Первая книга Юрия Одарченко в России вышла в начале 2000-х. К этому времени основной канон русского зарубежья был уже опубликован; казалось, что остаются только в разной мере любопытные маргиналии. Одарченко к ним не относился. Эта небольшая книжка выглядела катастрофическим эпилогом ко всей эмигрантской поэзии. При первом прочтении ее легковесная жуть едва ли не перевешивала интеллигентное отчаяние Ходасевича, Иванова и прочих старших авторов. В отличие от того сборника, в новое собрание не входит проза Одарченко, зато здесь есть большое количество никогда не публиковавшихся стихов, а также подробная биография поэта, написанная Владимиром Орловым.
У Одарченко была нетипичная для эмигранта, поначалу на редкость благополучная биография. Отец, видный чиновник царского министерства финансов, сумел вывезти часть состояния и обеспечить детям образование. Сам Одарченко легко нашел себе дело: сначала основал стекольную мастерскую, затем стал успешным художником по тканям. Он был дважды женат, и оба раза довольно счастливо. Было несколько страшно любимых детей. У него было две проблемы: он очень много пил и много думал о чертях. К сорока годам черти и алкоголь (не без участия мировой войны) разрушили его карьеру, семью и здоровье. Тогда же он стал писателем.
Литературным благодетелем Одарченко стал другой знаменитый чертовидец, Алексей Ремизов. Он начинал публиковаться с прозы, во многом к Ремизову близкой,— морочной, замешанной на фольклоре, талантливой, но не потрясающей. Чуть позже Одарченко стал читать новым литературным знакомым свои стихи. В 1949 году вышла его единственная прижизненная книжка, сборник «Денек».
Это были стихи изящно неловкие, крайне культурные и обескураживающе наивные, улыбающиеся сквозь нестерпимый ужас. «Денек» был похож на сборник заупокойных считалочек, маленькое кладбище, заполненное мертвыми слониками, петушками, Васеньками и Пашеньками и, конечно, населенное разной нечистью.
Озадаченные современники (Адамович, Берберова и прочие) то восхищались, то возмущались книжкой, но, главным образом, не находили для нее слов. Они невпопад сравнивали Одарченко с Превером, сюрреалистами, дошедшим из СССР Заболоцким, а также, конечно, с Борисом Поплавским. Последнего сравнения и правда трудно избежать.
Любопытным образом они ровесники (оба — 1903 года рождения), хотя принадлежат будто бы разным эпохам. Один — довоенному богемному Монпарнасу, другой — раздавленной войной, боящейся Советов, прозябающей в клаустрофобическом мирке, дряхлеющей эмиграции 40-х. Одарченко немного пробовал себя в поэзии в юности, но свои настоящие стихи он начал писать, когда Поплавского не было в живых 10 лет. Он как бы занял опустевшее место анфан террибля русского Парижа, салонного вестника смерти. Но занял его, когда сама смерть подошла намного ближе.
Дело, впрочем, не только во времени. Денди и морфинист Поплавский был проклятым поэтом. Он лучше всех русских разыграл эту французскую карту. При всем трагизме судьбы и гениальности стихов, в игре этой было много декаданса, литературности. У Одарченко ее не было в помине. Были аллюзии, цитаты, настойчиво предъявляемое родство с любимыми авторами (Гоголем, Достоевским, Ходасевичем, тем же Поплавским). Но сама драма разворачивалась не на подмостках культуры.
Одарченко был проклят (или, что то же самое, благословен) по-настоящему. Если бы в русском языке был антоним слова «просветленный», он подошел бы для его стихов. Они «протемненные».
Обычно с детской невинностью ассоциируется ощущение радостности существования, спасенности. На такой же младенческой чистоте сердца основано у Одарченко чувство безраздельной отданности мира дьяволу, абсолютного торжества смерти над жизнью. Это не знание, добываемое тяжким опытом, а мгновенно обретаемое откровение.
Это откровение может вместить только ребенок. Для слишком крепко увязшего в жизни взрослого оно невыносимо. Есть только три способа с ним обойтись: беспробудное пьянство, суицид и новое детство, обнажение души перед ужасом. В своих стихах Одарченко постоянно перебирал эти три возможности — забытье, сдачу и сумасшедше открытые глаза.
Все они ведут к смерти, но в последнем случае это смерть мгновенная и самая легкая. Романтический поэт всегда мечтает умереть молодым. В мире Одарченко стоило умереть маленьким, пока еще ничего не произошло. Окончательно спившийся, одинокий и смертельно больной, он покончил с собой в 1960 году, но в текстах «Денька» написал себе упущенную, лучшую смерть.
Одарченко продолжал сочинять и после книги. Иногда писал стихи чуть более гармоничные и оптимистические, пытался найти слова для надежды. У него не очень получалось. При этом, в отличие от многих поэтов-эмигрантов, Одарченко не был циником (хотя многие его таким считали). Он, кажется, искренне верил в свет, лежащий где-то за обступающей со всех сторон тьмой,— свет, возможно, несущий избавление, а возможно, тяжелейшую боль. Эта вера требовала от него забираться все глубже во мрак, разгонять чертей боевыми молитвами и собирать трупы ангелов, добывать новые сведения о кромешном положении дел. О свете не получалось сообщить что-либо, ни даже разглядеть его отблеск. Однако стихи Одарченко жили не тьмой, но слепой возможностью того, что у тьмы есть предел.
Игорь Гулин
