Шива в позе лотоса сидит посреди моего сна. Размером он как Родина-мать. За его спиной бушующее иссиня-чёрное море. В одной из четырёх жилистых рук у него скользский трезубец. В другой страшная симметричная трещотка. Оставшиеся две распальцованы и что-то сообщают, но, очевидно, не мне.
Мне страшно думать, что это реально существует. Что под его лотосом настоящая земля, в которой жмутся корни. Что его не случайно вынесло на берег морем, а специально кто-то здесь соорудил, выдолбил, вымучал — человек ли, джинн ли.
Его спокойствие — самое неспокойное на свете. Его ясность — самая смутная и сумрачная. Его сияние — чёрное.
Утром я узнаю, что он сидит на берегу Аравийского моря в индийском Мурдешваре. Ровно такой же, чуть менее драматичный на фото, конечно, чем во сне. Там целый храмовый комплекс: звери, люди, духи, шкуры, золото.
Во сне же не было лишнего вокруг. Была чёткая оппозиция: есть я — простой свидетель, глаз, зрение, субъект; и есть он — Шива — совершенный объект, сонм всего «кроме», бесконечное ожерелье возможного. Я — пред ним представитель небытия, делегат невозможного. А он предо мной — живое бытие (даже не знак и не персонификация, а некий глубокий покров, единство формы и содержания). Во мне Ничто, в нём — Всё.
Я понял, что такое язычество. За спиной Шивы, за Аравийским морем, накаляет пески белое солнце пустыни. И от его ударов гематомами цветёт прекрасная фуксия озарения.
Талгат Иркагалиев
