У одной моей знакомой приключилась беда: ее сын, учащийся художественной школы, пестуемое в гуманитарных традициях интеллигентное чадо, ударился в коммерцию. С другими все было как бы ясно, и бедная женщина, мать-одиночка, актриса в отставке, недоумевающе вздымала руки: «Ну почему, почему именно он?» Сын, акселерат из нынешних (невозмутимо улыбчивое лицо трезво-холодного аналитика), заявил без обиняков, что уходит из школы, ибо зачем она ему, когда он за день может спокойно зашибить приемлемую для существования сумму. Короче, в дом пришла беда. И, прямо скажем, тут стоило над чем пораскинуть мозгами.
«Ковёр-самолёт», В.М. Васнецов, 1880
Бедность – порок…
Выросший в театральной среде школьник Никита решил демонстративно отречься от всего, прививаемого ему с детства. Не барометр ли он общих умонастроений, царящих на тусовках его сверстников? Издержки и соблазны демократии, которую еще и неизвестно с чем едят, – вот и одолели парня сомнения. На пороге взросления молодые всегда ищут независимости, и проблема отнюдь не в факте поиска, а – в направлении. В «Макдоналдс», а не в Консерваторию, в мойщики машин, а не в тишь библиотек юных влечет не осознанная необходимость, а новизна. Новизна и азарт первооткрывателя. И все это происходит в ситуации, когда налицо общая утрата ценностей, смена ориентиров, когда многие из родителей едва ли не пребывают в полном тупике перед вопросиками своих «крох»: что все-таки есть хорошо и что есть плохо?
Проглаголенная устами деток истина бьет, как оголенный провод: бедным быть не просто плохо и стыдно, материальное самоотречение – признак ненормальности и дурного тона. Человек, живущий на зарплату, почти наг – он неполноценен по сути и обречен, как социальный извращенец, отягощенный комплексом хронической «совковости» в ее худшем, «павкокорчагинском» варианте. Революционный аскетизм заклеймен и развенчан, разве что в киношке посмотреть, поржать в перерывах между поцелуями со своей подружкой: какие все-таки лопухи были их предки!
Бедность – порок, и еще какой! «Не учи меня жить, лучше помоги материально», – декларирует уже не одна героиня меньшовской «Москвы, слезам не верящей», но и все поколение девяностых. Впрочем, никто из них сам не упустит из виду непыльное местечко, где платят хорошие «бабки» – сразу и желательно в СКВ. Сиюминутная выгода – не эфемерная, а реальная, как в лотерее «Спринт», приятно шуршащая в карманах, у подростка, пацана, мальчишки перевешивает все накопленные за столетия тома занудных классиков. Времена меняются, меняются нравы, и личность формирует наличность – ноша, которая не тянет никогда.
Время иных
Они – другие. Трепетные идеалисты-«шестидесятники» и инфантильные циники-«семидесятники» для них не эталон. И даже гробовщики соцреализма «восьмидесятники», прошедшиеся зажигательной ламбадой вдоль неприкосновенного кремлевского пантеона под водительством «подъесаула» Талькова, «есаула» Газманова и «сотника» Розенбаума, – реликты конформистского застоя. Биография «восьмидесятников» вся – от Бориса до Бориса: от кумира питерских полуподпольных рок-сейшнов БГ до кумира августовских повстанцев Б. Н., дальше – тишина... Едва оперясь, птенцы девяностых уразумели, что никто им теперь не указ. Наивная слепота, кроваво полоснувшая по судьбам их дедушек и бабушек, и горькое полупрозрение, отравившее комсомольским солодом вчерашний пир их пап и мам под «Марш энтузиастов», отшатнули деток и внуков от проторенной дорожки. И поняли они, что самим придется выбираться с обочины и метить вехами новый путь, на котором не избежать синяков и шишек – пока-то он придет, свой опыт.
В положении подростков, презревших однажды гнет своих опекунов, – все мы. Избавив себя от трогательно всеобъемлющей заботы государства, мы избавились от привычных удобств (вплоть до пресловутых «на дворе»), взамен же приобрели изделие, напоминающее ночную вазу, отвалив вместе с челюстью и названную сумму облагодетельствовавшему нас этим предметом культурного обихода верткому, озабоченному типу... И теперь стоим – как с баночкой анализов у лабораторного окошка, испытывая растерянность и неловкость занедужившего здоровяка перед миловидным личиком крахмально-юной приемщицы. «Клиника!» – скажет, как припечатает тот же «девяностник», вкладывая в это определение свой, четко очерченный смысл. Увы нам и ах! И потешной хвори, и темноте нашей!
Маяки, сиявшие десятилетиями, погасли, дорожные указатели демонтированы. Серою мглистой пеленой обступает душу хлад опустошения. Как в покидаемой квартире, когда за убранной мебелью обнаружились пыль и паутина, сырые разводы и плесень в углах. И всюду обрывки бумаги, шпагата, старых газет... А за окном гул автомобилей, блеск рекламы, чужая, отстраненная, обустроенная жизнь.
Битва с призраками
Нелегко покидать обогретое годами жилище. Посидим на дорожку, ибо не ясно – как там, на новом месте?.. В любых переменах есть изначально закодированный страх. И доля агрессии – ключик к преодолению этого страха: нападение – как лучший способ обороны. Этот расклад на чисто интуитивном, биологическом уровне делает нас увереннее; берем не числом, а натиском. Чем сырее предмет, тем продуктивнее он для гончарного круга времени. А в ком еще большая приспособляемость, как не в молодежи. И вот уже, как сказано поэтом Александром Дольским, «окрепнув на молоке матерей, труды отцовские переварив, спешат забыть о них поскорей юные дикари», у которых «все устарело – и честь, и стыд, в моде – платеж и нож. Сердца пусты и мозги пусты... Жестокая молодежь».
Воистину юное поколение усвоило, по крайней мере, одно: чтобы чего-то достичь в обстановке продажности, лицемерия и лжи, нужны крепкие локти, острые зубы и ледяные глаза. Ибо как часто ни меняются формации, остаются неписаные законы волчьей стаи – этого безусловно разумного, во всяком случае высокоорганизованного коллектива природных сообщников, на которых зиждется неистребимая выживаемость всей популяции. От каменных джунглей Нью-Йорка и Чикаго мы далеки, но и нас кое-чему научили колымские университеты. Не так уж сложно освоить трюк с финкой в рукаве и отрепетировать ослепительно-радушную, нежно не напрягающую «клиента» улыбку под лихое и доверительное присловье: закон – тайга, прокурор – медведь. И практиковать это вовсе не обязательно черными ночами по темным переулкам, с вульгарным кастетом и в надвинутой на самые глаза пляжной панаме. Можно и днем, и даже под охраной прохаживающегося рядом дяди-милиционера.
Простота хуже воровства
Герой нашего времени бесхитростен, как болт. Сборнику стихов Гейне он предпочитает чековую книжку и «Учебник восточных единоборств», а пыльному музейному хламу – стройные, сверкающие ряды крепленых напитков в ближайшем салуне, стойка которого одинаково приспособлена под тир и дверцу в бордель. С этого начиналась образцовая Америка – от диких прерий и скальпов «краснокожих» к оплоту мирового капитализма. Не мы сие открыли. Но именно бремя навязчивых ассоциаций почему-то гнетуще воздействует на психику. Отчего при всей осознанности и выстраданности нашего выбора ни на миг не отступает мерзкое ощущение, что кто-то пристроился сзади и скребет железом по черепу? Неужто это похотливо-старательное сопение за спиной и есть «шоковая терапия»? И забавнее всего то, что стою я, оказывается, в длинном и смиренном строю таких же доноров (что значит семидесятилетняя школа!), мимо которых озабоченно снуют кашпировские, чумаки и глобы, бросая время от времени расслабляюще-мессианские на нас, в толпе, взгляды. В пору крикнуть с отчаяньем Главного Буржуина: «И что же это за непонятная страна такая, где даже мальчиши-кибальчиши знают страшную военную тайну и хранят до конца военное слово!»
Не ломая копий…
Мне внедряют в мозги «установки» и с людоедским спокойствием кота-баюна заговаривают зубы, а у меня ломота в костях и ощущение конфузливости, что я не такой, как надо, и трудно приспосабливаюсь к особенностям переходного периода, от всеобщего нищего равенства к правовой беззащитности и экономической уязвимости меня, лысенького, обработанного волосатым эскулапом в максимально короткий срок и в славных фениморо-куперовских традициях, и параллельного процветания этого достославного потомка неуловимых ирокезов.
Я не знаю, выйдет ли из школьника Никиты толковый предприниматель. Но хоть бы отторгаемый ныне с непримиримым юношеским максимализмом багаж «ненужных» знаний не пропал даром. Да и время есть, чтобы все понять и разобраться. Может, вырастет новый меценат? Один из Демидовых тоже был Никита: крутой, самоуправный был мужик, «академиев» не кончал. Все башкой постиг. Плавильни как мог строил, руду копал, деньгу чеканил – свою. Отечественную металлургию на широкую ногу поставил. Вот на балалаечке, говорят, славно поигрывал. Однако финансировал не только дворцовые перевороты. Потому что как самородок смотрел далеко. И почитал себя все ж таки россиянином, хоть и за Урал – черт-те где – камнем. За снятые с кабальных своих мужичков скальпы, стало быть, грехи замаливал. Чем потомкам и памятен доднесь.
Сергей Парамонов
