Кто не знает этого стихотворения А.С.Пушкина:
Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века,
По воле Бога Самого,
Самостоянье человека,
Залог величия его.
Животворящие святыни!
Земля была б без них мертва,
Без них наш тесный край – пустыня,
Душа – алтарь без божества.
Стихотворение считается наброском, и по черновикам поэта восстановлено несколько вариантов, приведённый тут – канонический. Что касается родного пепелища – тут в точку. Моей малой родины не стало на карте в семидесятые годы ХХ столетия, и ныне тот «тесный край» действительно пустыня, а «душа – алтарь без божества». Что касается любви к отеческим гробам – эти гробы упокоились не в одном месте, им предназначенном, а как минимум в четырёх: бабушка – на родине, дед – на Новгородчине, где погиб, мать и брат – в другом селе, в пяти километрах от нашей деревни, а мой отец – в Самаре, где прожил в отрыве от семьи (с другой женой) большую часть своей жизни. И потому об отце я знаю не так уж много, в лицо – только по юношеской фотографии, но знаю тётку Валю – его родную сестру, которая периодически нас навещала (из той же Самары, тогда Куйбышева) и, слава богу, здравствует поныне (ей около девяноста лет).
«Георгика», Гаэтано Превиати, 1905
Что я помню о матери? Вопрос, конечно, странный – я ничего ещё не забыл. Умерла она 7 мая, похоронена 9 мая – на День Победы. Прошло уже десять лет, а будто вчера. До этого почти два года боролась с онкологией (рак прямой кишки), хотя оперировавшие хирурги давали от силы полгода жизни. За неделю до смерти моя матушка ещё гостей принимала и песни пела. Пела она знатно, в любой компании была запевалой. Умерла не при мне – дождалась, чтобы я уснул, часа в четыре ночи я прикорнул на диванчике напротив, через час встрепенулся – она уже отошла. Должен сказать, что особых мучений мать не претерпела, обезболивал её кеторол (сначала в таблеточках, затем я делал уколы), а кеторол – не наркотическое средство. Но вот неудобств испытала много. Поэтому я всегда был в роли ассенизатора. Не самые красивые подробности, но в любой болезни мало эстетики, как нет её в любом распаде. И всё же мать до последнего момента старалась выглядеть опрятно, что сделать было не просто.
Прощаться с ней пришла тьма народа. Я даже не ожидал. Ворота были настежь, а люди шли и шли. Оставшиеся родственники, её прежние любови (всерьёз опечаленные мужики, отцы больших семейств), доныне здравствующие подруги-ровесницы, которые её и омывали, а одна, профессиональная читальщица, по паспорту Наталья, а в обиходе – Таля, совершила обряд отчитки. Был и священник с кадилом, горели свечи по периметру гроба, всё как положено. Я не знал, что хоронить в наше время можно сразу, ждал третьего дня, а май выдался жарким, под тридцать градусов, и я боялся за сохранность тела. Для начала обложил гроб крапивой (тут старые дачи рядом, нарвал достаточно), окна во двор, смотрящие на юг, снаружи одеялами завесил (прежние ставни очень бы пригодились), но в конце концов приехала медсестра, что уже делала матери биопсию, выявив тот страшный диагноз, она оказалась родственницей соседки, и в двенадцатом часу ночи провела бальзамирование. То есть обколола мёртвое тело формалином, выставив меня за дверь, а сама оставшись в респираторе и утопая в облачных слоях этого раствора.
Праздничный день усложнил процесс похорон. С трудом нашли гробокопателя с экскаватором. Мы с дядей Сашей, мужем двоюродной (и уже покойной) тётки полдня колесили на его «жигулях» по организациям. Ритуальный кортеж с молодыми могильщиками тоже дался дороже, чем мог бы. Зато могилу выкопали на старой стороне кладбища и как раз с перспективой на север, где была когда-то наша Васильевка. А сразу за забором напротив креста – лес. Но земля в этом месте была каменная (бывшая дорога вдоль леса), вручную её бы на лопаты не взять. За последнее время и слева от прохода к могиле, и вокруг образовалось столько захоронений, что мать лежит уже не с краю, а в гуще крестов, оградок и надгробий. И поиск её могилы достаточно затруднён.
При жизни мать не раз говорила мне: «Умру – не плачь. Не хочу я там плавать в озере». И я ни на похоронах, ни после не плакал. Единственная издержка – после поминок (потому что за столом выпил) закурил после пятилетнего перерыва. Пришёл в пустой дом (брат – на момент похорон бывший в запое – отправил сам себя в наркологию, чтобы не рисоваться, всё бремя скорбных хлопот легло на мои плечи), и взяла меня тоска опустошения. Отступило напряжение, нашёл пачку сигарет, ждавшую все эти пять лет, и затянулся на крылечке. Второй брат, живущий на Кубани, на похороны не приехал. Сослался на важные дела в Москве. И как мать полагалась на меня, так оно и вышло. Не зря она меня загодя из Москвы выманила домой, и в столицу я уже не возвращался. Сначала переезд на Кубань, через год возвращение в Оренбуржье, поиск нового жилья, потом поиск другого жилья, неизбежные потери: средств, сил, здоровья (быть может, та эпопея и подкосила семидесятилетнюю мать), и в результате я уже настолько оторвался от дел московских, что ощутил и свой возраст, и бесперспективность, и как-то реадаптировался на родине, от которой за восемнадцать лет в отрыве достаточно отвык – и на моих руках мать отошла в мир иной. Думаю, с лёгким сердцем, потому что так она хотела.
На могиле отца я был только раз. Лет пять назад. Он похоронен на кладбище на окраине Самары, почему-то вокруг оказался большой ров с мостками через него. Меня с приятелем возил на место упокоения родителя внук тёти Вали – Денис. Там я прослезился. Как-то спонтанно. Пробило. Отца я не помню вообще. Помню игрушки, которые он привозил в деревню – пару раз. Большой самосвал (он уплыл с полой вешней водой по оврагу, у которого я играл), детский топорик (им я рубанул себе по пальцам ноги во дворе деда Василия – отца моего бати, к счастью, без особого ущерба и увечья). Ещё отец платил огромные алименты – в две, по-моему, материных зарплаты – она у неё в магазине была восемьдесят рублей. Вроде бы отец работал главным инженером на крупном заводе – то ли оборонном, то ли космическом. Деньги он присылал всего года три – до моего совершеннолетия, мать поздно подала на взыскание. Гордая была. В молодости батя её покалачивал – был драчливым и горячим, потому что рыжий. Его так и звали – Витька-рыжий. По отцу я Подгорнов, в паспорте – материнская фамилия. Она подала на развод, когда отец сидел – за драку с поножовщиной. Ему дали десять лет. Дядя Шура – сын нашей соседки по деревенской окраине, бабы Маши, Марии Силивёрстовны Худяковой, остался жив. Но факт имел место быть – это тяжёлая статья. Когда я родился, мать на «кукурузнике» возила меня на «зону» показать отцу, по дороге я простудился и с той поры страдаю бронхитом.
В отсутствие отца я часто обретался у деда с бабкой – его родителей. Жили они на другом конце деревни, неподалёку от кладбища, на въезде и с той же стороны дороги-улицы. У них был дом-пятистенок. Моя нянька – бабушка Настя (по матери) умерла рано. Ни деда Василия, ни безымянной бабки я в лицо не помню. Прадеда и прабабку по этой линии вообще не знаю. Слышал о пращурах по матери – деде Григории, отце деда Ивана, который был колдуном и жил на хуторе в версте от деревни, и бабке Лизавете. Когда она умерла где-то уже на стороне, у родственников, в деревне нашей всю ночь выли собаки. И на другой день пришло известие, что бабка преставилась. Деда по бабушке Насте, её отца, звали Митрием. Он был местный грамотей – всем писал письма, справки, челобитные… Был хитроватый. Носил прозвище Уколов. У нас это называлось улошной фамилией. Например, через дорогу жил Женька Полурядников, кличка – Мормон, а по-улошному – Собакин. Я выяснял, с чего бы прадеда прозвали Уколовым. Никакого отношения к физическому воздействию, тем более к медицине это не имеет. Укол – это отдельный от общинного надел земли, такая единоличная собственность.
Предков дальше деда Григория и деда Митрия я не искал. Спросить уже некого, разве что по церковным книгам порыться. Если таковые сохранились. Не сподобился я навестить могилку деда Ивана в Новгородской области. Корю себя за это. Я лицом в него – через мать. Дед Парамонов Иван Григорьевич, старший сержант, погиб 14.02.1944 г. и похоронён в с. Ольховка Чудовского района Новгородской области. В память о нём на портале «Стихи.ру» я публикуюсь под ником Иван Парамонов. Меня и хотели назвать Иваном (бабка Настя), но мать воспротивилась: «Будут Ванькой-дурачком дразнить». Назвали Сергеем – как многих в то время. У меня у каждой из двоюродных тёток родилось по сыну Сергею: я, Какунин, Горшков… Со мной в классе училось сразу три Сергея: Аникин, Финогеев (Худяков), Булдыков. Все жили на одной улице Нагорной, переходящей в городскую «слободку». Сергеев вокруг меня поныне достаточно: поэт и главный инженер северных электросетей Тырсин, мой соавтор по песням Шамкаев (он ещё и Сергей Викторович, как я и как наш министр иностранных дел Лавров). В Москве были Сергей Локтионов – однокашник, Сергей Пичуричкин – приятель и мой работодатель по Издательскому дому «Маренго», определёнными вехами биографии стали Сергей Решетников, Сергей Романов, Сергей Апрелев, Сергей Кудеров… А в правительстве у нас – Сергей Шойгу, Сергей Иванов, Сергей Кириенко, Сергей Кравцов…
Мать хотела стать медиком – бабушка воспротивилась: «Будешь из-под лежачих горшки таскать? Не позволю!» Баба Настя была с характером. Экономная. Курицу рубила – делила на шесть частей, шесть раз суп сварить. Керосин (я застал ту пору) в лампе экономила – пользовалась слепушкой (это тряпочка в печной выемке, где носки сушат, обмакнутая в плошку с маслом. При этом скудном свете бабушка одежду штопала зимними вечерами. Её парализовало, когда она выковыривала из-под «шапки» корешки оторванных листочков у настенного календаря. Так и упала поперёк кровати с чисельником в одной руке, ножницами – в другой. Бабушка была аккуратная. Некрашеные полы скоблила специальным ножом. На крещение все косяки, чугунки, двери метила меловым крестиком. Бабушка держала коз, коза – корова бедняка. Эти козы паслись на сарайной повети – плоской соломенной крыше с проросшей на ней лебедой. Как-то они туда забирались. Я вырос на жирном козьем молоке. Когда козлёнок сосёт матку – он забавный: у него хвостик крутится, как пропеллер!
В юности мать чуть не погибла. Прилегла на колхозных работах в тенёк под колесо грузовика, а водитель возьми и заведи машину да попять. Матери голову придавило, но обошлось. Она в уме множила трехзначные числа. Помнила все названия товаров на складе райпо, где работала до самой пенсии, и все цены на них. В короткий срок могла сделать сама себе ревизию. Как я уже говорил, она прекрасно пела. Знала наизусть Пушкина, Лермонтова, Крылова – на них мы выросли. Отлично рисовала, вышивала крестом и гладью, была портниха – обшивала всю деревню. Брала продуктами – нас троих кормить надо было. В зрелом возрасте едва не насмерть отравилась консервами – три банки деревенского молока в качестве абсорбента и рвотного её спасли. Но перепугались мы страшно, потому что она ходила бледная, как смерть, держась за стены. В другой раз случилось кровотечение – спас отчим, который домчал до районной больницы на гужевой тяге. Коня звали Орлик. Отчим служил лесничим. Он – отец моих единоутробных братьев. Михаил Дмитриевич Мавринский. Бабник, ревнивец и домашний деспот. Уж настрадался я от него, хлебнув унижений и насмотревшись, как он третирует мать. Долго он нигде не работал, считал это ниже своего достоинства. Был эрудирован, знал творчество Чарли Чаплина, в молодости играл нападающим в челябинском футбольном клубе «Трактор» (первая лига). У него была «волга» ГАЗ-24 с оленем на капоте. Шоколадного цвета. Старики купили ему машину, продав дом на станции Дубровка под Челябинском (Коркинский район) и уйдя жить в землянку. Баловали своего любимчика. Потом у нас появилась «Победа» цвета какао с молоком. Потом – Орлик. Одно время отчим работал на «Колхиде», кузов которой был метров восемь в длину. Мать, однако, он тогда спас и да будет прощён за свой эгоизм.
Я никогда не звал отчима папой. Говорил «эй». Так и не смог себя переломить. Я его ненавидел. Он был пьяница и нахлебник, к тому же неблагодарный. Сидел на шее матери и её же поносил почём зря. И когда мы ушли – кончил плохо: на пожаре умом тронулся. Сжёг новый, недостроенный трёхуровневый сосновый дом, обшитый изнутри только что появившимися тогда ДСП. Пламя стояло до неба. У дома восемь на восемь метров была подвальная котельная (от неё и полыхнуло) и чердачная мансарда. Тогда это было круто. Дом жалко. Моё отношение к отчиму понятно, но его не любили и родные сыновья. Среднего Юрия он напугал в детстве – до конца жизни брат заикался. Не всегда, но временами, особенно в подпитии. От отца он унаследовал не только юношескую красоту, но и его характер самолюбивый. И в конце концов спился – в 50 лет я его похоронил рядом с матерью. У брата был диабет и руки были золотые. Но глотка подвела. Что-то в нём надломилось, и мне кажется, он намеренно загонял себя в могилу.
Мать я любил. Она меня во всех начинаниях поддерживала. Благоволила моему юношескому «тунеядству» – я тогда активно набивал руку и рассылал свои опусы по всем толстым журналам. Я их все выписывал – штук двенадцать. Какие-то забыл, но получал «Москву», «Неву», «Наш современник», «Иностранную литературу», «Новый мир», «Юность», «Студенческий меридиан», «Сельскую молодёжь», «Юный техник», «Моделист-конструктор» и даже «Волгу», «Дон» и «Огни Сибири». Отзывы мне приходили благожелательные, иногда – развёрнутые рецензии. Но все вежливо сообщали, что «в настоящий момент портфель редакции переполнен» и «публикация невозможна». Охоту мне не отбивали, но и двери не распахивали. Ещё я получал удивительно полезный журнал «Русская речь» (настоящий учебник писателя), он выходил шесть раз в год. А так же как киноман я выписывал «Советский экран», альманах «Искусство кино» и сборник «Киносценарии». В связи с такой базой филатовскую сказку «Про Федота-стрельца…» и шахназаровскую повесть «Курьер» я сперва прочёл в «Юности», а затем уж увидел на экране. В «Юности» я прочёл и повесть Галины Щербаковой «Вам и не снилось» – первоисточник одноимённого фильма про советских Ромео и Джульетту.
В моём писательстве мать не разбиралась, хотя какие-то поэтические упражнения я ей читал. Например, басню «Бык и Вол», где мать рассмешили строки от имени Быка: «В квартире негде складывать траву, на кукурузных палочках живу». Когда бабы на улице спрашивали, чем там Серёжка занимается, мать гордо отвечала: «Книгу пишет». Те интересовались: какую? «Соль земли», говорила мать. Продвинутые колхозницы удивлялись: да вроде есть уже такая книга!. А просто мать брала первое попавшееся название, а по ТВ недавно прошёл одноимённый сериал… И нелепо, и забавно, но так мать меня прикрывала от упрёков в тунеядстве. Тунеядец уже в армии отслужил, по почте выписал пишущую машинку «Москва» и не мог на ней наиграться, печатая без устали сплошные романы. Автор злосчастной «Соли земли» Георгий Мокеевич Марков – первый секретарь Союза писателей СССР и отец актрисы и писательницы Екатерины Марковой – в обеих ипостасях талантливой. Она сыграла в фильме «А зори здесь тихие (Галя Четвертак), где снялась и моя славная землячка Ольга Остроумова (Женя Комелькова), и в фильме о бригаде кардиологической скорой помощи «Дела сердечные» с А. Папановым, Г. Тараторкиным, А. Шурановой, Б. Бибиковым, Е. Тяпкиной… Она автор десяти повестей и романов («Чужой звонок», «Отречение», «Тайная вечеря»…) Она – жена Г. Тараторкина. А книги её отца, «литературного генерала», как водится, экранизировались сплошным потоком: «Строговы», «Сибирь», «Соль земли»… Когда я поступал в Литинститут, Г. М. Марков приветствовал абитуриентов с крылечка – он оказался низенький и в круглых чёрных очках был похож на Ролана Быкова в роли Кота Базилио.
... Моя мать родилась 17 октября 1937 года. Когда началась война, ей было четыре годика. И такую малышку бабушка Настя оставляла одну, уходя на колхозное поле, где люди работали за «палочки» от темна и до темна. Голодуха была страшная. Но у бабушки была корова – кормилица и спасительница. А лепёшки она пекла из лебеды. От лебеды бывают запоры. И ребёнок весь день орал благим матом, не в состоянии опорожниться – пока не вернётся мать. Ещё над деревенскими глумились бригадир и звеньевые. Бригадиром был Шалам (прозвище), для нас, пацанов послевоенных, дядя Миша – колхозный пасечник. Он заставлял женщин-солдаток выгребать печную золу и таскать её зимой на поле – как азотное удобрение. Где эту золу безбожно раздувала позёмка, никакой пользы полям не давая. А наши «дамки» – колхозные звеньевые – это Семёниха, Дамка (так и звали, в миру т. Надя Дятлова – её брат Николай служил в СМЕРШе, на этой почве двинулся и в мирные годы крыл всех матом, сидя у двора, и грозил поставить к стенке) и Аляма. Семёниха – Мария Семёновна Батаева (по мужу, в девичестве Ганичкина) по отцу мне дальняя родня, а дочь Алямы – т. Роза Кулясова (по мужу, а так Дятлова) одна из подруг моей матери. Эти три хозяйки не давали голодным односельчанкам свекольные листья на прокорм. Листья были нужны, чтобы укрывать бурты из корнеплодов, которые до поры хранились на осеннем, с ночными заморозками, колхозном поле. И не добрым словом мать поминала всех четверых персонажей из своей биографии. Хотя жена д. Миши-Шалама – т. Нюра (Шаламиха) была удивительно простой, порядочной и скромной женщиной, как часто и бывает. Она все глаза выплакала после гибели единственного сына Виктора – они с сожительницей задохнулись газом в городе, даже обгорели, на фото были не люди, а чёрные мумии. Прозвище у Витьки было Бля́бля. Ничего скабрезного тут нет, так он в детстве подзывал овец – вместо положенного «барь-барь-барь…» Каждую живность как-то подзывают: курицу – цып-цып, гуся – тега-тега, кошку – кис-кис, свинью – чух-чух… Собак, коров и лошадей подзывают по имени, свистом или характерными звуками. У нас был мужик – д. Коля-Кульган, так он в детстве не выговаривал слово «хулиган». Попробуй кто через триста лет разберись в семантике этого прозвища…
Клички в Васильевке были экзотические. Д. Миша-ПысА (а сына Витьку звали Пердюк). Так-то они Мартемьяновы. Д. Вася-Брабра (жена – Брабриха), д. Петя-Сарам, д. Саня-Гугуй… Парни Пека и Лябока. Бабки – Лесуха, Ольгушка, Надюрка, Поленька, Нюрочка… Мордву почему-то звали с ударением в конце: ТонЯ, ОлЯ, КостЯ… Были Петяй, Панька Без*опый (Дятлов), Марья-баба (костоправка, знахарка и травница), Мокша-Ванька (Шамшаев), Степан-Безрукий, Манька-Капуста, КулЯ (почтариха т. Аня), Красниха (т. Надя Краснова), Казаиха (т.Нюра Казаева), Газеиха (т.Маша Худякова)…
Мой отчим – отец братьев – в родной Ключёвке носил прозвище Мишка-Прыткий. Поначалу он ухаживал за материной тёткой Зоей – младшей сестрой бабы Насти. На свидания зимой ходил на лыжах. Будучи лесником, он, кстати, сам умело гнул лыжи – на самодельных широких лыжах я катался с горы. Но тётя Зоя замуж за него не пошла – и он переключился на её племянницу. Может быть, затаил обиду на тётку и вымещал потом на матери. В Васильевке его звали Быстряк. У ключёвских прозвище «головочёсики», у васильевских «разинь рот». В детстве я окал. В школе окать перестал. Мать окала всю жизнь – такой говор.
Мы росли на тюре – в молоко хлеб крошили. Летом мать делала тазик салата – на весь день. Или варила суп с рыбными консервами. Часто делала пельмени с картошкой, пирожки, ватрушки. Или варила толчёную картошку (мы называли её мятой). Её можно было есть с солёными грибами или с молоком. Время от времени в рационе появлялись вареники с земляникой и пирожки с ягодами или щавелем (с кислятками). Кислятки мы таскали из леса, как и ягоды (всё ту же землянику). В лесу и малина росла, и лещина – лесной орех, и борщ, и дикарка… Съедобных трав было много. Ну, и грибы, конечно. Грибницей была наша соседка тётя Надя Пальцева (Надюрка). Говорили, что она гермафродит, по-деревенски – двухсбруйная. Она и правда была мужеподобной, втайне курила у себя в избе. И была вынослива, как конь. Грибы и ягоды из леса носила на базар – пешком пять километров в один конец. Любила подшутить над моей бабушкой Настей. Зазовёт ту в лес и бросит там, бабка одна выбирается обратно из какой-нибудь глухомани. Бабке уж не до ягод. А Надюрка приходит вечером, увешанная со всех сторон коробами с ягодой. Весь день на ногах – и хоть бы хны.
По линии матери у меня бабушкина ветвь короткая – бабушка Настя, дядя Коля Масленников (жил в Бузулуке и каждое лето приезжал в гости на мотоцикле с коляской) и тётя Зоя. У неё четыре дочери, по мужу тётя Зоя – Шиповских. Мужа зовут дядя Вася. Живут в Оренбурге. А по дедушке Ивану родни больше: тётя Вера и тётя Лена, дядя Никифор, дядя Петя и дядя Коля. Никого уже в живых нет. Дядя Петя при Сталине сидел – попал под репрессии. Его дочь Анна Петровна Какунина (по мужу) всю жизнь проработала в школе учителем биологии. Недавно и её не стало. Все тётки и дядьки у меня были двоюродные, мать у родителей – единственный ребёнок. Была младшая сестрёнка – умерла во младенчестве.
Родня наша жила дружно. Как праздник, событие, стройка – пир горой. Все были весёлые, озорные и компанейские. Есть родные, которые не роднятся, а у наших – наоборот. Сплошная взаимопомощь. Со временем это куда-то сошло – меньше стало посиделок. И как-то померкла жизнь. И я вспоминаю те времена, когда всё делали миром-собором, не считаясь со временем. Собирались и стар и мал, и всем находилась работа. А когда уже близкие стали уходить один за другим – и вовсе грустно стало. На эту неизбежность я не смотрю философски – у меня щемит сердце. Потому что в одну воду действительно дважды не войти. Прошлое не повторится, и мёртвые не восстанут. Такова цена одиночества.
Сергей Парамонов
