Мы с ним учились в художественной школе. Он был немного влюблен в меня. Я тоже, и тоже, вроде, немного. Но осталось несколько воспоминаний. Вот он сидит у окна в квартире нашего друга Юликова. Они с Юликовым - одноклассники и друзья до сих пор. Он сидит, и я сижу, и смотрю, как у него волосы стоят вокруг лица плотной шапочкой. И я любуюсь этой необыкновенной шапочкой. Дальше ничего не помню что происходило, но милое лицо и плотные - почти как у негра - волосы – эту картинку и сейчас вижу. И еще. Он меня проводил, стоит на площадке, прижавшись спиной к крашенной зеленой стене, а я поднимаюсь в лифте и вижу, что он смотрит сквозь решетку лифта на меня, - неподвижно, без улыбки, почти скорбно и как-то искоса. Я чувствую, что не надо было нажимать кнопку своего этажа, что как-то не так мы простились, но ведь впереди еще вся жизнь... А как-то включила радио - там Клавдия Шульженко поёт: «Сердце бьется, в душе испуг, любит, любит меня мой друг! Или может быть, в тишине это кажется только мне». У меня ёкнуло в груди. Ведь так я и чувствовала!
А потом была выставка графики Пикассо в испанском культурном центре. Обстановка там была домашняя, пальто все сами вешали без номерков и гардеробщиков. Я пришла с мамой и папой, и он там был. Выставка Пикассо была тогда таким уникальным событием, что народ ощущал свое избранничество и какое-то родство душ. В результате этой домашней атмосферы, некто взял его большую сумку, брошенную возле снятой верхней одежды, положил туда, что поместилось, в том числе и мамино пальто, и унес. По тем временам, когда вся одежда добывалась с таким трудом, это была крупная неприятность. Тем не менее, моя мама, которая тогда его увидела впервые, с удовольствием говорила мне потом, как он ей понравился. «Он мне больше всех твоих приятелей нравится. Такие чуть кривоватые ноги…». Я до того не обращала внимания на эту деталь, но с маминой подачи поняла, что это сексуально. И когда делала диплом – иллюстрации к «Трем толстякам» Олеши, то гимнаст Тибул у меня был с чуть кривоватыми ногами, очень привлекательный. Но в то время я уже была не только замужем, но и беременна.
С семидесятых он живет в Америке, то в Нью-Йорке, то в Москве. Однажды он смотрел мою квартиру, которая для меня вроде мастерской, не снять ли ее, но дело было пустое - он снял куда более шикарную, с евроремонтом, в Гранатном переулке. Зато заехав ко мне, он сказал много приятного - что он видит меня теми же глазами, что в молодости. И спросил: «Мы могли бы стать мужем и женой?». Я решила, что вопрос – в прошедшем времени, про наши звонки по телефону и прочее. Впрочем, прочего-то и не было, только ощущения, как в песне Клавдии Шульженко. И я ответила, что если бы мы поженились, то потом бы непременно поссорились бы и развелись – чего хорошего-то? Он засмеялся: «Ну, пошли в гости к Юликовым». Приехали с бутылкой, выскочила дочка Юликова Маша, она у меня как раз в этой неснятой им мастерской одно время счастливо жила с бой-френдом, а потом снова переселилась к родителями. Она спрашивает: «Вы снимали мою любимую квартиру?» Юликов сказал: «По-моему, он снимал свою любимую хозяйку», поразив меня наблюдательностью. А тот в ответ: «Ребята, давайте выпьем, я сейчас сделал Машке предложение, и она мне отказала».
Такой поворот мне польстил.
