Единственное, о чём можно говорить внутри просторной тишины, заполняющей, уничтожающей всё то, что принадлежит голосу и связкам, единственное, через что разрешается совершить попытку донесения мысли, — кино. Рассказ, выстраивающийся через образную систему или же картинки, шёпота не требует. Здесь попытка приспособиться к новому языку — так, как если бы склейка являлась соединением нескольких слов-кадров в одно предложение. Лёгкое воздействие на того, кто смотрит — занимается специфическим вуайеризмом. Слов не разобрать.
Стараюсь растянуть, раздробить, разложить внутренности увиденного, чтобы извлечь нарратив, перестать проводить его лишь как синоним слова «сюжет». Вывести нарратив на другие линии, так, чтобы мелодия преобразовала комнату. В ней аккуратно расставлены стулья, все напротив светящегося серебристого экрана. Сколько времени можно провести здесь, я не знаю. Кажется, я тут день, два, а может быть, неделю.
Сейчас очень тяжело вернуться к словам, вспомнить, как сквозь них можно формулировать мысль, и я заново отращиваю ноги, чтобы ходить. Протяжение к старым воспоминаниям никогда не даётся легко. Светящийся экран в этот раз заполняют новые фильмы начинающих режиссёров. Я смотрю на них, и ни один не работает с нарративом напрямую — так, как принято его представлять — совокупностью знаков, информирующих адресата о событии. Нарратив уходит в новые плоскости, становится самостоятельным скелетом фильма, его рёбрами, лопатками и ключицами. Режиссёр же волен выбирать любое направление. Важно, что фильмы — маленькие эксперименты, склоняющие к скромности, то есть они полностью развязывают руки и позволяют увлечься новым видом формы.
Наверное, излишняя внимательность к форме может убить суть произведения, преобразование нарратива в этом случае окажется ошибкой. Но катастрофы не происходит. Она остаётся маленькой. Она запечатана. Я ношу её в виде крохотной фотографии на ладони, а после прячу в карман пиджака. Здесь ей и место.
Любопытство оказывается сильнее меня, и я задаю вопрос, скорее полушутя, чтобы никого не обидеть: в виде чего вы бы представили нарратив, если бы нужно было сосредоточиться на чём-то одном? Музыки, склейки, ритма, титров или сюжета? Вопрос слегка жжёт внутри, как случайно вспыхнувшая зажигалка, всё в том же кармане пиджака. Аккуратнее, не следует обжигать пальцы. Что мне делать с такими пальцами? Подушечки слегка сморщиваются. Я смотрю на них: так обычно воздействует вода. Стихии изменили собственные свойства и последствия оказываются перепутанными. Я точно выбрала бы стык между кадрами, но прикусываю язык. Тонкая струйка крови. Сейчас должен прозвучать не мой голос. Спрятаться от себя в других — вот, что иногда оказывается спасительным. И я ныряю в чужой ответ.
Владислав Добришин сказал:
Склейка
Он случайно дублирует мой ответ. Склейка соединяет кадры между собой, выявляет их отношения. От стыка зависит и логика передаваемой мысли, и рифма ассоциаций. Склейка влияет на состояние и ощущение от фильма в целом. Кажется, можно вечность играть (словно играть в бисер), сталкивая разные кадры, вплетая их в одну реальность. Сколько бы я не монтировала, всегда сомневаюсь, на каком этапе стоит остановиться, когда необходимо закончить и выдохнуть. Узор вьётся кольцами — как не увлечься! Склейка ближе остальных элементов подходит к классическому представлению о нарративе, ведь именно через неё сюжет может стать видимым или же, напротив, его долго и прилежно зашивают в ткань фильма. Стык поддерживает внутреннюю траекторию полёта, изгиб.
Фильм Владислава так и называется — «Сюжет»: в нём герой, мающийся в замкнутом пространстве во время карантина, натыкается на своего двойника. Попытка ухватить его не удаётся. Ускользает. Выдержанное и ровное повествование разворачивает историю последовательно, будто бы сильные скачки или перепады не предусмотрены. Кадры склоняются скорее к логическому, и всё же двойник остаётся неуловимым, — в этом единственное сбивчивое предложение, заминка.
История, будто бы полностью выдуманная, поставленная, вытащенная из головы и разыгранная, внезапно обретает своеобразную трудноуловимую ритмику, проявляется тот самый важный стык. Это помогает сохранить и цвет — изображение остаётся чёрно-белым. Но чувственно упасть сложно, наблюдение за фигурами на экране происходит как бы со стороны, через крохотную, еле заметную щелочку, в ней глаз будет очерчен по краю тонкой линией. Линия всегда ровная, негде прерваться. Сохранение хрупкой дистанции, пограничной, как в романах Набокова. Герой, отправившись на прогулку, внезапно обнаруживает человека с таким же лицом. Совпадение — это всё равно, что раскручивающаяся трагедия. Детальное изображение всего видимого, стремящееся практически к бытовому представлению, нападает с экрана. И вдруг склейка сливается с сюжетом, начинает вторить ему. Когда фильм заканчивается, я оказываюсь запертой в своих мыслях. Необходимо проснуться.
Станислав Фомичев сказал:
Ритм
Ритм в моей голове всегда стоял где-то совсем близко к стыку, ведь чередование склеек выявляет внутреннюю музыку. Сложно определить, что остаётся главенствующим, одно будто бы всегда продолжение второго, как спаянные вместе мышцы и кожа. Но Станислав аккуратно отделяет ритм, вырезает его, и теперь можно наблюдать за ним, как за самостоятельным элементом, за тем, что аккуратно переводит взгляд только на себя, настраивает фокус.
Фильм «Намыв», снятый в рамках интенсива («Городские симфонии» Алексея Гусева) вместе с Анной Далингер, — прямое подтверждение выбора. Монументальная архитектура Петербурга рассыпается в пикселях под классическую музыку. Сбор и разложение окружающей действительности, её недостоверность, макетная основа — не были бы выявлены до конца, если бы не существовало сбивчивого ритма, спорного соединения кадров. Он же влияет и на музыкальное сопровождение. Холодная классическая музыка должна представляться в виде элемента нерушимого, того, что всегда останется неизменным, какое бы изображение под неё не подставили. И часто картинка вторит музыке, длит её, иногда тихо меркнет рядом. Тогда звук оказывается сильнее и ограничивает пространство, ведь ничего, кроме избранных нот, не звучит.
Фильм опирается на мелодию, но внутренний ритм склеек не позволяет увлечься только звуком, не даёт в него провалиться. Так можно удержаться на самом тонком льду. Слегка замёрзнут колени, — на них опираешься, стараясь заглянуть всё дальше, вглубь.
Даша Лихая молчала.
Отвечать за другого было бы нечестно, но мне кажется, что Даша не стала бы выбирать заранее прописанный сюжет, то есть она тоже увела бы нарратив в сторону — об этом говорят многие её работы. Даша начинала и заканчивала показ, образуя петлю, в ней «27А» и новый секретный фильм, вслед за другими я не стану его раскрывать. Она плетёт ткань фильма аккуратно, как сеть. Тяжело отличить, что является выдумкой, а что было вытащено, подарено реальностью. Какая часть материала найденная... Эта мутная путаница легко в себя затягивает, ухаешь вслед за голосом-проводником. Чаще всего он повествует о чём-то личном, так, будто бы удалось проникнуть в чужой дневник, подслушать самое откровенное, как фраза: «Я тебя люблю». Это самое простое выражение, описание чувств, граничащее с банальностью, но при этом слово сообщает что-то большее о каждом. Это попадание в зрителя-индивидуума может мгновенно утащить, как тонкая леска, намотанная на лодыжку. Падаешь и не знаешь, где теперь твоя нога. Тот же эффект и в образной системе: пожилая женщина, испугавшаяся одиночества; заглядывание в окна на гугл-картах.
Если реальность рассыпается, распадается, если в ней нет чёткой структуры, умышленно это будут подтверждать и стыки. Будто бы вот-вот должен родиться фильм, развернётся действие, его продолжение, долгое, длящееся, раскроется перед глазом, но случается обрыв. Так, работы состоят из нескольких бесконечных начал, из вальсирования на месте — очерчивания квадрата. Дезориентация и потеря конкретного места. Как легко и красиво можно потеряться... Звучит новый голос, возникает пауза-кочка. Она позволяет мне выйти.
Я оказываюсь на улице и иду домой. Подушечки пальцев сморщиваются.
Екатерина Савельева
