Готовы ли вы к тому, чтобы по нашим улицам бродили признанные по суду невменяемыми убийцы и грабители, слышащие голоса шизофреники, не отвечающие за свои поступки идиоты — последнее, кстати, не ругательство, а врачебный диагноз.
А больные с психиатрическими проблемами, от которых отказались собственные родные, передав их под опеку государства, вышли на свободу, где их поведение бы никто не контролировал.
Массовое возвращение дееспособности душевнобольным и постепенная ликвидация психоневрологических интернатов, в которых те содержатся, — то, что ожидает нас, вероятно, в самом ближайшем будущем по причине глобального реформирования всей психиатрической системы страны, которое начнется с ПНИ.
ПНИ № 30 — стартовая площадка реформы
Система российских психоневрологических интернатов — одна из самых закрытых и обособленных. ПНИ вроде бы числятся за социальными службами, но руководят всем врачи-психиатры.
«Получатели услуг» — так официально называются местные обитатели, 75% их инвалидной пенсии идет на оплату проживания, 25% зачисляется на личный счет.
Опекуном проживающего автоматически становится государство, неповоротливая и ленивая машина. Попал под ее шестеренки — считай, что тебя и не было. В отличие от психиатрических больниц — будучи официально признанным недееспособным, из ПНИ сложно выбраться на волю.
Собачьи миски для больных людей
«Незаконно держать людей взаперти под врачебным надзором да еще и заставлять платить за это, — уверяют сторонники преобразований. — Психоинтернаты — пережитки карательной советской психиатрии, и от них следует избавиться».
Реформа психоневрологических интернатов зрела в недрах Министерства труда и социального развития РФ уже давно. На состоявшемся в начале июня совещании у вице-премьера Ольги Голодец было объявлено, что проблемы в этой сфере системные и многолетние, выявлены случаи «вопиющего нарушения прав человека». То есть действительно пора что-то менять. Как объявил замминистра социального ведомства Алексей Вовченко, по этому поводу уже сформирована «дорожная карта».
Для чиновников реформирование этой непростой системы — отличный способ сэкономить немалые бюджетные средства. Никаких души прекрасных порывов. Чистая экономика. Сакральное «денег нет».
Для общественников же, занимающихся ликвидацией ПНИ по зову сердца, как считают они сами, это эстафета добра. А кто не с ними, тот в лучшем случае недоумок, а в худшем — враг человечества.
Группа мониторинга при Общественной палате РФ, посетив несколько подобных учреждений, составила душераздирающие заключения: «...В интернате металлическая посуда, санитаркам удобно раскладывать еду в миски, напоминающие собачьи, лишь потому, что эта посуда небьющаяся и не занимает много места», — по мнению общественников, в просвещенном ХХI веке, чтобы больные чувствовали себя полноценными членами общества, нужно немедленно заменить железные кружки на стеклянные.
Конечно, ведь только вредители могли придумать СанПиН, что для приготовления и хранения готовой пищи с учетом специфики психических расстройств у тех, кому она предназначена, следует использовать нержавеющую сталь. Это ненавистники унижают пациентов гнущимися ложками, как у детсадовцев, вместо того чтобы давать всем вилки.Пусть с этого, с посуды, бьющейся к счастью, и начнется реформа.
«Видишь шрам? — нагибает передо мной голову 35‑летний проживающий, один из тех, чье мнение о ПНИ и легло в основу заключения группы общественного мониторинга. — Это мне один перец в глаз засадил. В психушке. У нас там для комиссии тарелки дали стеклянные. А он меня ненавидел. Лично я теперь против стекла, так и передай, что это для таких, как мы, опасно», — объясняет он мне как ребенку.
«Вы незрелая журналистка, прежде чем что-то писать, нужно хотя бы чуть-чуть вникнуть в тему. ПНИ не спецучреждение, а социальное. Объясняю «двоечнице»: там люди, пусть даже с некоторыми отклонениями, должны жить как люди. Оттуда должны не выписывать, а выходить по собственной воле. Умственная отсталость не психическое заболевание, а отставание в развитии», — это один из комментариев по поводу моей статьи в «МК» от 27 апреля 2016 года (личные оскорбления опущены). О том, что действительно происходит за закрытыми дверями ПНИ с их обитателями. Что стоит за благородством благотворительных организаций. И каким скандалом закончилось вызволение из этих стен 26‑летней умственно отсталой и беременной Ольги Любимовой (фамилия изменена). Называлась публикация «Над гнездом матери-кукушки».
В ПНИ №30 ворота на выход пока еще закрыты
План по добру
Ольга Любимова — постоянная обитательница московского психоневрологического интерната №30. Ее диагноз по международной классификации психических болезней 70.08 — та самая «несуществующая» в глазах благотворителей умственная отсталость, средняя ее степень — имбецильность.
В интернате Ольга с восемнадцати лет. Биологическая мать, тоже с диагнозом, отказалась от новорожденной. Помимо психического заболевания у Оли множество проблем с физическим здоровьем.
Недееспособная Оля Любимова умеет читать и писать, обслуживать себя. Но в силу своего состояния, по словам врачей, никогда не сможет жить самостоятельно. ПНИ — все, что у нее есть, другого дома она не знает.
Год назад Ольга забеременела от соседа по интернату. Сохранять ребенка не захотела. Ее, как принято, отправили на прерывание беременности в Первую градскую больницу, где девушку и обнаружили представители православного кризисного центра «Дом для мамы».
«Мы уверены, что Оля хочет ребенка. Что ее заставляют сделать аборт. Она должна уйти», — по настоятельным требованиям благотворителей рыдающую и сопротивляющуюся беременную Ольгу, не понимающую, что вообще происходит, отправили жить на съемную квартиру с нанятой сиделкой, в так называемый «отпуск», там она содержалась взаперти и одиночестве несколько месяцев.
«Я Оля Любимова из интерната. помогите мне. Меня возят из одного места в другое. Хватит миня я всех уже боюсь. Никого нехочу видеть. Мне хорошо с девушками в Интернате. аставьте меня в пакое» — это отчаянное письмо уполномоченному по правам человека, написанное с орфографическими ошибками, Ольге помогли составить врачи обычной больницы, куда она попала на сохранение. Но даже этот крик души ни к чему не привел.
В конце марта Оля произвела на свет больного недоношенного мальчика. После выписки — так же как когда-то ее родительница — оставила малыша в роддоме. Уверявшие всех общественники, что не бросят молодую мать, найдут ей опекуна, который согласится взять на попечение саму Ольгу и ее сына, куда-то разом исчезли.
В итоге малыш, названный Григорием, тоже оказался никому не нужен.
Вскоре после публикации в «МК» руководителей проекта «Дом для мамы» из-за разразившегося скандала отстранили от должности.
Но хуже всего пришлось самой Ольге — возвращенная как надоевшая игрушка в родной ПНИ, она до сих пор не может прийти в себя. О сыне она не вспоминает. Зато чей-то план по добру выполнен на 146 процентов.
...Эту историю я привожу в пример лишь потому, что именно ПНИ №30, самый крупнейший не только в России, но и в Европе, в случае с Ольгой Любимовой уже зарекомендовавший себя «нарушителем прав человека», был в итоге выбран стартапом реформирования системы психиатрической помощи в России.
Директор Алексей Мишин со своими подопечными
Глазами души-соседки
«Мы же не виноваты в том, что живем рядом с ПНИ №30. Мы не знаем, куда обращаться, кому жаловаться. Говорят, что права больных людей с диагнозами нарушаются и этого не должно быть, но почему никто не думает о наших правах? О безопасности наших детей?» — волнуется Любовь — одна из общественных активисток района Чертаново Центральное.
Первый этап реформирования системы российских психоинтернатов: сделать ее как можно более открытой. То есть никаких замков, дверей и решеток — в любой момент недееспособный имеет право без разрешения покинуть территорию своего ПНИ, пойти погулять, никому ни о чем не докладывая, вернуться или... не вернуться.
Лечение психотропными медикаментами — по письменному согласию. Если же больной в случае неадеквата не осознает своего состояния, то начинать пичкать таблетками его разрешено только по решению суда.
Медперсонал переведут на аутсорсинг — вместо уволенных двадцати штатных врачей-психиатров оставят одного, приходящего раз в неделю из районной поликлиники, медсестер, получающих из-за вредных условий работы порядка 70 тысяч, заменят на социальных работников. Тем по закону достаточно платить в два раза меньше — около 40 тысяч.
«Сбить замки и всех отпустить. Уничтожить изоляторы временного пребывания, куда помещаются вновь прибывшие. А то, что эти люди могут быть носителями разных заболеваний — те же вши — и без карантина перезаражают всех остальных... это почему-то никого не волнует. Свобода личности превыше всего», — возмущается Алексей Мишин, директор ПНИ №30.
Кстати, по мнению реформаторов, глава психоневрологического интерната в будущем не должен быть врачом-психиатром по специальности — кто угодно, но не профессионал. Профессионалы же, как известно, всем только мешают.
Общественники давно бы уволили Мишина, если бы могли, но директор по совместительству еще и депутат Московской городской думы. Поэтому отбивается.
Кого же берут в эти общественные комиссии по реформированию ПНИ, кто принимает решение о судьбах тысяч человек с не самыми простыми диагнозами? Звезды кино, благотворители, независимые журналисты, известные спортсмены, представители РПЦ. Кто угодно, кроме специалистов с дипломами.
Любовь Бородина — как раз врач-психиатр. Преподает в Московском государственном психолого-педагогическом университете. Ее супруг — профессор психиатрии Центра социальной и судебной психиатрии имени Сербского.
Для Любови Георгиевны тема ПНИ — личная и болезненная. Ее 19‑летний сын — аутист. «Я понимаю, что когда нас с мужем не станет, сын не сможет жить один, что его будущее — подобный интернат. И для меня важно, чтобы там были все условия для нормальной жизни. Я не реформатор по натуре, но, когда создавалась общественная рабочая группа по реформированию ПНИ, вошла туда». Вскоре мы с мужем посетили именно ПНИ №30, познакомились с директором. Вернувшись домой, просто поделилась своими положительными впечатлениями об этой встрече в соцсети в специализированном сообществе мам детей аутистов. Вы не представляете, что за скандал разразился...» — разводит руками Любовь Георгиевна.
По ее словам, откуда-то набежали орды как будто целенаправленно подготовленных «специалистов», которые немедленно обвинили врача в предвзятости, в нежелании реформировать систему ПНИ, в том, что она написала ложь, потому что ей «проплатили».
Я киваю головой, так как после выхода в свет статьи об Ольге Любимовой столкнулась с тем же самым: с хамскими и безосновательными обвинениями со стороны странных людей, почему-то решивших, что только они имеют право быть реформаторами российской психиатрической системы так, как они эту реформу себе представляют.
«Может быть, это простое совпадение, — продолжает Любовь Бородина. — Но буквально на следующий день меня официально проинформировали, что я не подхожу и что рабочая группа по реформированию ПНИ начнет работать без меня».
Ольга после рождения нежеланного сына все еще не может прийти в себя
Так говорил Заратустра
Свободный выход с территории учреждения — это хорошо. Но, наверное, не для тех, кто прибыл в ПНИ после принудительного лечения. Когда-то этих преступников — маньяков, убийц, грабителей — посчитали невменяемыми, после прохождения терапии они были признаны не опасными для общества, но вернуться домой могут не все и не всегда — иных не принимают родные, выписали из квартиры и не хотят общаться с оступившимися родственниками «с диагнозом». Куда таким податься? Только в государственный интернат. 35-летний Гордей М. — один из ньюсмейкеров прошедшей в апреле очередной общественной проверки ПНИ №30.
Именно исповедь Гордея М. была положена в основу описания творящихся здесь ужасов. Как не выпускают гулять и он заперт в четырех стенах, даже в пределах своего этажа перемещается в присутствии двух санитаров, а нейролептиками залечивают так сильно, что молодой мужчина порой не в состоянии подняться к обеду. И дееспособности тоже лишили обманным путем. «Часами смотрю в окно без надежды выбраться отсюда», — цитируют слова «обреченного» Гордея.
— Это они все врут, — ознакомившись благодаря мне с выводами проверки, тут же нападает на своих защитников Гордей. — Я что, худой и со впалыми щеками, как они понаписали, да смотри, какие у меня мышцы! — в его движениях есть что-то ненормальное, судорожное, так обычно дергаются всем телом после прихода наркоманы.
Разговаривать с Гордеем тяжело. Он не слушает собеседника, не заканчивает предложений, от одной мысли перескакивает на другую, то вкручивает в беседу английские словечки, то цитирует Ницше, его «Так говорил Заратустра». Минут пять я тщетно пытаюсь уловить нить разговора, пока не понимаю, что это диагноз.
В интернат Гордея сдала родная мать. После шести с половиной лет, что он провел на принудительном лечении. Грабил людей, отнимал у них деньги, тратил на кайф. «Это мама не захотела брать меня домой после психбольницы», — трагически заключает он.
Она сидит передо мной — Галина Михайловна, мать Гордея. Я ожидала увидеть жестокую даму, которой наплевать на больного сына, но вместо этого мнет в руках носовой платок вымотанная до предела пожилая женщина.
«У нас все комнаты в квартире с железными дверями и с замками. Он очень сильный, очень, особенно когда нападает на своих, требует деньги. Я беру такси и еду в банкомат — и отдаю, потому что он иногда и ночью требует. Мне страшно. Я не могу с ним справиться. Он избил младшего сына, а у того порок сердца... Понимаете, его вообще нельзя остановить. Я стараюсь не навещать его, чтобы не страдать, просто в день пенсии передаю посылку с продуктами. Он не знает цену деньгам, ни дня нигде не проработал. В чем же я виновата, что он таким появился на свет, в чем? — говорит Галина Михайловна, программист с высшим математическим образованием. — Конечно, нельзя обвинять человека в том, что он болен, но можно минимизировать его опасность для окружающих».
«Если общественные организации, как они хотят, посодействуют возвращению дееспособности вашему сыну или если интернат закроют, вы готовы забрать Гордея обратно домой?» — довольно жестоко интересуюсь я, заранее зная ответ.
«Пожалуйста, только не это, — плачет несчастная мать. — Я очень боюсь своего сына».
«Все просто, — рассуждает моя коллега. — Плохих и опасных проживающих надо оставить в психоневрологических интернатах и продолжать следить за ними. Хороших отпустить по домам и по максимуму реабилитировать».
Вот только как решить, кто хороший и кто плохой? И что хорошо для хорошего? 22‑летний Никита Морозов, с точки зрения обывателей, несомненно, хороший. Он не набрасывается на людей, скорее всего он даже не подозревает, что другие люди вообще существуют.
Я просыпаюсь в одной комнате с ним, куда меня, нагрянувшую в гости накануне, уложили спать, и вижу, что Никита уже сидит на своей кровати. В руках у юноши любимая игрушка — кусочки фольги, которые он рвет на более мелкие кусочки, затем на еще более мелкие — и так, пока от фольги не остается ничего, кроме наночастиц. После этого вселенная Никиты разрушена, и он принимается бесцельно раскачиваться на кровати и гортанно кричать что-то на своем языке.
Мама Никиты уверена, что на самом деле ее сын все понимает. Просто находится в параллельной реальности. Из которой нет выхода.
Ни у него к нам, ни у нас к нему.
Мы знакомы двенадцать лет. Когда-то я помогала коренной москвичке Яне Морозовой пробить отдельное жилье для нее и ее пережившего четыре клинические смерти неизлечимого сына-аутиста. Они вместе с родителями и братом с женой ютились все вместе в крошечной квартирке на «Южной». Но полученная в итоге муниципальная жилплощадь в Загорье, на дикой окраине Москвы, обернулась кошмаром. Рядом не было поликлиник, «скорая» по вызову не доезжала, для того чтобы прокормить семью, пианистке Яне необходимо было ежедневно добираться до центра Москвы, в рестораны и на банкеты, где она играла, но оставить Никиту и его младшего брата Ромку, которого Яна родила от отчаяния, чтобы просто не сойти с ума, было не с кем.
«Никита же высокий и тяжелый. Его помыть надо, одеть. У меня, если честно, не хватает уже сил. Но я все равно его не оставлю, без меня бы его уже не было. Он жив, потому что я рядом, я верю». Мы с Яной едем на станцию метро «Пионерская», в один из лучших психоинтернатов Москвы, куда она тщетно пытается пристроить сына. Но мест там нет. Есть только в подмосковном Ступине, что за 70 км от столицы, где принимают москвичей, но Яна просто не сможет часто ездить туда и забирать сына хотя бы на выходные. Она считает, что это конец.
Оказывается, что пятнадцати уже существующих ПНИ категорически не хватает для потребностей огромной Москвы. Оказывается, не закрывать интернаты нужно, а открывать новые.
Пациент жив. Или нет?
По данным на 1 января 2016 года, в России работает 504 психоневрологических интерната, в которых ныне проживают свыше 148 тысяч человек. Выпускники 130 российских детских специализированных домов-интернатов после достижения ими совершеннолетия чаще всего плавным ходом отправляются в ПНИ для взрослых, по решению суда их лишают дееспособности — и лишь единицам удается вернуться в обычный мир.
Сторонники реформы полагают, что стоит удалить из этой схемы ПНИ — и проблема тут же решится сама собой. Конечно, вместо ПНИ инвалидов обязаны будут селить куда-нибудь еще, в общежития, в комнаты на пять-шесть человек, вместе с товарищами из родного детского дома. Или, как предполагают новаторы, выделят им по этажу в обычных многоэтажках. А к каждой такой «особенной» квартире приставят социального работника, посредника, который станет держать связь с окружающими и защищать от них своих подопечных.
Это только кажется, что лишь душевнобольные могут навредить обычным людям. Те способны обидеть больных ничуть не меньше.
148 тысяч человек. И примерно столько же вновь подготовленных социальных работников для них. И еще десятки тысяч новых квартир, разбросанных по всей Москве, вместо расположенных на одной территории государственных корпусов ПНИ. Примерно в этом и будет заключаться грядущая реформа, если не сорвется на полпути.
Но благое дело, конечно же, того стоит. Любые дела, предполагающие перенаправить многомиллионные бюджетные потоки в новое русло, напрасными быть не могут. А тут еще и благородное спасение душ...
«Мы, кстати, не раз предлагали общественникам войти в наш попечительский совет, пойти работать здесь рядовыми волонтерами, не на день, а на постоянной основе, менять подгузники, кормить с ложечки неходячих, но они этого не хотят, это же не так интересно», — рассказывают сотрудники интерната.
...Почти сорок лет назад в Италии в результате реформы были разом закрыты все психиатрические больницы, первые годы царил сущий хаос, резко повысилось число самоубийств, семьи отказывались от родных, выброшенные на улицу душевнобольные погибали от голода и холода, возник даже новый подвид бродяг — их называли abandonati, заброшенные. Старое поколение больных вымерло, новое приспособилось со временем жить по-другому.
Но это происходило в богобоязненной патриархальной Италии. А что в таком случае ждет современную Россию? Когда больные, оставшиеся без врачебного надзора, пойдут по улицам наших городов — никто же не сможет больше заставить их принимать таблетки, следить за их поведением, и та же внезапно сошедшая с ума узбекская няня покажется мягкой прелюдией к самому страшному.
