У людей, как им всем известно, пять способов чувственного восприятия: зрение, слух, обоняние, осязание и вкус. Первым их выделил Аристотель и расположил именно в таком порядке — от высшего чувства к низшему. «Высоким» восприятием, восприятием вполне, считается зрение — созерцание. Свидетельствовать (а это ключевое и определяющее человека дело) — это, в первую очередь, видеть. Слух, соответственно, второй по степени важности, и так далее. Мне показалось интересным, что применительно к отвратительному, страшному, мерзкому аристотелевская иерархия переворачивается — важность пяти чувств приобретает совсем иную конфигурацию.
«Плот „Медузы“» Теодора Жерико
Современность (начиная с Нового времени и воинствующего позитивизма) уже донельзя исказило традиционное представление о чувствах. Сегодня это проявляется отчётливо в языке. Вы же наверняка замечали, что слово «вкусно» стали тащить в совершенно чуждый ему контекст: так теперь говорят про музыкальное исполнение, детали живописи или дизайна, необычные и яркие элементы гардероба. «Вкусно» в некоторой степени может быть корректно применимо к запахам и ароматам, так как эти чувства связаны: обоняние во время трапезы интегрируется во вкус, дополняя и наполняя его. На вкус, как низшее и грубое чувство, может наслаиваться и зрительное восприятие — когда еду особым образом украшают, оформляют, подают. Но вот обратное явление — когда категория вкуса восходит к высшим чувственным модусам — дурное и дегенеративное по сути. «Вкусная нота» — это торжество безвкусицы. Иными словами, подлинная небесная красота подменена простым земным вкусом.
Активная фаза распада приходится на модерн — когда Бодлер и другие проклятые поэты — обращаются к «эстетике отвратительного», тем самым демонстративно отменяя основу эстетики: противопоставление безобразного прекрасному. Теперь безобразное тоже может быть прекрасным (разумеется, прецеденты были и раньше, но для удобства и краткости не будем отвлекаться от модерна, где эта идея проявилась во всеуслышание). На уровне чувств человек не изменился — но эрос и танатос (которые гораздо глубже чисто сенсуального) спровоцировали любопытство и интерес к открытому полю мерзости. Это поле, на мой взгляд, не разработано вполне до сих пор (может, и слава Богу) — и никакие трэш-хорроры не способны достичь настоящего Тартара души, не способны полностью втянуть человека в бездну.
Так вот: зреть мерзость — это ерунда (хотя многим и это даётся с трудом). К крови, внутренностям, садизму, извращениям и прочему можно достаточно легко привыкнуть, если их просто видеть, и не более.
Услышать страшный истошный крик, адский вопль мучимого человека — это уже более существенный удар по норме психики. Многие садисты и маньяки останавливаются именно инфернальной энергией обречённого крика жертвы, который невозможно сымитировать (именно поэтому слэшеры не работают).
Запах тёплых внутренностей, густой аромат сексуальной девиации, тяжкий дух порока, смрад преступления — это уже невыносимо. Здесь нормального человека атакует тошнота. Нутро сопротивляется неестественному, и, как мне кажется, здоровый и психически уравновешенный человек, не может пойти дальше этого этапа в изучении мерзости добровольно (в нормальных условиях, а не в экстремальных — как на войне, к примеру). Великие учёные, такие как Да Винчи, не вполне здоровые и уравновешенные люди в этом смысле, отдадим им должное.
Осязание — это включение непосредственно внутрь мерзости, это, так или иначе, соучастие. Поэтому на данном этапе шок либо окончательно ломает психику, либо производит своеобразную инициацию. В случае жертвенного заклания и разделки животного, к примеру, юноша как бы приобщается к естественной традиции — к мужской норме — сотворения из бывшей жизни топлива для жизни будущей. Если речь идёт о противоестественных преступлениях — то это тоже такая себе инициация — в особенное социальное пространство то ли право имеющих, то ли конченых и обречённых.
Вкус мерзости, вкус безобразного — это финальная стадия расчеловечивания, когда уже никакие оправдания и объяснения не спасают. Каннибализм традиционно мыслится как последний предел, как самая отвратительная жуть, как пункт, после которого человек снят с доски — он вне морали — поэтому его не просто можно, а необходимо сжечь, повесить, расстрелять. Также, к примеру, и копрофагия — это нечто совершенно неприемлемое, выпавшее за границы мыслимых экспериментов.
Если снизить градус, то можно сказать, что употребление в пищу в чужой культуре чего-либо, что не принято употреблять в культуре нашей, также мыслится как наиболее странное, ощутимое, физически противное отличие. Нам очень трудно представить себе, что кто-то может есть собак или кошек. Также и каннибалы каких-нибудь островов Океании — в рамках своей культуры не распадаются на атомы, отведав кусочек печени соседа, не аннигилируют от людоедства. Как бы для нас это ни было ужасно.
Так или иначе, чем ближе к телу, чем более материальным является чувственное восприятие — тем оно важнее и значимее в отношении мерзости — что полностью противоположно традиционной иерархии ощущений при восприятии прекрасного, при высоком созерцании. Возможно, следует сделать такой вывод: «вкусно», как наивысшая похвала сегодняшнего дня, это не рядовая глупость, но вполне корректное утверждение того, сколь омерзительным и отвратительным стало сегодня всё вокруг. И песни, и пляски, и дизайн, и мода, и креатив, и социальные инициативы, и бизнес-молодость, и умный дом, и умные часы, и голосовой помощник, и марафон желаний, и новые медиа, и старые медиа в новых формах, и юмор, и социальный трагифарс, и красные линии, и ИИ. Всё — наша ежедневная норма. Всё очень вкусно, можно добавки?
Талгат Иркагалиев
