Тьма была размером с горошину. Я аккуратно располагала ее внутри соединяющихся тканей одежды, между страниц множественных книг, которые брала с собой по дороге на работу, в деревьях, вписанных в оконную раму. Я помещала ее внутрь своей головы, и она обретала самостоятельность. Центр ее располагался в параноидальной мысли, заполняющей все и отгораживающей от тела. Оставаясь одна хотя бы на минуту, я всегда проваливалась босиком, как в густой мокрый мох, в мысль. Я кувыркалась в ней снова и снова, так, как если бы это приносило мне удовольствие, так, как если бы это позволило мне выйти. Легко принять рассеянность. Я была загипнотизирована проезжающими мимо электричками, они соединяли размывающиеся лица людей, все в образах разных животных. Чтобы растормошить себя и проснуться, я придумывала им имена, но, кажется, ничто не сохраняло точности. О прозрачном, просматриваемом, правдивом не могло быть и речи, все как-то перепуталось, и я старалась не обращать на это внимание. Посчитав дни без слез, я удивилась тому, что не могу вспомнить ни одного и тут же забыла об этом. Тяжелее всего приходилось знакомым: стараясь держать с ними правильный, непринужденный тон, я неосознанно все чаще обращалась к запрятанной мысли, я повторялась и не могла себя вовремя остановить. Так рыбаки по нескольку часов описывают снасти, форму переливающихся блесен, толщину крючков и количество пойманной рыбы. Я стыдилась своего языка и представляла, как избавляюсь от него. Возможно, если бы мысль не была привязана к страшному, разрывающему, образующему рябь, я бы быстро покинула ее. Но я шептала, наговаривала себе под нос и методично расставляла столы, краснея. Руки срастаются со столом, чтобы закрепить его, необходимо нажать на крохотные черные рычаги, прямо над колесами. Они пластмассовые и тонкие, они легко могли бы стать моими жилами или моей кровью. К такой уловке я прибегала не раз. Я приучила себя к ней. Попытка превращения.
При изменении мира возникает необходимость в объяснении его, разложении на составляющие части, плюральные детали. Этого настойчиво требует внутреннее, и неосознанно покоряешься ему. Так заходишь в густую чащу, отмечаешь нужные места красной лентой. Вместо стволов я обматываю пальцы и пытаюсь вспомнить, чем они являлись до этого, близким, схожим. Я хожу по кругу и не могу представить, как должен выглядеть первый абзац. Создаю его снова и снова несколько месяцев подряд. Этот текст — компиляция множественных начал.
Моя подруга пишет, что Изабель Юппер нравилось потемневшее. Я пытаюсь уловить суть фразы и сразу же представляю направленность ее субъективного взгляда, он аккуратно прощупывает материю, слегка задерживается, притормаживает на том, что вызывает особый интерес, и зрачок дрожит в ознобе. Возможно, ключ ко всему сломанному кроется в этой траектории, в желании вглядеться в то, что самому тебе совсем не свойственно. Ее героиня Мод в «Злоупотреблении слабостью» видоизменяет, разминает окоченело и долго, окружающее. Я замечаю, как она располагается напротив собеседника, как расслабляется ее парализованная рука, пока она увлеченно пересказывает сюжет своего фильма. В нем ярко красная кровь растекается по белым стенам, и женщина замирает в ожидании. Она считает это красивым. Слова, брошенные все равно, что предсказание, все равно, что иносказательное, краткое содержание того, что развернется последовательно, точно. Мод, пережив инсульт, сталкивается с мошенником, который вымогает у нее большую сумму денег. Она смотрит на него, не отрываясь, и думает, как снимет его в своем фильме. Она разбирает его по кусочкам, изучает мимику, интонации речи, ее устройство. Чужеродное, грубое, не отталкивает, она все принимает мгновенно, полно и естественно, так, как если бы они жили много лет вдвоем и черты их лиц стали размываться. Нескладность жестов, детская беспомощность кутают ее в образ жертвы, но она как-то легко в супротив выскальзывает из него, как вода или ветер, чтобы вернуться обратно в самом конце. Мошенник Вилько в ответ посылает точно так же пристальный взгляд, он быстро впускает Мод в свою жизнь, показывает своих близких, свой дом. Здесь ложное ощущение равного положения, как просто провалиться, уйти за чужой мыслью, увлечься ей так сильно, забыть свою и отречься от нее. Вилько медленно захватывает власть, как распускающееся красным растение, как неизлечимая болезнь (можно долго любоваться спорами). Совершается аккуратный переход, люди привыкают сменять роли, они перекидываются ими как игрушками — крошечные кубики с пометками от одного до шести. Я наблюдаю за волнообразным движением этих качелей и жду, когда женщина очнется. На новом обороте она не может вспомнить себя.
Катрин Брейя (режиссер) не позволяет вторгаться лишнему, она не увлекается красотой изображения, не стремится к плавности перехода от одного кадра к другому, она лишь фиксирует и разрешает каркасу драмы разрастись. Перед ней, как и передо мной, густая чаща, только она спасается через воспоминание — выражение лица женщины.
Мой телефон звонит настойчиво и тихо. Я просыпаюсь, будто бы слегка торможу перед тем, как включиться, тело — плохой, фальшивый инструмент. Я вижу незнакомые цифры, беру трубку. Сотрудник МТС настойчиво тараторит, его голос отличается от моего, он приторный и тягучий, обволакивает, шипит о том, что номер, которым я пользуюсь с первого класса школы, будет заблокирован. Сим-карту осторожно вставляют в крошечный телефон, он размером с мою руку, здесь я представляю худые, длинные пальцы, цвет розовый и блестящий — сияющая ракушка. Мне жаль эту сим-карту так, как если бы она была живой. Я постепенно прорываюсь к голосу оператора. Мы говорили с ним и раньше, он мошенник. Я помню, как он говорил мне «ты», просил отвечать ему так, как если бы я была его другом.
Тем утром я не пошла на работу, я осталась парализованной и совсем ничего не делала. Возможно, окоченение оказалось сильнее, чем я думала, и потекло к словам. Самое неприятное, когда заражается речь. Ясно, что этот аппарат невозможно всегда держать в аскетичной строгости, он слишком часто необходим, и из-за этого слова постоянно меняются, их интонации и значение — переливающаяся ящерица, она сбрасывает хвост, как только я до нее дотрагиваюсь. Запоздалое второе начало.
После мне стало трудно читать прозу. Книги единственное, что никогда не могло подвести, то, что всегда возвращало мне мой язык. И я ощущала, как должно звучать предложение, в каком месте возникает пауза, где она поддерживается повтором. Я смотрела в текст, как в зеркало и не была заперта. Но сейчас голова отказывалась фокусироваться, вырывала отдельные образы, я не видела изображение целиком, не падала в его материю, лишь аккуратно пристраивалась у самой кромки, не могла пошевелиться, ругая сама себя. Человек не мигая засмотрелся.
Я смирялась с фрагментарностью, начала все чаще открывать сборники стихов. В один из дней я прочла Ингер Кристенсен и подумала о том, что смогу выпрыгнуть из ловушки.
Зрачок, в который засасывает тебя
Зрачок, в который засасывает тебя
эти водовороты вызванные
неровностями морского дна
выпуклостями полуобнажённой девушкиПросто зайди дальше в её
мысли убери свой пистолет
её тело это оружиеТо что вы направляете против себя
вы направляете против моря
а море-то видит видит
Кристенсен тоже играет с ролями, направленность взгляда, постоянно трансформируется, и возникают крохотные перверсии. Можно долго выдумывать, как изменится траектория. И все становится живым. Стихии (море) обретают волю. Представляешь, как сбрасываешь кожу, превращаешься и в мужчину, и в женщину, или выскакиваешь в ничто, как при головокружении или легком укачивании на корабле. Я очень давно никуда не ездила, практически забыла о том, что означает слово «перемещение». Здесь вуайеристическое подглядывание за другой жизнью, за чужим нутром, аккуратное, ненавязчивое. Замочная скважина спрятана на все том же корабле. Ее можно отделить от поверхности, как крохотную кору. Там, где направленность взгляда, там и скрытая опасность, ощущение, что в любой момент ты окажешься распятым, распаянным этим чужим, отделимым от тебя самого. Тело используется как машина, как сторонний, заменяемый предмет.
Я снова думаю о выражениях лиц тех, кто включен в эту схему, как они перемигиваются, договариваются, в какой момент произойдет рокировка. Никто не может встать на одно и то же место дважды. При мне упоминают мошенницу: притворяясь больной раком она уходила в своей лжи так далеко, что ломала перед людьми пальцы, чтобы доказать хрупкость костей. В действительности они оставались прочными и не хотели поддаваться. Ложь проходила лишь через внешнее, но не внутреннее. Интересно, можно ли обмануть суть костей, их структуру. Я слышу, она устраивается няней за границей, она хочет воспитывать детей и продолжает намыливать голову кремом для депиляции, чтобы стереть присутствие волос. И ничего не происходит.
Я вспоминаю множественных мучениц Ларса фон Триера и по прихоти вырываю одну из них в «Танцующей в темноте». Сельма кружится, подобно детской юле, она практически ничего не видит, а я не могу перестать смотреть на толщину линз ее очков. Еще легче, чем чужой мыслью, можно увлечься посторонним страхом, особенно если он схож с твоим. Сельма боится, что ген, зашитый внутрь нее, перейдет к сыну и дальше, дальше. Ген, стирающий реальностью, лишающий зрения. Она жертвенно готова отдавать, лишь бы оборвать цепочку. Обман со стороны. Она тонет в лязге станков, они вторят причудливой мелодии, реальность преобразуется в сказочный мюзикл. Сельма уходит в тень, лишает себя направленного взгляда, ведет себя соответственно роли, а не сбрасывает ее. Мученик все равно, что маргинальная личность, вычеркнутая из стройной конструкции.
из к/ф «Танцующая в темноте» Ларса фон Триера
Триер через камеру подходит к своим героям как можно ближе, позволяя рассмотреть малейшие морщинки и трещинки, расслышать шепот. Легкая тряска изображение отсылает скорее к документальному, а не художественному кино, что делает возможным столкновение кажущегося бутафорским мюзикла и «грязного» изображения, то же ощущение подчеркивается местом действия — Сельма работает на заводе. Здесь тяжелый, монотонный труд.
Чтобы выбраться, необходимо пройти через самое плохо различимое место. Нужно вспомнить, как начинался текст, который я придумала месяц назад.
Тьма была размером с горошину. Я аккуратно располагала ее внутри соединяющихся тканей одежды, между страниц множественных книг, которые брала с собой по дороге на работу, в деревьях, вписанных в оконную раму. Я помещала ее внутрь своей головы, и она обретала самостоятельность.
Екатерина Савельева
