Марк Коган — легенда отечественной адвокатуры. Пройдя через ГУЛАГ по обвинению в подготовке покушения на Сталина, он стал самым въедливым защитником буквы закона. В адвокатских кругах он имеет репутацию строптивца, расставаться с которой не собирается, даже переступив 90-летний рубеж. Сегодня, говорит он, защита — это относительно безопасное занятие. А ведь были времена, когда адвокатов считали нераскрытыми врагами народа.
— Марк Иосифович, вы действительно готовили покушение на Сталина?
— Конечно, нет, но кого это тогда интересовало... В 1944 году я, будучи еще юным студентом третьего курса юрфака МГУ, был арестован агентами НКВД. Это не стало для меня неожиданностью: несколькими месяцами ранее арестовали моих хороших друзей — Мишу Левина, впоследствии маститого ученого, Нину Ермакову, ставшую женой астрофизика Виталия Гинзбурга, Валерика Фрида и Юлика Дунского, которые, как вам, наверное, известно, стали кинодраматургами, по их сценариям были сняты «Служили два товарища», «Гори, гори, моя звезда» и другие фильмы. Все были очень талантливые и полные жизни ребята. Но нас обвинили в страшном преступлении: в организации теракта, покушении на самого Сталина. Правда, мы об этом сначала даже не подозревали. Когда ко мне пришли с обыском и арестом, в постановлении, которое я мог видеть лишь вверх ногами, различил только печать и подпись прокурора, а также номера статей Уголовного кодекса — 58, части 8, 10 и 11. Это было очень серьезно: как будущий юрист я знал, что часть 8 статьи 58 — это «террор», а часть 10 — «антисоветская агитация и пропаганда», не менее тяжкой была и часть 11 — «участие в антисоветской организации». Только по ходу допросов уже на Лубянке, включив свою эрудицию, я смог догадываться, к чему нас хотят подвести. Помню, что вначале мне задавали одни и те же вопросы о нашей якобы антисоветской организации, после чего неизменно следовал вопрос: «Какие системы пулеметов вы знаете?» По разработанному ими плану мы должны были стрелять из пулемета в вождя, проезжающего по Арбату, из окон квартиры Нины Ермаковой. Ко мне прицепились потому, что я служил в отдельном пулеметном батальоне. Но им не удавалось меня прижать к стенке. На все вопросы я отвечал уверенно и коротко: ни в каких организациях не состоял, никаких замыслов не имел. Помню, первые следователи были просто взбешены моими знаниями своих прав и законов, они кричали, что диплом я у них буду получать, а госэкзамены сдавать в карцере. В чем-то они были правы, для меня это оказалось хорошей школой ведения дел и знакомством с нашей прогнившей и насквозь лживой судебной системой. После неудачных попыток раскрутить меня на признание наше дело забрал сам начальник следственной части по особо важным делам НКГБ СССР Влодзимирский. Я переехал в довольно приличную камеру с паркетным полом и шестью железными кроватями с тумбочками, соответственно, нас там было шестеро. Эта комната, как оказалось, когда-то была одним из номеров гостиницы страхового общества «Россия», располагавшегося в этом здании до революции. В общем, по сравнению с прошлым местом условия были очень приличные. А ночью я познакомился со своим новым следователем — подполковником Григорием Александровичем Сорокиным, толстым, холеным и спокойным мужчиной. У нас с ним сложились особые отношения. Он оказался хитрее и мудрее своих коллег. При допросе он стал спрашивать меня о том, куда выходят окна комнаты Нины. Я попытался вспомнить — вроде на улицу, но почувствовал, что так отвечать нельзя, поэтому сказал, что не помню, так как бывал у нее вечером, когда окна были занавешены. Он на меня никогда особо не давил. Да и вообще меня за все это время ни разу не били. Однажды он попросил меня рассказать антисоветский анекдот, не для протокола, конечно. И я рассказал ему следующий. В камере на Лубянке появляется новый арестант. Его спрашивают: «Тебя за что?» — «А я ругал Карла Радека». Потом появляется еще один новый арестант. На тот же вопрос он отвечает: «А я восторгался анекдотами Карла Радека». Потом появляется еще один. «За что?» — «А я сам Карл Радек». Сорокин и сам рассказывал анекдоты. Столько антисоветских анекдотов я в своей жизни не слышал. Не знаю, жив ли он, но я бы и сейчас не прочь выпить с ним по рюмке водки.
— Каким был приговор, ведь явно попахивало высшей мерой?
— По решению особого совещания при НКВД мне назначили наказание «за участие в антисоветской группе и антисоветскую агитацию» — пять лет лишения свободы. Из этого следовало, что обвинение в подготовке покушения на Сталина отпало. Потом мы выяснили: к тому времени было установлено, что окно в комнате Нины Ермаковой, из которого мы собирались «стрелять в Сталина из пулемета», выходит не на улицу, а во двор. Конечно, в тридцатые годы это не спасло бы нас. Но в 1944 году, когда наши войска уже перешли границу и Сталин готовился праздновать победу, намерение группы молодых людей в Москве совершить террористический акт против вождя советского народа выглядело как-то странно.
— Помните ваше самое первое адвокатское дело?
— Конечно, помню, и очень хорошо. В августе 1949 года, точно день в день через пять лет после ареста, я был этапирован на пожизненное вольное поселение в Кзыл-Орду. Кстати, я всегда старался смотреть на события, происходившие в моей жизни, с юмором, но иногда это подводило меня. Когда меня ознакомили с постановлением ОСО при НКВД о моей пожизненной ссылке, над головой чекиста, как и положено, висел портрет Сталина, ну я и додумался спросить офицера, показывая на портрет: это до окончания чьей жизни, моей или его? Энкавэдэшник сначала обалдел от моей наглости, а потом сказал: «Вам мало? Хотите еще?» Здесь я просто не мог удержаться. «Еще» — это значит, что я останусь в ссылке и после смерти? Но там, — я ткнул пальцем вверх, — ссылок нет, только райские кущи или ад». Офицер оглянулся, нет ли кого поблизости, и... рассмеялся, отдав должное моему нахальству: «Ну даешь! Распишись и иди в свои кущи».
Так вот, я вышел в восемь утра из местного КПЗ и, получив под расписку семь рублей двадцать пять копеек, должен был отправиться на поиски работы и жилья. Я зашел в первую подвернувшуюся чайхану, где съел глазунью и выпил залпом полстакана водки, поддавшись уговорам буфетчицы, от нее же я узнал, что на мясокомбинате неподалеку требуются рабочие. Пойду, думаю, может, и небольшие деньги там платят, но хоть сытым буду всегда. Дойдя до мясокомбината, я увидел на проходной двух мужчин, один из которых заливисто рассказывал другому веселую историю на казахском. Как выяснилось позже, это и был директор мясокомбината Георгий Матвеевич. Тогда при знакомстве я, наверное, представлял собой жалкое зрелище. Измученный этапом, наголо стриженный, в мятой латаной гимнастерке и потрепанных широких брюках, сползающих на рваные ботинки, весь взмокший от пота, да к тому же еще и немного поддатый. Но, несмотря на мой внешний вид, он мной заинтересовался, а когда узнал, что я учился на юриста, сразу же потащил к себе в кабинет, позвал главного бухгалтера и велел ему взять меня в штат бухгалтерии за счет цехового персонала. А заодно директор комбината приказал купить мне костюм, сорочку, ботинки — чтобы я был похож на юриста, а не на зэка.
Ну а первым делом стал иск воинского склада Красноярского УВД к нашему комбинату и железной дороге на сумму около полутора миллионов рублей. Как оказалось, в середине лета комбинат отгрузил в Красноярск эшелон с солониной. Сейчас мало кто помнит, а тем более знает этот старый способ хранения мяса. В те годы на мясокомбинатах были небольшие и слабые холодильники, а в Казахстане, где забой скота происходил главным образом осенью, хранить его долго можно было только в соленом виде. Однако технология засолки мяса и условия его хранения — дело тонкое. Даже незначительные нарушения технологии приводили к тому, что оно просто протухало.
Лето в тот год было жарким. Вместо восьми дней эшелон находился в пути двенадцать. Неудивительно, что cолонина прибыла на станцию назначения тухлой. Руководители склада послали телеграммы в МВД Казахстана, Минмясомолпром, обвиняя руководителей мясокомбината во вредительстве. Началась проверка. Судьба руководства комбината висела на волоске, попахивало большими сроками, а то и высшей мерой. Я подошел к вопросу основательно и, изучив материалы дела и специальную литературу, зацепился за факт, который известен почти каждому обывателю: до определенного срока хранения продукта его качество ухудшается медленно, но потом наступает момент, когда он портится очень быстро.
Так вот, мне удалось вычислить, а потом и доказать в суде, что, если бы эшелон прибыл в Красноярск вовремя, о порче солонины не могло быть и речи. Значит, во всем виновата железная дорога. Такая позиция обрекала комбинат на сражение в суде не только с грозным военскладом, но еще и с влиятельным Министерством путей сообщения.
Поэтому я предложил изменить тактику: постараться превратить железную дорогу из противника в союзника. Мне удалось доказать с помощью специалистов-экспертов, что просрочка доставки груза на несколько дней хотя и способствовала порче солонины, но продукцию еще можно было спасти. Окончательно же солонина испортилась после прибытия эшелона в Красноярск, где военсклад на неделю задержал разгрузку вагонов. Это была первая в моей жизни победа.
— Начальство оценило победу?
— Даже и говорить нечего — Георгий Матвеевич оценил мои заслуги и наградил по-царски. Ну а после и помог мне получить образование, он устраивал мне командировки в Алма-Ату, чтобы я мог окончить там юридический институт, предварительно уладив этот вопрос с местным УВД. Я же был ссыльный, а значит, не мог выезжать за пределы поселения. Помню, как по злой иронии судьбы мне на госэкзамене по уголовному праву достался вопрос о существующих у нас мерах наказания. Отчеканив все остальные меры наказания, я, дойдя до ссылки, замялся и в конце концов огласил зал ответом, что, хотя Уголовным кодексом предусмотрен максимальный срок ссылки три года, на практике действует секретный указ Президиума Верховного Совета СССР, предусматривающий бессрочное вольное поселение. «Достаточно, — поспешно прервал меня председатель экзаменационной комиссии, — о секретных нормативных актах на экзаменах говорить не обязательно». В Москве уже после реабилитации я окончил второй институт, защитил диссертацию и вступил в Московскую городскую коллегию адвокатов.
— В адвокатских кругах у вас стойкая репутация строптивого адвоката, некоторые вас даже так называют. Это почему?
— Прозвище Строптивый Адвокат я получил, когда занимался громким делом Олега Ш., всколыхнувшим общественность благодаря публикациям в «Литературной газете» и «Правде». Оно стало высшим показателем того, как работает у нас закон, а точнее, того, как он у нас служит отдельным личностям. Именно в этом деле мне пришлось проявить максимальное упорство. Это дело впоследствии вызвало такую бурю событий, которые хорошенько встряхнули органы МВД и всю нашу Московскую коллегию адвокатов. Я взялся за него поначалу из чисто профессионального интереса. С виду оно казалось незамысловатым. В городе Щелково шестнадцатилетний подросток со своей возлюбленной по имени Алла явился с повинной в милицию, утверждая, что именно он виновен в преступлении, которое взбудоражило накануне весь город: в канаве с десятью ножевыми ранениями был найдет труп таксиста. Девушка призналась в соучастии в убийстве только из-за любви к мальчишке. Все это было бы похоже на историю Бонни и Клайда. Но Олег был щуплым и физически неполноценным парнем — одна нога у него была короче другой, и он просто не смог бы справиться со здоровенным сорокалетним мужиком. По версии обвинения Олег, никогда не водивший автомобиль, отогнал машину убитого из Щелкова аж в Ярославль! Алла была, как говорится, первой девкой на деревне и на Олега — ноль внимания. Ее родня гоняла юнца, но когда произошло убийство, они резко изменили свое отношение к подростку. Девушку через несколько дней освободили, Олег взял вину на себя. Мать же его была уверена в невиновности сына, и я ей поверил. После ознакомления с материалами дела для меня самооговор подзащитного стал и вовсе очевиден. В заключении судмедэксперта, в частности, говорилось, что ранения были нанесены разными ножами — на одежде Олега не обнаружены следы крови. Мне все было ясно, но я решил не давить на парня, моя задача заключалась в другом — показать и доказать парню гибельность избранной им позиции. Придерживаясь своей тактики, я заявлял одно ходатайство за другим: о проведении очных ставок Олега с Аллой, о дополнительном допросе матери убитого таксиста и так далее. За это время при ознакомлении с материалами дела Олег убедился и в неверности своей любимой Аллы, и в коварстве ее родственников — мамы и брата по фамилии Анашкин, который — внимание! — работал в милиции.
— Прямо детектив. И чем же закончилось дело?
— Когда дело дошло до первого заседания суда, я решил не приберегать, как обычно, козыри на потом, а раскрыть их в письменном ходатайстве суду о возвращении дела для дополнительного расследования. Суд, удалившись в совещательную комнату, просидел там часа два, видимо, тщательно изучая материалы дела. Копию ходатайства я вручил прокурору. В результате и суд, и прокурор вели допросы со знанием дела и явным недоверием к показаниям свидетелей и обвиняемого. И судьи, и прокурор, и вообще все присутствующие в зале, который был забит до отказа, понимали, что Олег врет. На новом заседании в гробовой тишине он начинает говорить. Накануне вечером брат Аллы попросил Олега взять такси и заехать за ним: мол, доедем вместе до дома, ты пойдешь к Алле, а я дальше по делам. Но из машины парня не выпустили, а по пути подхватили мужчину. Когда выехали за город, Анашкин резко ударил парня в челюсть, тот потерял сознание. Когда он очнулся, то увидел, как мужчины оттаскивают полуживого таксиста к канаве, в салоне было много крови. Брат подбежал к нему и стал угрожать расправой с ним и его семьей, если он кому-то об этом проговорится. Мой парень описал второго мужчину — высокий, худой, усатый, со шрамом на щеке...Тут раздался грохот — мать убитого потеряла сознание и упала на пол. Когда она пришла в себя, выяснилось, что по описанию убийцы она узнала своего зятя Виктора. Она рассказала, что он требовал у нее и сына выписаться из их квартиры и оформить ее на его имя, но они отказывались. Тогда он начал угрожать тем, что прирежет их и ему за это ничего не будет — у него отец генерал МВД. На следующий день по ходатайству прокурора дело было возвращено для дополнительного расследования. Надо сказать, что это дорогого прокурору стоило — скоро ее отправили в отставку. Меня же попытались отстранить от дела.
— Неужели милиция так билась за честь мундира?
— Как выяснилось позже, не только милиция — едва ли не все, как сейчас говорят, силовики. В следственном управлении ГУВД Московской области, куда передали дело Олега, была создана следственная бригада во главе со старшим следователем Степановой, которая начала вести дело так, чтобы дискредитировать меня и моего подзащитного. После моих жалоб в вышестоящие органы в Прокуратуре РСФСР была создана большая бригада во главе со следователем из Нижнего Тагила Коротаевым, известным своим антисемитизмом. Он не скрывал своей задачи — уничтожить «жидомасонскую Московскую коллегию адвокатов». И пошло-поехало.
— Неужели из-за вашей принципиальности ополчились на всех адвокатов?
— Да, в Московской юридической консультации № 1, где я работал, было изъято по протоколу 208 моих регистрационных карточек по уголовным делам за последние шесть лет. Там были адреса моих подзащитных и клиентов. На самом деле изъяли много больше, но без протокола. Далее они попытались собирать на меня компромат, «окружая» моих коллег-адвокатов. Мой конфликт с МВД, связанный с делом Олега, уже заходил слишком далеко и грозил крупными неприятностями для Московской коллегии адвокатов. Было заведено дело «О фактах злоупотреблений и нарушений законности в Московской городской коллегии адвокатов». Я решил действовать. Написал жалобы в различные инстанции, связался с журналистами «Литературной газеты» и «Правды», где потом появились первые публикации об этом деле.
По моим разведданным, все усилия дополнительного следствия теперь были направлены на изыскание доказательств алиби брата Аллы и особенно зятя убитого — Витюхина. Тот почти не врал, когда говорил о своем отце — генерале МВД. Отец был, правда, не генералом, а полковником МВД и занимал должность заместителя начальника Главного управления материально-технического обеспечения министерства. От него зависели все региональные и местные органы МВД, в том числе и ГУВД Московской области, которое занималось делом Олега. Появились новые показания Витюхина и его жены, согласно которым они оба в день совершения преступления выехали с утра из Щелкова в Москву, чтобы купить дочери зимнее пальто. Возникло заключение экспертa — инструктора местной школы водителей — о том, что Олег может самостоятельно управлять автомобилем, после того как подозреваемый совместно с этим инструктором проехал по периметру двора Щелковского УВД.
— То есть вы вновь из адвоката едва не превратились в обвиняемого?
— В общем-то да. Сначала я получил официальную повестку о назначении дела к рассмотрению в суде, а примерно через неделю пришла повестка из Прокуратуры РСФСР — явиться для допроса в качестве свидетеля по делу о злоупотреблениях и нарушениях законности в МГКА. Самое пикантное в том, что на допрос меня вызывали в тот же день и в тот же час, когда в суде было назначено дело Олега Ш. К тому времени за мной уже было установлено наружное наблюдение, телефон прослушивался, и даже в моем автомобиле умудрились поставить «жучок». Возникло подозрение, что к моему делу уже подключили КГБ. Но в таком случае это было связано еще и с моими встречами с иностранцами, которые иногда привозили мне письма от дочери из Германии. Тем более что я нарочно по телефону открытым текстом поведал ей о своих новых заботах и даже переслал некоторые свои жалобы по делу, чтобы она пустила их в ход при необходимости через Amnesty International, международным членом которой я был. Но передо мной встала дилемма: куда же мне идти в день начала процесса Олега — в суд или на допрос к Коротаеву? Если я не явлюсь в суд, то дам повод для обвинения меня в срыве процесса. А если не явлюсь в прокуратуру, дам основания обвинить меня в уклонении от явки к следователю. И я решил явиться в суд пораньше и сразу же заявить ходатайство — отложить дело в связи с необходимостью моей явки в прокуратуру. Судья долго разговаривал по телефону и, вернувшись в зал, объявил, что заседание продолжается, а мне следует явиться в прокуратуру в восемнадцать часов.
Тут же я заявил ходатайство о вызове в суд и допросе эксперта-автоинструктора, а также попросил о приобщении к делу в качестве вещдока пальто дочери Витюхина, которое, по их показаниям, он приобрел в Москве в день убийства. К тому моменту я уже выяснил в Сокольническом универмаге, что в тот день таких пальто в продаже не было. На мой вопрос, почему автоинспектор при проведении следственного эксперимента ограничился ездой с Олегом по двору УВД, а не выехал с ним на улицу, он ответил: мне что, жить надоело? Эту фразу судья очень не хотел записывать в протокол — ведь она рушила всю версию о водительских способностях моего подзащитного.
А тем временем параллельно развивалась ситуация с нападками на адвокатуру вообще. После публикации в «Правде» в редакцию хлынули отклики академиков, писателей, киношников, студентов и рабочих. Они писали о произволе местных органов прокуратуры и милиции, о том, что роль защитников в процессе жалка и суд их не слушает, что прокурор — хозяин процесса. Но правоохранительные органы, к сожалению, уже перестали реагировать на прессу. И я, посоветовавшись с друзьями и коллегами, решился на последний штурм — написать письмо самому Анатолию Лукьянову, который только недавно был выдвинут Михаилом Горбачевым в секретари ЦК и курировал как раз административные и правоохранительные органы.
— Что было в этом письме?
— Я не зацикливался на своих личных проблемах, а подавал их как частный, но очень яркий случай борьбы скрытых противников перестройки и демократизации против формирования правового государства. Неожиданно письмо дошло до адресата, и Лукьянов пригласил меня на беседу. Я ее помню очень хорошо. Он встает из-за стола, идет мне навстречу и протягивает руку: «Рад вас приветствовать, Марк Иосифович, извините, что задержал реакцию на ваше письмо». Я сказал то, что думал: «Наверное, я первый рядовой адвокат, который удостоен приема на таком высоком уровне». Ответ Анатолия Ивановича меня, признаться, удивил: «Какой же вы рядовой адвокат? Вы — строптивый адвокат, каких немного и на которых мы очень надеемся». А дальше был большой разговор о состоянии нашего правосудия, роли адвокатуры в новых условиях. Анатолий Иванович говорит: «Скажите, сколько времени вам нужно, чтобы изложить свои предложения в письменном виде?» Я молча открываю свой кейс и кладу перед ним на стол записку. Он бегло читает все шесть страниц и красным фломастером подчеркивает отдельные строчки. Изредка комментирует: «Тарифы и всякие позорные таксы, установленные Минюстом, завтра отменим. Насчет адвокатской тайны тоже правильно. Это надо легализовать. А насчет адвокатского иммунитета еще надо подумать». Только я вышел от Лукьянова, его помощник подбегает: «Если вас будут беспокоить, звоните!»
— Как развивалось дело вашего подзащитного, с которого все и началось?
— Пока я доехал со Старой площади до Большой Дмитровки, где находился президиум коллегии, из Прокуратуры РСФСР позвонили в президиум и попросили забрать мои карточки, а вместе с ними карточки, изъятые у других адвокатов. Заболевший судья по делу Олега Ш. чудесным образом выздоровел и быстро-быстро закончил процесс, возвратив дело для дополнительного расследования, которое на этот раз было поручено прокуратуре области. Обвинение быстро рассыпалось, и на скамью подсудимых сели те, кто действительно совершил преступление.
— Едва ли не каждое ваше дело можно смело называть резонансным, достаточно вспомнить суд с Иосифом Кобзоном в качестве истца, где вы представляли интересы ответчика — писателя Дмитрия Быкова. В чем была суть спора двух мэтров?
— На протяжении почти трех лет российская общественность с интересом наблюдала за процессом. С одной стороны в качестве потерпевшего — народный артист СССР, депутат Государственной думы, друг и соратник многих сильных мира сего, а с другой — талантливый журналист Дмитрий Быков, обвиняемый в оскорблении лучших чувств певца своей статьей «Полный Кобзон». В ней автор, по мнению потерпевшего, двусмысленно высказался о его «оральных способностях», а также тесных связях с МВД, бизнесом и криминальным миром. Со стороны Кобзона выступал тогда популярный в Москве адвокат Анатолий Кучерена. В разгар процесса вышла его публикация, в которой он обвинял Диму Быкова в «бессодержательности» его статьи, в «собачьем лае из-под подворотни», в «малопонятных инсинуациях и бесчестье». Интересно, что к тому моменту Государственная дума приняла акт амнистии, по которой все осужденные за подобные «тяжкие» грехи подлежали освобождению от наказания, то есть сам предмет спора был сведен на нет. А ведь адвокат, являясь членом Думы, сам, наверное, и голосовал за сей гуманный акт.
— Как вы вообще относитесь к тому, что адвокаты дают комментарии СМИ до окончания процесса?
— Я вообще категорически против публичных выступлений адвокатов по их делам, которые еще находятся на рассмотрении в суде. Такие выступления — это не только попытка повлиять на общественное мнение с целью оказать давление на суд, это компрометация адвокатуры. Хуже могут быть только публичные выступления прокуроров, которые до суда объявляют на весь мир о доказанности вины обвиняемых. А потом суд их оправдывает, такие случаи не редкость. Или, например, сообщения правоохранительных органов, тиражируемые СМИ, о том, что преступники уже задержаны и начали давать показания. Во-первых, они по закону пока не преступники, а во-вторых, какие они начали давать показания? Может быть, они категорически отрицают свою вину. Но вернемся к самому делу: певец несколько раз не являлся в суд, отговариваясь занятостью. Вместо него, продолжая радовать меня своим «профессионализмом», пытался выступить адвокат. Он-то должен был знать, что в уголовном процессе потерпевший обязан участвовать лично. На следующее заседание Иосиф Давыдович явился уже лично в сопровождении охраны и поклонников. До начала судебного заседания я предложил артисту закончить дело миром. Однако Кобзон грозно заявил, что он заткнет глотку ангажированным журналистам. Открыв судебное заседание, судья разъяснила сторонам, что, даже если подсудимого признают виновным, он все равно будет освобожден от наказания в силу амнистии. Более того, уже при оглашении судьей обвинительного заключения стало очевидным, что в действиях подсудимого состава преступления нет. В нем говорилось, что в статье «Полный Кобзон» использованы ранее опубликованные материалы в газетах «Московский комсомолец», «Комсомольская правда», «Сегодня» и «Коммуна», а также интервью самого (!) Кобзона по телевидению. Также содержалась и ссылка на мнение экспертов-филологов, согласно которому в статье «Полный Кобзон» нет ни одной фразы или выражения в неприличной форме. Было и продолжение этой судебной истории, которое тоже ничем не закончилось.
— Не так давно вышла ваша книга «Исповедь строптивого адвоката», и вновь скандал — многие «герои» не хотели, чтобы вы упоминали их имена, но вы не побоялись...
— Когда я звонил клиентам и предупреждал, что намереваюсь упомянуть их имена в книге, многие действительно были против. А что касается страха, мне понадобилось очень много времени для того, чтобы выдавить его из себя, хотя на самом деле он еще сидит во мне. С возрастом взгляды на жизнь изменились, и когда я писал книгу, уже не думал о последствиях. Единственный страх, который присутствовал во мне, — что я не успею дописать ее. Когда писал свою книгу, я в том числе надеялся, что мои записи по многим делам, которые я вел, помогут моим бывшим клиентам и вообще читателям выдавить из себя хоть каплю рабского страха перед системой.
Григорий Санин
Екатерина Маслова
