Мир развертывался как бы через и немного сквозь обжигающее солнце. Я была пустынным берегом, и по мне ходили мягкие ступни. Я считала их еле заметные корочки. В моменты наивысшего сильного напряжения люди часто слегка поддевают их ногтем, так, чтобы отделилась тонкая белая полоска, она соскальзывает, как сахар. Дети же тянут извивающиеся руки в рот, пытаясь распробовать языком. Собственная кожа оказывается безвкусной, а ее искристая оболочка обманчива, это знание приходит медленно и постепенно, пока облизывают пальцы. Кожа — объект чужеродный, сторонний, другой. Я зачарована узором ног, и мне совсем не больно от их бережных надавливаний. Я провожу по ним указательным пальцем прямо из земли, но потом вспоминаю, что у меня нет пальца. Я замечаю, что ступни принадлежат только двоим, мужчине и женщине. Они встречали каждое солнце вместе. Женщина любила лежать на берегу, я могла зарываться в ее длинные светлые волосы, скользить и купаться внутри них. Считается, что блондины имеют наивысшее количество волос 150 000, но я ей об этом не сказала, я была увлечена игрой, перекатывала тонкие песчинки к макушке головы. Всегда казалось, что еще немного и часть песка посыпется прямо внутрь нее через крохотное отверстие. Где конкретно располагалось это отверстие, я не знала, но мне представлялось, что в женщине сокрыта пустыня. Она простиралась тонким слоем прямо по кромке живота, обволакивала сердце и почки.
Женщина совсем ничего не ощущала. Большую часть времени она проводила в легкой дреме, переворачиваясь с одного бока на другой. Иногда к ней подходил мужчина, он выглядел собраннее, чем она, но мне тяжело было разглядеть его лицо, так как он практически никогда не наклонялся к песку. Он часто бывал в лесу, расположенном неподалеку. На длинных полупрозрачных ветвях старательно и прилежно развешивал дрожащие бусы, устанавливал тяжелые люстры звенящие, приносил резные стулья. Он представлял, что находится дома. Длинный увесистый стол с белыми свечами и аккуратными салфетками. Витые ножи и вилки. Ломящиеся книжные шкафы. Канделябры и подсвечники. Он был очарован всем этим. После встречи солнца он уходил, чтобы придумать вещам новое расположение. Так происходило снова и снова. Перестановка занимала его так сильно, что он полностью проваливался в себя. Он думал, что блеск, запечатанный в вещах, отразится на нем, что вся его суть заразится, заискрится от их красоты, как от нового полугласного вируса. Любил есть, держа нож в правой руке, а вилку в левой, методично разрезая блюдо на множество кусков. Ему казалось, что чем меньше кусок, тем он ближе к правде. Иногда он разговаривал с женщиной вдумчиво полушепотом. Мужчина имел очень вкрадчивый голос. Он говорил: «Тебе нужно почаще приходить в лес. Мясо занимает треть тарелки, если медленно его жевать и двигать челюстью вот так (мужчина показывал, как именно), можно узнать все, что захочешь», и располагал идеально разрезанный кусок посередине ее языка, а она кивала не двигаясь. Ей нравились его слова и то, как они скачут внутри рта. Про себя она думала так: «Он состоит из идей. Они проникли к нему через изящество формы, и теперь он полностью подвержен им. Как больно, как хорошо и как больно, как плохо. Будто бы ему сделали инъекцию крохотной иглой, я не успела рассмотреть ее, как следует, но теперь эта тонкая игла...». А после она забывала про мужчину, все так же безмолвно переворачивалась на другой бок. Я знала, что слова оставили ее. Кажется, она и вовсе их не любила или воскрешала глубоко зашитое знание об этой нелюбви. Все как-то мимо. Она оставалась недвижимой. Я была пустынным берегом и старалась запомнить изгиб ее спины. Как часто позвоночник соприкасался со мной, как часто я пересчитывала кости, чтобы удостовериться — она живая. Тепло будто бы всегда хотело оставить ее.
Женщина морщилась в полудреме, когда начался шторм. Волны облизывали меня и кричали, я старалась отпихнуть их как можно дальше, сбросить неудобным, давящим одеялом. Мягкий пух намокает и тяжелеет. Ничего не получалось. Я становилась такой же тяжелой и неповоротливой. Я повторяла за женщиной. Ветер бил, оглушал, будто тонкий хлыст ударяет. Скрыться. Мужчина не приходил. Его лес шумел в унисон с ветром. В панике я билась о корни, камни, ракушки головой, которой не было. Они лежали безвольными предметами, брошенными шкурками, подчиненными непогоде. Я представляла, как прыгаю в воду, сливаюсь с ней, и борьба прекращается. Волны замораживались, мир становился ровным, прозрачным, гладким. Он становился белым. Я оказалась в женщине и раскрыла сонные глаза.
Я женщина, ноги коченели от холодной воды. Бежала вдоль кромки, выискивая границу между небом и берегом. Одно медленно поедает второе. Песчинки облепляли пальцы рук, они хранили действие внутри себя. Пространство пьяное или в бреду плыло, уводя взгляд. Я за ним совсем не поспеваю. Трудно привыкнуть к незнакомому фокусу, применить. Я терла лицо обратной стороной ладони, странно от того, что часть руки может быть ребристой. Но я женщина, и, следовательно, мне нельзя себя выдать. Нигде не могла найти мужчину. Капли струились по одежде, напитывая, утягивая. Желание лечь, никогда больше не вставать, тащило. Непослушные ступни зацепились за чужую ногу. Падение. Долго рассматривала ее, как чудо, как неизвестную диковинку, забытую вещь, оставленную мне кем-то на праздник. Она худая и длинная, она принадлежит другому. Как только знание об этом пришло ко мне, я оставила память о мужчине, так стремительно. Я аккуратно переворачивала другого на спину, оттаскивала подальше от воды, смахивала волосы с лица. Он выглядел моложе меня, как юноша или мальчик. Я думала, что ему нет и двадцати. Я надеялась, что он еще жив и что его тело не так холодно, как мое. Когда он очнулся, я заметила его голубые глаза, его немоту. Он совсем ничего не говорил, только смотрел на меня с тихой полуулыбкой.
Мужчина рассматривал другого. Открывал рот другого и проводил плоской ложкой по языку. Немного неприятно от близости столь похожего существа. Не желая признавать ее, он решил назвать юношу «животным». Мальчик все еще немой медленно опускает голову, ему не хочется чувствовать рот. Я видела, как его выражение лица скользило и менялось, как песок, как то, чем я являлась раньше. Старалась игнорировать и не смотреть слишком пристально. Резкий выдающий жест. После моих долгих уговоров мужчина оставляет «животное» с нами, его не тянет к нему, и он все чаще пропадает в лесу. Я вовсе перестаю приходить к мужчине, оказавшись внутри женщины я полностью поглощена отсутствием звуков. Я часто располагаю голову юноши на своих коленях, выстраиваю дорожки-проборы. Представляю, как муравьи сочатся сквозь них и кувыркаются. Считается, что блондины имеют наивысшее количество волос 150 000. Он смог доказать это мне. Я постепенно привыкала к собственной тяжести мышц. Я засыпала и просыпалась рядом с юношей.
«Мне кажется, он говорил. Он говорил вдали от нас, где точно не будет слышно. Я знаю, он говорил, хоть я и не учил его. Забившись в самый темный угол берега, почти у леса на краю, я знаю. И там есть дерево, давно упало, он дул в него всю ночь, а после говорил. «Животные» не могут так», — настойчивый шепот мужчины вдавливал в землю, мял перепонки. Он прав, но хочу забыть, как плохое наваждение, совсем отвыкла от его интонации, голос больше не укачивал, не уносил. Я отмахивалась рукой, так, как если бы мужчина сам стал «животным» и мне нужно было его прогнать. Он хмурился и уходил. Треугольник печали аккуратно разрезал лицо. Я проверяла, не услышал ли нас юноша.
Он и вправду уверенно наращивал голос, как вспомогательную мышцу, как дополнительный орган, будто бы что-то внутри его рта начало пухнуть и расширяться, потребовало выйти наружу, и юноша покорился. Полуулыбка исчезла с его лица. Он начал кричать, удивляясь, спотыкаясь о новые способности. Он ласково мычал, обращаясь ко мне, я же пыталась научить его красивым словам. Я показывала: ракушки, чешую рыб, орнамент листьев, вены рук, скорлупу, огонь. Я показывала, а он воспитывал непослушный голос, как новорожденного. Только укачивать его нужно было между верхним и нижним небом, а не держать в кровати. Вся концентрация моя, все внимание обращались в губы. Я смотрела лишь на них и свои вытягивала в тонкую полоску. Первое, что сказал юноша: «Нам нужно уйти. Я заберу тебя. Мы будем жить вдвоем. Одни вдвоем. Совсем».
Для того чтобы найти новое место, необходимо было пройти сквозь лес. Я аккуратно следовала за юношей след в след. Его пальцы чуть более вытянутые, чем мои, а стопа становилась все шире и шире, двоилась, троилась, наращивала себе двойников. Так распадались отпечатки. После долгого скольжения взглядом по одному и тому же месту перестаешь замечать его, и я не обращала внимания на наш путь. Весь он превратился для меня в единую однообразную линию. Мне было неприятно так долго перемещаться. Я ощущала, как сдавливает легкие, и удивлялась тому, как что-то настолько живое может быть спрятано внутри меня. Погружаясь в шаг, я мало думала о юноше, но он всегда был рядом, иногда придерживая за руку. Я чувствовала соприкосновение с его телом и тихо шептала о том, что я женщина, как мантру, как заговор. Иногда мне становилось страшно, что я могу распасться.
Лес потерял свои прежние черты. Отвлекаясь, я поднимала глаза и не заметила ни одного резного стула, длинных, витиеватых, звенящих люстр, белоснежных салфеток. Деревья застыли в своем естественном виде, мох обильно покрывал землю, я все время слегка покачивалась, наступая, отброшенные еловые иголки еле слышно хрустели. Я аккуратно дотронулась до одной, стараясь вспомнить мысль, привязанную к ней, но юноша потянул меня дальше, вглубь. Путь становился все темнее, все тяжелее, все гуще, как вязкое молоко, как путанная фраза. Замечая окружающее, нападающее все интенсивнее, я отдалялась от себя, силилась запомнить дорогу. А после путь исчез, и все стало темным.
Юноша остановился, вместе с ним замерли и следы. «Здесь», — почти не разжимая губ, бросил слово. И мы остались внутри корней, я не различала их и часто долго ощупывала руками, запоминая форму. Я застилала их внутренности землей, пыталась разжечь красный огонь. Но пространство не поддавалось, оно хотело остаться неизменным. Вспоминала, каково это, лежать на боку, ласкала образ в голове. Он, подобный крошечному хрустальному шарику, перекатывался и чуть отдавал тихим гулом в правое ухо. Я думала о море.
Юноша приходил все реже, он стал пропадать в длинном темном провале леса. Я лежала, вглядываясь по несколько часов, но ничего не видела. Однажды он вернулся с девушкой. Худая и длинная, она была немой. Я должна была ее назвать, но отказалась, мотая головой, как можно дольше.
Оставить тело хрупкое. Он шепчется, наклонившись в дерево. Море всегда ест. Люстра упала прямо на голову, и пошла кровь тонкой струйкой. Он будто бы не понял, что это такое. Он смотрел, а все блестело. Камни. Ракушки. Корни. Я совсем старая, я старее, чем эти корни. Необходимо пойти за ними в землю и там забыться. Я старая. Что это значит. Как мягко, когда на тебя наступают. У брюнетов — 110 000, у шатенов – 100 000, а у рыжих меньше всего – 80 000 волосков, но они более жесткие и толстые. Я такие никогда не трогала. Она совсем просвечивает, как туман или воздух. Надломится. Во рту нет языка. Открой пошире рот. Как же плохо видно. Открой пошире рот. Мужчина знал, что делать после. Вилку нужно держать… Провалиться в землю, укутаться землей, зашить ее внутрь себя длинной нитью.
Я выпрыгиваю в голосовые связки девушки.
Екатерина Савельева
