.
— У вас есть какие-то творческие мечты — например, записать все фортепианные произведения какого-нибудь композитора?
— Нет и никогда не было. Считаю, что у каждого композитора есть вещи удачные и не очень. Я, например, не люблю 29-ю сонату Бетховена, не могу слушать ее. Ни медленную часть, ни фугу, которая мне кажется однообразной. Не нравится мне, хоть ты тресни, ничего с этим не могу поделать. Зачем же я ее буду записывать?
Есть другие пианисты, которым она нравится, пускай они и записывают. Если бы артисты играли только то, что им нравится, было бы гораздо лучше и для публики, и для них самих. А то все стараются играть Баха, потому что так надо, а им, может, хочется Шопена сыграть.
— Вы следите за творчеством современных композиторов?
— К сожалению, не успеваю. Я хотел бы этого и считаю, что долг любого исполнителя — следить за тем, что происходит сейчас в композиции, но такова моя слабая сторона. В этом смысле я не могу посвятить себя профессии на 100%.
— А на сколько процентов можете?
— Процентов на 70.
— На что идут оставшиеся?
— Друзья, спорт, какие-то увлечения. В общем, нормальная жизнь. Я далеко не Гленн Гульд и даже не Рихтер — они посвящали себя творчеству гораздо больше, чем я.
— Какие рояли вы предпочитаете? Михаил Плетнёв, например, на все концерты возит рояль известной марки и настройщика к нему.
— Ну Михаил Васильевич замечательный, я его обожаю.
— У вас нет такой требовательности к инструменту?
— Нет. Мне нравятся новые ощущения. Бывают приятные сюрпризы, бывают — неприятные, но мне интересны неожиданности. Иногда попадаются просто чудесные инструменты, а иногда, как у нас говорят, дрова, но и такая линия меня устраивает. Когда возникает сложность какая-то — начинаешь думать, как из этого выбраться, минимизировать погрешности инструмента. Сам этот процесс доставляет удовольствие.
— Вы вообще интересуетесь творчеством коллег? Отслеживаете какие-то новые имена?
— Недавно мне попалась запись пианистки Варвары Мягковой. Она практически не играет концерты, но я послушал ее на YouTube, и мне показалось, что она абсолютно гениальная, она меня захватила. Я пригласил Варвару на свой фестиваль («Летние вечера в Елабуге». — «Известия»), и живьем ее игра оказалась еще лучше, чем в записи.
Я бы хотел продвигать тех молодых, которые мне кажутся достойными. Собираюсь даже предложить Московской филармонии сделать такой абонемент, в рамках которого знаменитые пианисты будут представлять своих любимцев. Попробую договориться с Мацуевым, Луганским, Трифоновым, еще парой звезд, чтобы это организовать.
— Вам не кажется, что пианистов стало слишком много? Каждый год Московская консерватория выпускает несколько десятков, а есть еще и другие вузы. Для такого количества солистов нет места под солнцем.
— Да, это несправедливость. В России место под солнцем достается 30%, и они купаются в лучах славы, а 70% очень хороших пианистов совершенно не замечены и не обласканы вниманием публики. Абонемент, о котором я говорю, может частично исправить ситуацию: звезды представляют неизвестных артистов, которые сами не соберут большой зал филармонии, хотя играют совершенно потрясающе. Но до конца мы никогда не решим эту проблему.
— Это только для нашей страны характерно?
— Да нет, везде так. У кого-то складывается карьера, у кого-то — нет. В Советском Союзе был Рихтер и были все остальные. Но так не должно быть, это глупо. Рихтер — великий, но разве Юдина менее яркая? То же самое в Америке: на вершине царил Горовиц, а другие — существенно ниже. Это вопрос маркетинга.
— Сегодня можно стать звездой как раз благодаря интернету. Вы приветствуете эту тенденцию?
— Почему же нет, тоже способ. Тем более на карьеру эти просмотры всё равно мало влияют. Она находится в руках агентов, не публики. 10–15 крупных агентств контролируют почти всю индустрию. Ты можешь быть популярным в YouTube, но концертов у тебя не прибавится, будь там хоть 5 млн просмотров.
Система так устроена, что дирижёры и оркестры связаны с агентами. А они приглашают своих. В этом смысле интернет — замечательная вещь, потому что дает возможность исполнителям, не попавшим в эту систему, иметь хотя бы поклонников в Сети.
— У вас карьера уже состоялась. Кем вы хотите быть, скажем, через 30 лет?
— Через 30 лет я хочу быть.
— И чем собираетесь заниматься?
— Давать вам еще одно интервью.
Сергей Уваров
