Режиссер фильма «Перемирие» (главный приз «Кинотавра») — о том, как беречь энергию свободы, за какие крючки цепляется наша память и зачем зашивать актерам карманы
Фильм Светланы Проскуриной «Перемирие» удостоен главного приза фестиваля «Кинотавр», тем не менее о Проскуриной российская публика практически ничего не знает. Фильмы ее обычно идут в ограниченном прокате. Между тем первого «Золотого леопарда» престижного фестиваля в Локарно для России завоевала именно она. Ее «Случайный вальс» обратил на себя внимание мирового киносообщества поразительно откровенной интонацией, способностью ощущать тектонические сдвиги на территории чувств и отношений. В Каннском режиссерском двухнедельнике показали «Отражение в зеркале». Венеция пригласила «Удаленный доступ» в основной конкурс. Сейчас «Перемирие» отправляется на фестиваль класса «А» в Монреаль.
«Перемирие» — путешествие простодушного шофера Егора Матвеева на родину, которая...даже на карте не значится.
— Критики сравнивают ваши картины с работами Сокурова и Абдрашитова, Авербаха, Луцика и Саморядова, показательно игнорируя обособленность одиночного плавания режиссера Проскуриной. Кажется, вас это удручает...
— Любой имеет право искать параллели. Но в диалоге со мной непродуктивно говорить о работах моих коллег, даже мною почитаемых. Я редко даю интервью, но готова к честному разговору про кино, подписанному моим именем. За которое я несу ответственность.
Существует моя собственная история — мне кажется, поучительная. Как можно почти 10 лет не снимать и выстоять. Как быть самостоятельной без поддержки. Как можно своенравно выбирать актеров. Защищать себя от давления социальных катаклизмов. От инфекции ползучего меркантилизма. Как, завися от денег, сберечь энергию свободы. Вот сколько резонов разговаривать про меня. У каждого человека — свой уникальный сюжет.
— Все внутренние сюжеты ваших картин сосредоточены не на внешней канве событий — на едва улавливаемых, хрупких взаимоотношениях между персонажами. Этот метод я бы сравнила с акупунктурой. Точечные уколы, между прочим, используют для снятия боли. Боль есть во всех ваших фильмах.
— Литературный сюжет меня не слишком занимает. Поэтому у меня складываются драматические отношения с авторами. Сначала я их выбираю, а потом начинаю существенно переделывать сценарии.
— Замечу, авторов выбираете сильных: Финна, Черныха, Вырыпаева.
— Важен масштаб замысла. Ценю в кино прежде всего язык и атмосферу. Вот вы пришли ко мне поговорить. У вас подобных интервью сотни. Даже интересный разговор едва ли запомните. Вы припомните, как шли по заросшему зеленью двору. Как я подала вам кофе. Как мы с вами обсуждали это странное лето... Уверяю вас, эти детали станут крючками, за которые цепляется память. Вот какое кино меня интересует. Событийность не оставляет воздуха. Сюжетная память и безусловность кино — в особенностях ритма, звучании голоса, пластических подробностях. Как человек носит шляпу. Какую надели на него рубаху. Жмет она под мышкой или вальяжная... Часто зашиваю актерам карманы, чтобы они не могли прятать туда руки. Возникает неловкость. От неловкости забываются наработанные интонации. Я убеждена: актер, выходя на площадку, должен волноваться. Чтобы не быть пошлым, обыденным, привычным. Пытаться уйти от себя. Не узнать своего голоса, если хотите. И как-то со всем этим справиться. Стараюсь не давать актерам прямой задачи — сыграть некий результат. Его можно достичь опосредованно с помощью звука, света, музыки, интерьера.
— Вас упрекают за мрачный взгляд на мир. С чем я несогласна. «Случайный вальс» и «Перемирие» — картины, наполненные светом.
— Мы не занимаемся фотографированием мира. Социальные подробности наименее интересны в кино. Глубина черноты и отчаяния жизни, если она художественно не освоена, на экране, на сцене, — бессмысленна. Жизнь гнусного низа. Слушайте, а что вы не знаете про низ? Когда живут, как свиньи, избивают детей или родителей. Узнавание низа — просто и быстро. Вопрос — для чего это делается и как осмысляется?
— Ваши фильмы оказались в русле кино поколения нулевых.
— Не верю в поколенческие объединения. Среди людей моего возраста встречаются настолько «чужие» экземпляры, будто мы выросли в разных странах. Может, глаза видели одно и то же. Мы помним запах свежеиспеченной булочки в школе, вкус маргариновой розочки на мороженом — тут сразу получишь улыбку узнавания. Дальше мы никуда не двинемся. Что касается мрачного восприятия... банально повторять, что жить — это драма. Не важно, малоразвит ты, богат или беден. Ахматова на вопрос: «Будет ли моя разлучница чувствовать такой же ад, какой ощущаю я после того, что она со мной сделала?» — отвечала: «Про это не волнуйтесь. Обязательно будет». На экране эту драму создают художественные подробности.
— В «Перемирии» помимо Егора, который как сказочный Иванушка путешествует по «тридевятому» отечеству, смотрит на все вроде бы нашими глазами, остальные персонажи сгущены до гротеска. На лицо ужасный, добрый гигант Квазимодо, улыбчивые разбойнички братья Поповы, гулящая местная Джульетта Катька. Круче всех Генка Собакин в исполнении Сергея Шнурова. Обломов районного масштаба, сочиняющий роман «Тоска Генки Собакина»...
— Частично это было способом ухода от прямолинейных ассоциаций. От русской притчевости. Хотелось не сказки, а сквозного лирического сакрального реализма. Вроде бы соединяешь это с жизнью, но и не жизнь это вовсе. Открытое для мысли и чувств пространство.
— Мне послышался внутренний диалог фильма с советским кино. Как, глядя на шофера Генку Матвеева, не вспомнить Пашку Колокольникова из шукшинского «Живет такой парень». Когда ваши герои лезут на высоковольтную верхотуру, я уже вижу героев из «Высоты». Только в отличие от Рыбникова в небеса их тянет не романтика, а бабло, которое выручат они за украденные провода...
— Думаю, никакое произведение не возникает на пустом месте. Мы впитываем в себя прочитанное, прослушанное, просмотренное. Не хочу делать вид, что не видела картины Шукшина, или не знаю, что Леонид Куравлев изумительно тонкий русский актер. Но я не вспоминала об этом, делая картину. Как в проезжающем поезде — чем поразительней пейзаж, тем больше он во мне распространился. Жизнь всегда ждет от нас чего-то большего, чем мы в состоянии бега можем дать. Она готова узнать нас изумительными, щедрыми, талантливыми, энергичными, беспечными. Мы сами редко хотим эти силы выпустить, самим себе удивиться: я могу это сделать?
— Фильм можно считать «Оврагом на горе» вашего опыта и впечатлений. Почему вы отказались от этого названия, что для вас означает «Перемирие»?
— По синтаксису «Овраг на горе» хорошо звучит. Но не люблю быть экзотичной. И так в картине достаточно стилистических сложностей, чтобы морочить голову еще загадками в названии. До последнего дня сидели с длинными листами — писали сотни вариантов. Картина их не принимала. Вдруг Сережа Шнуров бросил: да ведь это «Перемирие». Я напряглась: никак не годится.
Мне казалось, слово это затаскано газетами, телевизором, потеряло свое индивидуальное звучание. Стали думать, рассуждать. И поняли, что перемирие — не только заключение некоего пакта. Еще переизбыток. Когда мира, то есть белого света, у каждого из нас так много, что не умеешь осмыслить, понять, расположиться к нему, внутри него. Дышать им. Почувствовать его драму, добро и зло. Понимать, что он ждет от тебя хоть иногда адекватного поведения, реакций, чувств. Человеческого лица. Мне кажется, что сейчас это первостепенная проблема. Осознать, осмыслить мир, в котором мы вместе живем как современники.
— Тема эта доминантная в фильме. Но условия «проживания» чудовищные. Здесь украсть, убить — словно молока попить.
— И заметьте, происходит все не с какими-то отщепенцами, но с героем отважным, честным по-своему. Устроенным вроде бы правильно, с ключевыми понятиями, что родные, любовь, земля, друг — не пустые звуки. Понимаете, насколько тревожнее стали наши взаимоотношения с белым светом? Утрачено чувство греха. Смыты границы дозволенного. За ненужностью стерты с лица земли понятия чести, вины. Только и слышишь: «При чем тут я? Вокруг все еще хуже». Босяческие аргументы защиты собственной низости. Дикая тоска берет от того, что хамский тон укоренился, наполнил отношения фальшью, бессмыслием. Это влияет и на язык, который становится ублюдочно диким. При этом все опасаются мата. Слушайте, в мате — если он уместен — фантастическая языческая энергия.
— Вернемся к среде, которая стала легкими фильма. В этом дышащем пространстве «дикого поля» и люди существуют по каким-то языческим законам. Потому что: «Тут хоть волком вой — тоска. Смысла нет...». Собакин выносит свой справедливый вердикт: «Событий много, а впечатлений не хватает».
— Для меня в этой реплике ключ ко многому, в том числе и к восприятию нашей жизни. Мир для нас распахнулся: кто-то рванул на Бали, кто-то — на Оку, кто-то помчался в Конго охотиться на тигров. Носимся как сумасшедшие. Смотрите, сколь легко поменять не только место жительства, но и профессию. Раньше нужно было 10 лет проходить ассистентом художника, чтобы стать постановщиком. Ты узнавал все досконально. Это все опыт, познавание профессии. Вот что утеряно. Как сказал мне покойный директор студии «Ленфильм» Виктор Сергеев: «Света, наступило время, когда придет человек с деньгами на съемки — я даже паспорта у него не спрошу. Завтра он будет запущен». Не представляете масштаб беспомощности актера на площадке. Это крах. Ни лиц, ни индивидуальностей. Мы уже не знаем, кто мы. И не даем себе смелости об этом задуматься. Опасное время для профессионального сознания, для ощущения собственного места в жизни.
Лариса Малюкова
