Представить солиста Большого театра в роли Штирлица сложно, почти невозможно. Танцор — это ведь, простите, ноги, а разведчик — мозг. Да и разве может быть что-то общего у балета с разведкой? Как может быть связано плие с паролями и явками?
Семен Кауфман доказал, что может. После выступлений на сцене с великой балериной Майей Плисецкой он выполнял задания Центра в сфере внешней разведки и контрразведки. И балет для него был лучшей «крышей». Танцовщик уникальной судьбы помогал диссидентам и даже предотвращал теракты.
Как совмещать несовместимое, какие шпионские страсти бушуют в Большом театре — Кауфман рассказал в эксклюзивном интервью обозревателю «МК».
«Майю Плисецкую я называл Майечкой»
— Семен Иосифович, вы, наверное, с детства грезили Большим театром?
— Я никогда не мечтал быть артистом. Отец — полярник, офицер. Он хорошо знал Папанина (одного из первых Героев Советского Союза) и вообще всех папанинцев, потому как работал в Главсевморпути, а жили мы в Доме полярников. Слова «хореография» я вообще не слышал и понятия не имел, что это такое.
Я был уверен, что окончу школу, поеду в Ленинград в арктическое училище и там поступлю либо на летчика, либо на штурмана полярной авиации. Одним словом — мечтал о погонах. И вдруг — балет…
— И как это случилось?
— У соседки была подруга, которая работала в Большом театре. Она меня порекомендовала. Попросила отца: «Давайте попробуем его». И попробовали. Меня отвели в балетное училище при Большом театре. Предполагалось, что это условно на один год, а оказалось — на 35 лет… Солистом стал с 60-го года, в самый лучший период, когда рядом работали Уланова, Плисецкая, Стручкова, Васильев, Максимов, Лавровский… Моим педагогом был Мессерер — дядя Майи Плисецкой.
— С Майей Плисецкой в одних спектаклях танцевали?
— Ну конечно же! Мне посчастливилось принимать участие в спектаклях, где она танцевала главные партии. Это и «Конек-горбунок», и «Лебединое озеро», и «Спартак»… Знаете, я ведь еще когда был учеником первого класса балетного училища — увидел ее на сцене в «Дон Кихоте». Я там играл маленькую роль поваренка. Помню, как я шел с подносом и, кроме Плисецкой, ничего не видел и не слышал. Был как завороженный. С Майи и началась моя настоящая любовь к балету. Тогда я подумать не мог, что спустя много лет буду танцевать с ней в специально поставленном для нее балете «Кармен-сюита» и объеду с ним полмира!
— Как она к вам относилась, ведь вам приходилось общаться и в неофициальной обстановке, на тех же гастролях?
— Очень тепло. Вот у меня хранится ее фотоальбом с дарственной надписью: «Сенечке Кауфману с самыми теплыми чувствами». Майя была проста в общении, она одинаково искренне откликалась как на проявление внимания высокопоставленных особ, так и самых обычных зрителей или артистов. Вот почему все ее обожали! А еще она умела радоваться, как ребенок, подаркам. Помню, она как-то пригласила меня в номер, чтобы показать букет черных тюльпанов: специально для нее их вырастил в своей резиденции на острове лидер Югославии Броз Тито.
Одним словом, театральная карьера у меня хорошо сложилась: я станцевал более 50 афишных партий на сцене, проехал более 30 стран мира с театром. А когда вышел на творческую пенсию, перешел работать в Министерство культуры СССР, в Госконцерт. Там проработал 6 лет, потом ушел — так сложились обстоятельства. И в результате, совершенно неожиданно для меня, опять вернулся в Большой театр и стал заместителем генерального директора! В ту пору его возглавлял Володя Васильев, с которым мы вместе учились — он был старше меня на два выпуска.
Из 35 лет в Большом театре ровно 20 я работал на внешнюю разведку…
Завтрак у Макмиллана
— Ваша «вторая» жизнь началась с какого момента?
— Шел 1962 год. В то время было правило: сначала артисты выезжали в соцстраны и только потом — в капстраны. Я благополучно съездил в свою первую польскую поездку, вернулся в Москву. Предстояли гастроли в Соединенных Штатах Америки. Я уже был в составе труппы, выезжающей на эти гастроли, и не просто артистом: у меня были две сольные партии — испанский в «Лебедином» и болеро в «Дон Кихоте». Но меня за три дня до отъезда сняли! Художественный руководитель театра Лавровский (был такой выдающийся балетмейстер) сказал: «Америка — это вообще неинтересно. А на будущий год предстоит поездка в Лондон — вот это другое дело, тем более что поедешь с женой. И это будет вторая поездка в Англию Большого театра». К сведению, Большой театр впервые за рубеж выехал в 1956-м году, и это была Англия. В том же году англичане использовали выражение «Большой балет» — и появилось название «Большой балет».
Ну куда деваться? Приехал домой расстроенный, жене рассказал (я в то время только женился, жена была балериной и тоже должна была ехать), она в шоке…
На будущий год — гастроли в Англии, я опять в списках. Но жену не взяли — поехал один. Потом уже понял: меня, видимо, так «проверяли на вшивость»: как он себя вести будет? Станет ли что-то требовать, выступать?.. Я среагировал на это без всяких эмоций — по крайней мере, внешних. Внутри, конечно, я переживал. Ну неприятно было!
Мы приехали в Лондон. Уланова уже не танцевала, она была репетитором. Танцевали Плисецкая, Стручкова, Васильев. Открывали гастроли «Лебединым озером»; как обычно, я танцевал испанский. Успех был, прошу прощения за нескромность, грандиозный. Вообще этот номер всегда пользуется успехом.
Мы знали, что по окончании спектакля будет большой прием в Ковент Гарден, но на него приглашены были только наши народные артисты. Мой партнер сказал: «Сейчас мы с тобой переоденемся, и я тебе покажу ночной Лондон, пивка попьем…» Вдруг вбегает переводчица и говорит: «Семен, срочно одевайтесь, Лавровский ждет вас наверху в зале приемов». Я говорю: «А Толя, мой партнер?» — «Нет, нет, только вас». Мне было очень неудобно. Надеть было нечего: я только приехал и ничего не успел купить. Ну, в чем был, быстро поднялся наверх…
Помню длинный коридор, стол в конце, во главе стола стоит высокий, красивый, импозантный немолодой человек, рядом с ним — Лавровский, Стручкова, Плисецкая, Михаил Чулакин (наш директор театра) и сопровождающий (всегда с театром ездил «представитель Министерства культуры» — это был товарищ с погонами). Я подхожу и понимаю, что импозантный немолодой мужчина — это «всего-навсего» премьер-министр Великобритании Макмиллан.
Меня подводят к Макмиллану, он мне говорит какие-то слова (я в то время по-английски ни в зуб ногой абсолютно), переводчица мне это переводит. Все улыбаются. Макмиллан говорит, что приглашает меня завтра на завтрак в резиденцию. Я смотрю на Лавровского, Лавровский смотрит на меня, затем перевожу взгляд на сопровождающего — в общем, как у Маяковского: «Жандарм вопросительно смотрит на сыщика, а сыщик — на жандарма». Лавровский говорит: «Поезжай».
Я и тогда, и сейчас не могу понять, как он на это решился. Потом выяснилось, что помимо того, что я понравился персонально Макмиллану и его супруге, оказалось, что я похож то ли на их сына, то ли на внука, который учится в Итон-колледже, и меня хотят познакомить с ним.
Утром за мной пришла машина, я поехал туда, позавтракал… Чувствовал себя дискомфортно невероятно. Потому что прекрасно понимал, что для меня ничем хорошим это дело не закончится.
На следующий день вышли газеты с блестящей рецензией на спектакль. И там было написано, что меня пригласил Макмиллан. Буквально со следующего дня меня начали крепко опекать. И наши спецслужбы, и английские. Связано это было, конечно, с тем, что накануне, в 1961 году, ведущий артист Мариинки Рудольф Нуриев остался во Франции и стал первым советским невозвращенцем (заочно его обвинили в измене Родине и приговорили к 7 годам тюрьмы. — Прим. авт.). Подумали, что, может быть, останется и этот.
— Теперь уже в Британии...
— Да. Как только мне задавали какой-то вопрос, сопровождающий брал меня за руку, начинал отвечать за меня. Положение мое было наиглупейшее. Приходил в гостиницу и плакал. Я тогда решил для себя: это моя первая и последняя поездка.
Через несколько дней не выдержал, подошел к сопровождающему и сказал: «Нам надо с вами поговорить». — «Давай поговорим». — «Вы знаете, создается впечатление, что и я, и, простите, вы находимся в глупом положении. Я вам торжественно обещаю: я не собираюсь оставаться — у меня дома пожилые родители, у меня молодая жена. И вообще, я Родину люблю». Он меня внимательно выслушал и сказал: «Ну что ж, спасибо тебе за этот разговор».
Я вернулся благополучно домой, решив, что отъездился.
Связной в Мюнхене
— По закону жанра, к вам после всего этого должны были подойти «люди в черном» и предложить поработать на родину?..
— Расскажу, как было в действительности. Проходит какое-то время, встречаю около театра сопровождающего, который с нами был в Лондоне. «Как дела? Как жизнь?» — «Ничего, нормально. Готовлю новые партии…» — «Хочу тебя поздравить. Ты с женой через некоторое время едешь в потрясающую поездку: Австрия, Италия, Швейцария, Германия, три с половиной месяца». — «Я первый раз об этом слышу». — «Правильно, потому что я первый тебе об этом говорю».
За несколько дней до поездки около театра случайно, как рояль в кустах, возник куратор театра: «Ты знаешь, у нас к тебе будет просьба. Надо будет в Мюнхене встретиться кое с кем, передать письмо». — «Почему вы меня выбрали для этого?» Он мне начал произносить разные пафосные слова. «Ну хорошо, — отвечаю. — Но единственная к тебе просьба: никто об этом не должен знать, и письмо это спрячь так, чтобы никто не нашел».
Взял я это письмо. Когда были уже в Мюнхене, я позвонил по тому телефону, который получил, мне сказали, куда нужно подъехать. Я приехал, передал письмо адресатам, посидели, поговорили. Сказать, что я себя очень комфортно чувствовал, — не могу. Короче говоря, я быстро закончил эту беседу…
— На русском языке беседовали?
— Да, там было несколько человек. Спрашивали: «Как Москва живет? Что читаете? Что продается в Москве?» Такие ни к чему не обязывающие вопросы. Тут надо сказать, снова прошу прощения за нескромность, что я читающий человек был и достаточно политически подкованный. Отец как-то с детства меня приучил к «Пионерской правде», а потом я начал читать все остальное. Вашу газету читаю всю жизнь. Вот жена не даст соврать: у меня в шесть утра начинается день с того, что я листаю «Московский комсомолец», «Известия» — и так всю жизнь, без этого уже не могу. А тогда я еще много читал литературы всякой разной, в том числе — которую нельзя было читать…
Короче говоря, приехал в Москву, позвонил куратору, говорю ему: «То, что вы просили, я все сделал». — «Мы знаем. Надо бы встретиться. На Пушкинской, возле памятника».
Приезжаю — там куратор, рядом с ним — мужчина, немолодой, солидный. Познакомились. Мы пошли на конспиративную квартиру. Пока «куратор» ставил кофе, мне этот товарищ (я его называю «Павел Петрович», настоящее его имя было другим, конечно, и он оказался генералом) говорит: «Расскажите немного о себе». Я рассказал, кто родители и так далее. Заходит куратор, приносит поднос, на нем — коньяк, все как полагается, и говорит: «Ну что, Семен, завалил ты всю немецкую резидентуру». Я чуть со стула не упал. Павел Петрович успокоил: «Он просто неудачно пошутил. Мы знаем, что вы передали письмо, уже есть ответ, спасибо вам большое». И вдруг добавляет: «Вы знаете, мы за вами очень давно наблюдаем, еще с училища. А как вы смотрите на то, чтобы поработать вместе с нами?» Я как-то сразу обратил внимание на то, что он сказал не «посотрудничать», а «поработать».
Я, человек достаточно эмоциональный в те времена, тут же выпалил ему: «Павел Петрович, если вы хотите, чтоб я стал стукачом в Большом театре, я не буду. Вплоть до того, что просто уйду из театра». Он улыбнулся: «Семен — вас можно так называть?.. Вы знаете, у нас стукачей в Большом театре столько, что еще один нам не нужен. Поэтому мы вас рассматриваем в совершенно другом качестве». И обрисовал мне ту сферу деятельности, в которой я в последующие 20 лет своей жизни и проработал.
«Павел Петрович, вы не сочтите меня легкомысленным, но мне не нужно время для обдумывания. Я согласен», — таким был мой ответ. Я понимал, что мне предлагают заниматься не просто мужской работой, а работой по обеспечению безопасности нашей Родины.
— То, о чем вы мечтали тогда еще, в юности?
— Да. Я ведь смотрел «Подвиг разведчика», любил фильмы про разведчиков… Я дал согласие — и никогда об этом не пожалел. Никто мне никаких бумаг о согласии не дал подписать ни в этот день, ни за все 20 лет. Вся работа сложилась на добрых профессиональных и человеческих взаимоотношениях.
Так я начал заниматься проблемами сначала контрразведки по линии политики и идеологии здесь, дома, и начал выезжать за рубеж, получая задания по работе за границей.
— И что это были за задания?
— Это было связано с диссидентским движением, которое было и которое очень подпитывалось с Запада: и в писательской среде, и в художественной среде, вообще в области культуры. В мою задачу входило наведение контактов за границей с русскоязычными изданиями, с русскоязычными СМИ — это и «Голос Америки», и «Свободная Европа», и «Посев», «ИМКА пресс», «Континент», «Культура»… Я работал в основном в двух странах — Франции и Америке. Отдельные задания выполнял и в других…
Мой куратор всегда говорил: «Твоя основная задача — не играть в шпиона. У тебя есть огромное преимущество перед теми, кто работает по этой линии в посольствах: их все знают. А вот то, что артист балета занимается разведкой, — это мало кому может прийти в голову». Действительно, всеобщее понимание «артист балета» — это ноги, мозги там отсутствуют по определению. Если говорить на профессиональном языке — балет был «крышей» замечательной. Плюс мне очень помогала жена.
— Она знала о вашей «второй профессии»?
— Поначалу — нет. Но интуитивно чувствовала, что я занимаюсь не совсем тем, чем все танцовщики. Но вопросы не задавала, а я ее, бывало, просил: «Сейчас поедем в гости — ты уж, пожалуйста, попробуй обаять…»
«Мои рапорта ложились на стол Андропову»
— Задания становились с каждым годом все сложнее?
— От контрразведки перешло уже в разведку. И, к моему счастью, складывалось так, что результаты всегда были. И были они настолько серьезными, что мне говорили: мои рапорта ложились на стол председателю КГБ СССР Юрию Андропову. Я не стеснялся и не просто писал, к примеру, «встретился с Евочкой Меркачевой», а пытался еще давать некие аналитические объяснения: что, чего, как. И вот это, видимо, заинтересовало.
Мне представлялась работа с диссидентами несколько иной. Есть понятие «инакомыслие», а есть понятие «инакодействие». Так вот, инакомыслие не должно преследоваться, а только инакодействие. Я считал своим долгом давать некие свои оценки происходящему. Приводил исторические примеры, что импрессионисты тоже в свое время не были приняты и поняты, а время прошло, и все изменилось.
— Вы пытались наладить контакт между диссидентами и советским правительством?
— Я не пытался наладить контакт, и это не входило в мою компетенцию. Я пытался изменить восприятие этих диссидентов. Донести, что они не против советской власти — они просто против того, что им не дают возможность высказывать свое мнение и не дают свободы творчеству. Потом уже начались послабления: первая выставка в павильоне пчеловодства на ВДНХ и т.д.
— А с кем из известных людей за рубежом встречались в рамках этой работы?
— Я знал в принципе всех наших художников-диссидентов. Небольшой круг писателей. Там я встречался в основном с издателями, потому что нас интересовали каналы: по каким именно, кто и как передает, как возвращается это обратно и так далее. Вот это была моя основная работа.
В Париже мне удалось познакомиться с Михаилом Шемякиным и быть у него в мастерской. Во Франции встречался также с очень крупным издателем Ежи Гедройцем. Он, как оказалось, был разведчиком в свое время, работал на несколько стран. Задание оказалось достаточно серьезным: мне надо было настолько внедриться к нему, чтобы стать координатором от его издательства здесь, в Москве. Но, к сожалению, получилось так, что сопровождающий, который с нами ездил, помешал. У него была цель другая: чтобы гастроли спокойно закончились, и никаких не было эксцессов. Он запретил мне последнюю встречу — в результате довести дело до логического завершения не получилось. Но тем не менее по приезде из этой поездки я был награжден почетной грамотой Андропова за выполнение задания.
Параллельно мне удалось получить информацию о готовящемся теракте в Париже — против нашего торгпредства, Аэрофлота и издательства «Глоба». В один день. Это был 1976 год.
— Удалось его предотвратить?
— Да.
— А как? Расскажите.
— Я встретился с моими источниками во Франции по своим делам и выяснил, что ситуация вокруг представительств СССР здесь очень обостряется, нечто страшное витает в воздухе. Но откуда ветер дует? Вот главный вопрос. Мне удалось узнать, что готовят теракты латышские или литовские националисты, которые требуют, чтобы из наших тюрем выпустили их лидеров. Этого было достаточно, чтоб передать информацию в посольство. Ведь в разведке как: одно сообщение перепроверяется с разных сторон.
Теракты были предотвращены. И по приезде мне вручили грамоту за подписью председателя КГБ и золотые часы. Часы оставили, а вот грамоту потом забрали: «Чтоб никто ее не увидел». «Да я ее спрячу!» — сопротивлялся я. «Нет-нет, грамота остается у нас». Только спустя 40 лет я попросил: «Грамоту-то верните!»
— Вернули?
— Вот, смотрите (достает документ). Вернули не грамоту, а копию приказа по Комитету госбезопасности, где написано, что такой-то награжден.
— У вас, наверное, еще много наград от разведки?
— В 1976 году, в связи с 200-летием Большого театра, я был награжден орденом «Знак Почета». Мне сказали: «Ты получил его по совокупности — и как разведчик, и как танцор». Есть орден и медаль Дзержинского. Но надо ли все перечислять?..
Про стукачей и предателей
— А вам никогда не хотелось бросить балет и полностью уйти в разведку?
— Еще как хотелось! Я даже подавал два рапорта на имя Андропова с просьбой перевести меня из Большого театра в КГБ. К тому времени я уже имел два высших образования. Мне балет стал уже просто неинтересен, и я не мыслил себя вне разведки. Меня вызвали большие дяди и сказали: «Понимаешь, если ты наденешь погоны, то это резко сократит твои оперативные возможности работы за рубежом. Пока ты — артист балета, у тебя широкое поле деятельности».
— Вас ни разу не предавали?
— Было дело. Приезжаю в очередную поездку в Америку. У Большого театра тогда была целая группа сопровождения со стороны американских спецслужб — без них мы никуда: ни от гостиницы, ни от театра. Нас опекали человек 6–8. И в один прекрасный день их руководитель Клайв (он в свое время был телохранителем жены госсекретаря США Генри Киссинджера) мне говорит: «Семен, я тебя приглашаю, пойдем пивка попьем». Я захожу с ним в бар, и он с ходу мне бросает: «А мы в курсе, что ты майор КГБ».
Я прямо дар речи потерял. Пришел в себя и говорю: «Клайв, я не знаю, какую службу ты представляешь, но передай своему руководству от меня огромную благодарность за присвоение мне столь высокого офицерского звания. Однако я такой же офицер КГБ, как ты — артист балета. А теперь скажи мне: кто меня сдал?» И он мне назвал фамилию очень известного артиста. Я был в шоке: зачем он это сделал?!
— Получается, ваши коллеги по цеху знали, что вы еще и разведчик?
— Вряд ли. Могли только догадываться, что имею отношение к КГБ. А американская сторона очень четко отслеживала руководство гастролей (я был танцовщиком и одновременно с этим — парторгом поездки). Наблюдение за нами всегда было очень плотное. И когда они видели, что все идут на экскурсию, а я не еду, то делали определенные выводы. Они прямо этого не говорили, но стукачом наверняка считали. Хотя, когда мне предложили эту работу, Павел Петрович сказал: «Семен, я вам торжественно обещаю — к вам никто из наших никогда не подойдет, не задаст ни одного вопроса по Большому театру». И так оно и было. Я Большим театром никогда не занимался.
— А вас не пытались перевербовать? Ну, или хотя бы просто оставить за границей как танцовщика?
— Предложения остаться поступали. В 1977 году, к примеру, на приеме в Хьюстоне ко мне подошла женщина. Сказала, что уполномочена официально сделать мне предложение: продолжить карьеру артиста балета в США. Я тогда отшутился. Сказал, что такие предложения на голодный желудок не рассматриваю.
Невозвращенцы: букет от Нуриева
— Раз уж заговорили на тему миграции… В 1979 году танцовщик Большого театра Александр Годунов остался в США. Вы были свидетелем этого события?
— Все было на моих глазах. Вообще в те гастроли мы потеряли трех ведущих исполнителей: сначала Годунова, а потом (в последний день выступления) — Козлова с женой. Это был первый урон Большого.
— Расскажите, как все было на самом деле!
— Годунов был талантлив, фактурен. Григорович делал на него ставку, так что тот станцевал весь классический репертуар за короткое время. Уже после побега Годунов в одном из первых интервью заявил, что решил остаться в Америке, потому что в Большом ему не давали станцевать те партии, о которых он мечтал. И был момент, когда Григорович добился встречи с ним и спросил напрямую: «Что ты не станцевал из того, что хотел?!»
— И что он ответил?
— Ничего не сказал…
Так вот, в те гастроли Годунов блистательно выступал. И в какой-то момент за кулисы принесли роскошный букет. Оказалось, это были цветы от Рудольфа Нуриева — солиста Мариинки, который, напомню, остался за границей одним из первых советских танцовщиков.
После нескольких спектаклей у Годунова случился небольшой перерыв. Он решил его провести весьма своеобразно: ушел в загул. Я сам его видел в неподобающем виде за кулисами. Я ему тогда сказал, чтобы шел в гостиницу, а то неудобно, если кто-то заметит солиста таким пьяным. Он послушал. И больше мы его не видели.
Через день его жена Мила сообщила, что он не вернулся в гостиницу. Вечером по телевидению сообщили, что Годунов решил остаться в США. А потом вышли газеты с его фото: он пьяный спит на полу в квартире Иосифа Бродского…
Это была трагедия для всех нас. Стало понятно: он точно уже не вернется. Мне поручили присматривать за его женой Людмилой Власовой. Думаю, тогда и нашим артистам, и американским спецслужбам окончательно стало ясно, кто я.
— Почему?
— Я был в номере гостиницы с Людмилой, пока ее не увезли в посольство. Мне наказали: покинуть гостиницу она сможет только через мой труп. Я забаррикадировал дверь. Мила была в полной прострации, не разговаривала. Они с Годуновым должны были остаться в Америке оба, но поссорились. Он потом требовал встречи с ней. Американцы сделали ей паспорт и хотели вручить, чтобы отговорить от возвращения на родину. Но наши не допустили этого.
Я проводил с ней долгие часы. Тяжелый был период, пока вопрос с отлетом Власовой не решился. Американские власти не выпускали ее, требовали, чтобы она сделала заявление — добровольно ли покидает Америку и возвращается в СССР. Трое суток в аэропорту простоял самолет «Аэрофлота» (на борт нашего судна они не могли зайти, это считалось территорией другого государства, но имели права не давать разрешения на вылет). Потом американцы предприняли все-таки попытку силового захвата самолета, чтобы вручить Миле американский паспорт. В это время наши на борту все-таки уговорили ее вернуться в Россию. В Москве ее встречали как национальную героиню.
— Предателей с советской стороны удавалось останавливать?
— Когда разворачивались события с Годуновым и его женой, я узнал от своего источника, что политического убежища попросил один из ответственных сотрудников одной из наших торговых фирм в США. По утверждению этого источника, он является сотрудником нашей резидентуры и буквально на следующий день должен переехать на конспиративную квартиру. Я об этом узнаю где-то в два часа ночи. Рано утром выскакиваю на улицу, звоню по телефону в наше представительство в Нью-Йорке, при ООН, и говорю, что мне надо срочно приехать. Отвечают: «Сейчас за вами придет машина». Приходит машина, я пытаюсь сесть на переднее сиденье, шофер говорит: «Назад — и ложитесь, чтобы вас никто не видел, пока мы не въедем в гараж посольства».
Уже на месте написал подробно о ночном визите и об услышанном. «У вас просьбы есть?» — спросил меня наш сотрудник. Отвечаю: «Если информация подтвердится, прошу принять соответствующие меры, чтобы подозрение не упало на меня». Сказали, что сделают все как полагается. «А вы, пожалуйста, не рискуйте излишне». С этим я и уехал… И каждый день внимательно смотрел телевизор, слушал радио, читал газеты — ждал. Тишина… Я для себя сделал вывод: либо моя информация была неверной, либо наши успели его, что называется, взять.
Приехал в Москву, в аэропорту меня встречает мой старый друг — он тогда был руководителем американского направления Службы внешней разведки. Подошел, обнял: «Ты молодец». Я все понял и не стал ему задавать лишних вопросов…
В заключение хочу сказать: я не могу назвать себя профессиональным разведчиком, но судьба подарила мне возможность иметь отношение к этой профессии. И я знаю, что это за работа. Каких умственных и эмоциональных усилий она стоит. Какие подводные камни встречаются на пути, с какими она связана рисками и как меняет собственную самооценку. Разведка познакомила и подружила со многими ее представителями разных уровней: от простых оперативных работников до легендарных профессионалов. Сегодня с полной ответственностью могу сказать, что это — люди штучные.
Откровенно и искренне могу сказать: я счастлив тем, что был и солистом в Большом театре, и имел отношение к Службе внешней разведки.
Ева Меркачева
