Юрий Илларионович Моисеенко попал в наше поле зрения как свидетель последних дней жизни поэта Осипа Мандельштама, с которым Моисеенко повстречался на пересылке «Вторая речка» во Владивостоке, но при знакомстве с ним самим (мы ездили к нему за год до его смерти), а также с его следственным делом понимаешь, что его судьба и, главное, его личность представляют и несомненный самостоятельный интерес.
В Институте имени прокурора Стучки, где он учился, ускоренно готовили на следователей. Теоретически Моисеенко вполне мог познакомиться с Мандельштамом в том же 1938 году, но не в лагерном бараке, а в своем следовательском кабинете. Однако получилось, как мы знаем, иначе.
Три письма
Судьбу Ю.И. Моисеенко определили три письма, которые он послал из Саратова (свой первый курс он проучился именно там: из-за отсутствия мест в общежитии в Москве). Адресат — его лучший друг и односельчанин Л.Ф. Шурков, как настоящий советский человек, отнес их куда следует. Да и невозможно представить в «органах» человека, написавшего: «На каждой стоянке к открытым окнам поезда и старики, и дети протаскивают руку с плачем, горьким плачем: «Милые, дайте кусочек хлеба!»
Конечно, его место на нарах, рядом с великим поэтом, который в то же время и о том же сказал:
Природа своего не узнает лица,
И тени страшные Украйны и Кубани…
На войлочной земле голодные крестьяне
Калитку стерегут, не трогая кольца.
14 октября 1935 года Юрий Моисеенко был арестован прямо в институте во время занятий, и через 2 месяца, 13 декабря, было составлено обвинительное заключение. Приводим выдержку из него:
<…> На основе изложенного обвиняется:
МОИСЕЕНКО Юрий (Георгий) Илларионович, 1914 г. рождения, уроженец м. Хотимск, БССР, из крестьян-бедняков колхозников, студент Московского института советского права, беспартийный, несудимый, в том, что:
а) в 1932 г. входил в состав контрреволюционной группы литературных работников редакции газеты «Пионерская правда по радио», участвуя в нелегальных сборищах последней;
б) в 1934 г. входил в состав фашистской группы студентов Саратовского института Советского права, участвуя на устраиваемых ею сборищах;
в) вел обработку в контрреволюционном и террористическом направлении студента ШУРКОВА Л.Ф. и
г) имел намерение нелегально перейти границу с целью сотрудничества в буржуазной прессе, помещая в ней контрреволюционную клевету против СССР, т.е. в преступлении, предусмотренном ст.ст. 58-10 и 58-11 УК.
Известно, как велось в те времена следствие, как появлялись «намерения нелегально перейти границу», «фашистские группы студентов» и признательные показания, — ну не судить же человека только за жалость к голодным крестьянам?
В феврале 1936 года Моисеенко был приговорен всего лишь к 5 годам лишения свободы и отправлен в Вяземлаг под Смоленском, что можно было бы считать и большой удачей. Но вскоре государство, удивленное собственной мягкотелостью, спохватилось. Вот как сам Ю. Моисеенко описывает это в заявлении в Комиссию Политбюро ЦК КПСС по делам реабилитации в декабре 1988 года:
Осенью 1936 г. предложили мне обратиться с заявлением к VIII чрезвычайному Съезду Советов, который принимал новую Сталинскую Конституцию, о раскаянии. Н-к II части НКВД Куликов и оперуполномоченный Редин подготовили текст прошения. Оно звучало как заявление лидера оппозиции, а не студента. Веря их уговорам, я его подписал. Но отправили ли они его и куда, так и не знал.
Оказывается, это была ловушка, был обман. После этого меня вновь посадили в следственный изолятор. А 7 августа 1937 года судебная коллегия при Вяземлаге НКВД приговорила вновь повторно ст. 58, п. 10, ч. I УК РСФСР к 10 годам уже тюремного заключения с поражением в правах на 3 года.
Таким образом Ю.И. Моисеенко был отправлен по этапу на Колыму, но до Колымы не доехал: по болезни он был оставлен в пересыльном лагере под Владивостоком, где осенью 1938 года и познакомился с только что прибывшим Осипом Мандельштамом, оказавшимся его соседом по нарам. Рядом с ними жил Ковалев — пожилой человек из амур-ских казаков, мальчиком привезли его в Благовещенск из Белоруссии родители-переселенцы. Ковалев был очень крепкий мужик, охотник на медведей (почему его комиссовали, а не отправили на Колыму — Ю. М. не знал). Он проникся необычайным уважением к Мандельштаму и по-отечески за ним ухаживал, приносил еду (и доедал за ним, если Мандельштам отказывался что-то есть).
Смерть поэта
Ю. М. был наряду с Ковалевым одним из немногочисленных свидетелей последних недель жизни Осипа Мандельштама и его смерти. Серия статей об этих днях, опубликованная в свое время Ю. Поляновским в «Известиях», была прочитана всей страной. Та сцена при прожарке вещей, которую, со слов Ю. М., описал тогда журналист, была все же еще не смертью поэта, как он полагал, а ее преддверием. И случилась она не 27 декабря, как полагал журналист, а несколько раньше. Нам Ю. М. рассказывал: «Эмильевич (так звали они Мандельштама. — Ред.) был гордый человек, он не плакал, не говорил, что погибну. Он хороший был собеседник, интересно было его послушать».
На прожарку Мандельштам пришел в своем желтом («эренбурговском») реглане, но кожаные вещи в дезакамеру не запускали: они там портились. Отдав пальто, Мандельштам весь мелко задрожал. Ни скамеек, ничего не было: люди сидели на корточках или ходили взад и вперед. Хамское, безымянное обращение. Когда крикнули: «Приходите за одеждой!»— Мандельштаму стало очень плохо, и он упал. Остальные, еще голые, сгрудились вокруг него. Вызвали по телефону медсестру. Кругом все голые мужики, пришедшая медсестра разговаривала с ними грубо, дерзко, зубасто, но так ее лучше понимали. О. М. лежит, не подавая признаков жизни. Спросила: «Кто тут болеет?» Вынула зеркальце — поднесла к носу и машет так рукой: мол, всё, безнадежно. Прощупала пульс — и не нашла. Сказала: «Накройте», — и Мандельштама накрыли какой-то шинелью, но только наполовину, до пупка. Пришел начальник смены, и прикатили низкую тележку, но с большими колесами. В это время в другом конце барака упал другой человек — его увезли чуть позже. Когда Мандельштама вывозили — он не подавал признаков жизни.
Причиной смерти Мандельштама, как полагал Ю. М., был, скорее всего, начинающийся сыпной тиф: руки его дрожали, температура, казалось, была высокой (Ю. М. и сам перенес сыпняк — почти сразу после смерти Мандельштама — и хорошо помнит эту головную боль и утомленность, и как всё будто горит внутри). Ни дизентерии, ни поноса у Мандельштама накануне не было. Но была слабость, весь был истощенный, была еще пеллагра: «Никаких мышц, одна шкурка, бесформенный был человек, истощенный — и не съедал свою порцию, боялся!»
Умирали чаще ночью. Трупы складывали штабелями возле барака, и они лежали иногда по 3—4 дня, пока не придет конная повозка, чтобы увезти на кладбище.
Жизнь после
После перенесенного в январе 1939 года сыпняка Ю. М. оглох, его комиссовали и отправили не на Колыму, а в Мариинские лагеря. Часть срока отбывал на заводе минометного вооружения в Томске. Полностью отсидев 10 лет, Ю. М. освободился 7 августа 1947-го. Его направили в Тернополь, но он поехал в Белоруссию, в Хотимск, где жили его отец с мачехой. Они его приняли и выкормили. Найти работу учителя он не смог и был вынужден устроиться по оргнабору плотником на строительство моста в Гомеле. После женитьбы Ю. М. перебрался в Осиповичи, где более 25 лет проработал служащим роты Могилевской дистанции гражданских сооружений.
Как и в случае с Осипом Мандельштамом, советское правосудие оказалось неспособным признать свою неправоту сразу по двум приговорам, поэтому по второму делу Моисеенко был реабилитирован в 1957 году, а по первому — только в 1989-м.
Его второе дело было производством прекращено за отсутствием состава преступления. Тем не менее инструктор местного обкома партии прогнал Ю. М. с праздничного митинга, посвященного 20-летию окончания войны — как бывшего врага народа.
29 июня 2003 года мы побывали у Юрия Илларионовича в Осиповичах и «договорились» о следующей встрече уже с кинооператором, надеясь снять о нем фильм. Увы, этому не суждено было состояться: 31 марта 2004 года у себя дома в Осиповичах на 90-м году жизни Юрий Илларионович скончался.
А вот те три письма, которые определили всю его жизнь. (Орфография и пунктуация оригинала.)
Из искренних писем искреннего комсомольца
I
II-1935 г.
Добрый день дорогой друг!
…На многом ты меня заставил усиленно призадуматься и решить вопрос так, или иначе? Дорого все это мне обошлось. Ох! Дорого чорт побери. Ведь ты знаешь всю мою историю с чего я пошел и куда пришел. 1930 г. Хотимск, в школе: Я первый организатор в борьбе со всякой сволочью злорадствующей нашим неудачам…
Активный деткор-разоблачитель.
Делегат I-го Всесоюзного слета деткоров. Еду в Москву. Впервые вижу жизнь, сотнями лет недоступное для нашего класса сделалось свободным.
Страна дала свободу ранее угнетенным, и вечные нищие лапотники потянулись к центру учиться, чтобы самим управлять страной, строить жизнь. Думал ли мой, или твой отец, что его дети будут учиться, свободно жить?
Нет.
Попадаю в Москву. Учеба. Редакция укрепляет мою надежду в будущее.
1932 г. Лето. Командировки в разные уголки, везде слышу вой, плач, на каждой стоянке к открытым окнам поезда и старики, и дети протаскивают руку с плачем, горьким плачем «Милые, дайте кусочек хлеба».
Они изодраны. Смотришь становится жалко. И так все от Москвы до Одессы, от Тифлиса до Москвы, от Москвы до Владивостока. Тяжелые годы принимают длительный характер. А возвращаешься в Москву там смех в кабарэ, шум в кабарэ.
В ресторанах съедаются лучшие блюда, опьяненные пары падают под звуки фокстрота, «танго» и их, счастливцев увозят зеркальные Линкольны.
А там отступив от Москвы в любую сторону падают толпы, рабочий народ, который создал богатства в стране, но отдал их на хранение в разгульные руки. Москва о всем окружающем не хочет знать. Она пишет, орет о счастье, свободе, великом будущем, заклинает прошлое. Но настоящее… увы!
Я ведь субъект с присущим для меня мышлением вникаю в суть дела, но взвешиваю все по-своему и становлюсь на одну из более близких позиций своего мировоззрения «оплакивателей голодных деревень». Я негодую внутри себя. Но что из этого, кому польза… А бороться? Против кого? Против своих отцов?
Приходится искать врага. <…>
Прошу пожалуйста сохрани при себе все.
<…> Сейчас и просто душевно болен, за пережитое прошлое. Я почувствовал себя в таком положении, когда требуется ускоренно пройти тяжелый путь. Я шел, прошел большую половину, и вдруг говорят не туда, вспомнишь трудности пути и не знаешь, что делать и вот я пораженный сел и плачу. Не знаю что делать. Где же взять столько силы, чтобы опять идти. Как жалко утерянного. Заблудил. Бывает. И особенно с молодыми. Субъективно я будто кончил все, но объективно тяготеет еще, независимо от моих желаний — прежний груз.
Груз лишний, который мешает подыматься вверх со всеми и я с ним отстаю, а сбросить трудно, он крепко привязан. Я за него отвечаю. И вот приходится еле карабкаться и полегонечку высвобождаться от него. Один раз я прорезал мешок этого груза, высыпал все. Было легко и свободно идти. Но теперь вот опять декабрь. Ленинград. Расправа с З. и К.* Я просто не могу примириться, когда люди обо всем даже не мыслили и их как злейших врагов народа. Власть за которую они боролись всю свою жизнь, она с ними расправилась, во имя чего? А во имя чего и для кого они боролись? Я должен сказать, что много неправды, лжи и мирно ее не преодолеть. Вот тебе факт, сегодня ты лидер, герой народа, завтра тебя как врага. В истории этого не было. Нам молодежи сейчас не верят, в нас ищут врага, цепляются за всякую мелочь и возводят в абсолют. А зачем, по чьей воле, для кого? Правду сейчас не любят и только. Восстановлено господство лжи, созданной небольшой группой и исходящей от одних лиц, но лжи огражденной стальной бронею, под мечом и свинцом. Я бы требовал вот что: свободу о правде, говорить, обсуждать и сделать в пользу ее. Нельзя все брать военной диктатурой, смертью, ссылкой, тюрьмой. Озверелый народ жесток.
Ты скажешь: да! я болен, мысли мои заражены несовременностью, происходит борьба взаимоисключающих противоположностей, количество накопившихся переживаний революционным скачком должно перейти в здоровое и плодотворное качество.
Тяжело. Слишком.
Изучая философию, иностранные и другие предметы до каникул успевал отлично, теперь совсем не готовлюсь, но и не отстаю. Проработал много литературы. В институте вообще в Саратове почувствовал скуку, тяжесть и теперь двойной гнет обрушился на меня. Впереди не вижу перспектив.
Со мной учатся люди из семилеток, абсолютно безграмотные, не знают ничего. С ними нельзя ни о чем поговорить. Проходим очень элементарную политическую экономию. Хуже чем в техникуме, мне все знакомо. Госустройство это тот же ленинизм. <...> Люди на 3-ем курсе уже заканчивают, а я развитее их, честное слово.
Диамат, единственный предмет, на который я клал много надежд, но профессора после каникул как ранее исключенного из партии сняли и теперь читает какой то дьячек, говорит только об извращениях БУХАРИНА, ДЕБОРИНА, все пошло насмарку. Интересный предмет превращен в отброс. Жалко года, но я не знаю что делать. Больше здесь я не буду, пусть оно провалится.
Бытовые условия скверные, народ невежливый, ничему здесь нельзя научиться, а получишь только разочарование в жизни и выйдешь калекой. Думаю перейти опять к вам.
Посоветую, дорогой друг, по-прежнему не гневайся на меня, раскрыл я перед тобой свою грудную клетку, теперь видишь все и только тебе я так признателен, ожидаю взаимности.
Не обижайся. Ругай, но не бросай. Изложи свою позицию объективно. Я лично тебя не знаю. Не прекращай связи. Надеюсь наш путь одинаков. Конечная точка одна, ибо мы идем вместе с толпой, но беда в том, что впереди и первыми все ощущаем и переживаем в себе. Поэтому в другой раз и поколеблемся. Ничего. Я верю в будущее, а ты верь мне, но и исправляй.
В Москве был по делам. Привозил экскурсию ударников учебы и только, были еще дела, о них тоже сообщу.
У нас весь февраль тепло, снегу нет, сухо сейчас морозно, а летом здесь будет раздолье, так говорят. Вот приезжай весной на несколько дней, а потом вместе и уедем, я проживу здесь только до конца года.
<…>
Юрий.
II
Саратов, 8/IIV-35 г.
Здорово друг!
Письмо твое получил. Благодарю, хотя во многом я с тобой объективно не согласен. Однако хотелось бы мне обо всем лично поговорить и более убедительно, но пока нет возможности.
Последние дни, т.е. с самого начала апреля явились днями для меня упорной открытой борьбы. Я перешел в наступление на весь комитет комсомола, я воюю правду, очень твердо и уверенно. Кое-кто испугался моих первых выстрелов и поражений и начал прибегать к открытой атаке и маскировке. Вчера 7-го апреля наш бой вылился в жестокое баррикадное сражение на групповом партийно-комсомольском собрании. Атаковали меня все и со всех сторон, пустили в ход все виды оружия вплоть до артиллерии.
Я в меньшинстве. На моей стороне только три нацмена: два армянина и один калмык. Мы тверды и непоколебимы. Когда вчера на собрании предложили мне слово с условием признать ошибки, критику и дать обещание исправить все, я выступил с последней громовой речью, бесстрашной, разоблачал их. Раскрывал все махинации их лжи и обмана. Для них мои слова гремели приговором. Это по ним большой удар с неожиданной стороны.
Собрание меня и армян постановило исключить из рядов ВЛКСМ и института.
Сегодняшний день я превратил в очередной решительный шаг наступления. Чувствую себя бодро и уверенно. Знаю за что страдаю. От правды никогда не отступлю. Ничего меня не устрашит. Со стороны массы надеюсь встретить поддержку. Бороться буду до смерти за жизнь. Надеюсь выйти победоносцем. Немного здоровье обмануло <…> Свое положение скоро думаю разрешить, пока остаюсь здесь. Прошу держать все в секрете. Может прибуду в Москву. Надеюсь не пропаду. Гадам не отдамся в жертву.
Адрес: Саратов. Почта № 1 до востребования мне.
Юрий.
III
24/IV-1935 года
Дорогой Л.
Получил твое последнее сообщение, представь себе так поздно, только сегодня, а почему надеюсь ясно? Мне очень жалко тебя, я искренне сочувствую тебе в твоем горе и всегда готов его разделить пополам. <…>
Человечество обмануто, оно блудит и его ведут в глушь, темноту, обещая лучшего светлого. Сначала народ поверил и гордо двинулся вперед, не боясь никаких препятствий, затем устал. Изнурился, многие пали жертвой на этом пути в мрак ненависти от голода, горя, болезней, а другие попытавшиеся отказаться идти дальше и сказать, что маршрут неверный, нужно идти вот так вот, были уничтожены и истерзаны, как беззащитное животное хищным голодным зверем. И люди, видя эти терзания, падающий, изнуренный народ, слепо повинуясь под угрозой смерти, идут вперед. Они потеряли все: семьи, детей, мораль и всякий интерес к людям, к природе, к жизни. Многие превратились в прямых хищников, отшельников от общества и стали уничтожать друг друга во имя борьбы за свое личное существование, во имя удовлетворения инстинктов. Наш народ превращается в животных, зато большая группа руководящей силы имеет все и владеет всем, у нее все богатства, вся роскошь, в общем она управляет всем тем, что завоевывается потом и кровью рабочих и трудящихся крестьян. Это те же капиталисты, те же пауки кровососы, но только называющие себя директорами, председателями, уполномоченными, завами и проч. такой сволочью.
А печать, радио, искусство, наука превращены в подсобный кнут над нашими отцами, их гонят до самой смерти, расправляются с ними свирепее, чем с рабами.
А они, перенесшие на своих плечах такие тяжести, думали, вот уж дождались праздника свободы, но это только реклама, обман. Я удивляюсь содержанию твоего последнего письма, мне не верится, что ты так стал думать. Помнишь, ты меня недавно убеждал и прочее. Теперь ясно? <…>
Я не хочу насыщать и обосновывать это научно, но скажу, что наш прямой долг бороться до конца не жалея себя, своих сил, за спасение родины, за свободу угнетенного человечества, против армии паразитов, палачей, жуликов и аферистов. <…>
Работаю над философией, это инструмент, определяющий путь будущего. Пока. До свидания. Жму всю лапу, живи, цвети. Пиши по последнему адресу. Жду. Твой М.
Именно за эти письма и доверие к другу Юрий Моисеенко отсидел 10 лет.
*З. и К. — Зиновьев и Каменев.
