Владимир Владимирович Шахиджанян:
Добро пожаловать в спокойное место российского интернета для интеллигентных людей!
Круглосуточная трансляция из офиса Эргосоло

Таймс сквер 1, или Новые американцы

«Новый американец» начался с визитных карточек, потому что придумавшему газету Боре Меттеру сказали, что главное в бизнесе — адрес.

— Location, location, location, — объяснил ему в лифте сосед-бизнесмен. — Запомни, поц, в Америке место красит человека.

Соседу нельзя было не верить. Он владел одной четвертью лавки, где продавались кабачковая икра, шпроты и «Новое русское слово». Мечтая составить ей конкуренцию и разрушить монополию на свободное слово, Меттер перечитывал Драйзера и готовился быть непреклонным, как «Финасист», «Титан» и «Стоик».

В прошлой жизни Боря был моряком загранплавания, что необычно для еврея, и родственником известного ленинградского писателя, что уже не так удивительно. Не чета всем нам, Меттер, прежде чем отправиться на историческую родину и найти ее в Нью-Джерси, побывал и в других экзотических портах. Из его путевых воспоминаний мне больше всего понравилась история про судового замполита. Заблудившись в Гонконге, он, боясь опоздать на корабль, нанял велорикшу, но чтобы не показаться сагибом, не забрался в коляску, а усадил туда очумевшего возницу, который указывал крутящему педали замполиту дорогу к пристани. Еще Боря научился в любой стране узнавать лоцманов-соотечественников по трусам, торчащим из-под шортов.

Несмотря на морские рассказы, Меттер — единственный из всех — не имел литературных амбиций. Он хотел издавать газету, а не писать в нее. Поверив соседу из лифта, Меттер выбрал самый престижный после Белого дома адрес в Америке и снял там офис: на визитке стояло «Таймс сквер 1».

Отсюда поднималась неоновая часть Бродвея. За углом открывалась отданная тогда пороку, а теперь Диснею легендарная 42-я стрит. Сам треугольный небоскреб умеренной высоты, но не амбиций, служил витриной капитализма. На фасаде мелькала реклама, призывающая купить пиво, автомобиль и вступить в армию. Бегущая строка цитировала биржевые индексы и делилась свежими новостями 1980 года: Иран, Картер, заложники, нашедшаяся кошка. 31 декабря с крыши спускался светящийся шар, отмечающий смену каждого года.

Считая эту достопримечательность большой, как все в Америке, афишной тумбой, я даже не знал, что она внутри полая, пока не попал в первую редакцию «Нового американца». Она размещалась в чулане без окон. Довлатов в нем помещался только сидя. Теснота не мешала пить, курить и ссориться. Собственно, нас с Вайлем для того и пригласили, чтобы разрядить обстановку. Первые номера нового еженедельника не оправдали надежд, в чем обвиняли друг друга отцы-основатели.

— Вы же, — зазывали они, — беспринципные циники, без царя в голове, вам лишь бы хиханьки да хаханьки, и нашей газете без таких не обойтись.

— Какие есть, — согласились мы, чтоб не спорить, и пошли к Седых заявлять об уходе.

Весть об измене он принял панически. Из «Нового русского слова» никто не уходил — ни живым, ни по собственному желанию. Посерев от обиды, он взял себя в руки и попросил и ему подыскать место в редакции конкурентов.

Сменив с восторгом и не раздумывая постоянную службу на редко оплачиваемую работу, мы вырвались на волю и остались без денег. Их хватило, однако, чтобы отметить шампанским первый вольный понедельник в пол-одиннадцатого утра. Разлив бутылку прямо на бродвейском тротуаре, мы чокнулись пластмассовыми стаканчиками за наконец обретенную в Америке свободу. Она отличалась от русского безделья тем, что сулила труд по любви без зарплаты. Эта целомудренная утопия пьянила больше шипучего, и мы весь день строили ослепительные планы на будущее до тех пор, пока жены не вернулись с работы.

Забегая вперед на треть века, я должен с благодарностью признать тот понедельник краеугольным. С того дня я больше никогда не служил и всю жизнь делал, что люблю и как хотел, точнее — как мог. Мне повезло не изменить свободе, о которой говорил пышный девиз «Нового американца», напечатанный там, где в советских газетах призывали пролетариев объединяться.

«Мы выбрали свободу, — убеждал читателей придумавший это лозунг Довлатов, — и теперь наше счастье у нас в руках».

Чуть ниже размещалось самоопределение органа, где нам с Вайлем предстояло работать: «Еврейская газета на русском языке». Никто не знал, что это значит.

 

2

Первая газета Третьей волны оказалась в кризисе, едва успев выйти в свет. От «Нового русского слова» она отличалась только форматом, предпочитая остальным сюжетам все те же приключения кремлевских старцев. Чтобы избавиться от них чужими руками, нас вызвали из тыла врага и предложили любой пост на выбор. Мы согласились на должность главного редактора — для Довлатова.

Сергей ломался до третьей рюмки, но согласившись, решительно взял бразды правления и отдал их нам, чтобы не вникать в детали. Себе, помимо колонки редактора, он отвел церемониальные функции: мирил и ссорил сотрудников, вел изнурительные переговоры со всеми и обо всем, а главное, представлял газету в сношениях с внешним миром, прежде всего — на Брайтон-Бич, где его безмерно уважали за виртуозное владение феней.

Момент истины наступал раз в неделю на планерке, когда Довлатов обозревал вышедший номер. Лукаво объявив себя — единственного недипломированного сотрудника в редакции — недостаточно компетентным, чтобы обсуждать содержание наших материалов, он судил лишь о стиле, но так, что у всех горели уши.

— Что ты, собственно говоря, имел в виду, — ласково спрашивал Сергей поэта, педагога и массажиста Гришу Рыскина, — когда написал «кровавая рука крайма душит Нью-Йорк, по которому слоняются бездомные в дырявой чесуче»?

Нам доставалось наравне с другими, особенно за статью «Простаки в мире секса».

— Смесь напора с лицемерием, — говорил Сергей, — как будто этот опус написали Портос с Арамисом.

Никто не смел обижаться, потому что в редакции царил азарт взаимного издевательства, который мы же и насаждали. У нас не было ничего святого, и больше всего мы боялись того, что Аксенов (пиковый король в нашей колоде) называл «звериной серьезностью». Перегибая палку, мы считали смех всему мерой, еще не зная, что шутки могут стать тиком и обернуться стёбом. Сергей это предвидел. Он ненавидел профессиональных юмористов и боялся, что его к ним причислят.

— Ирония и жалость, как у Хемингуэя, — одергивал он нас без особого толку и сам писал о женщинах трудной судьбы.

В принципе ему было все равно, о чем писали в «Новом американце», лишь бы чисто, ясно, уместно, с симпатией к окружающим и со скепсисом к себе. Отделавшись от антисоветского официоза, не менее предсказуемого, чем советский, не впав в панибратство, научившись избегать пафоса, сдержанно шутить и видеть в читателе равного, «Новый американец» расцвел на свободе. Выяснилось, что она скрывалась в стиле, добывалась в словаре и наряжалась простым синтаксисом. Почему-то раньше никому не приходило в голову, что устный язык может стать письменным без мата и перевода.

По-моему, Довлатов, заново открывший «средний штиль» Ломоносова, и сам не заметил совершенной им революции. Сергей просто физически не выносил, когда пишут «пах» вместо «пахнул», а за «представлять из себя» мог, как я выяснил, преследовать неделями. Возделывая и пропалывая наш грамматический садик, Довлатов расчистил почву для всех. В «Новом американце» все стали взыскательными читателями для других и настороженными писателями для себя. Боясь позора, мы, готовые отвечать за каждое лишнее, неточное или скучное слово, писали, озираясь, как в тылу врага.

Больше всех — по три полосы — сочинял Леша, влюбленный в баскетбол. К сожалению, им не интересовался, несмотря на двухметровый рост, Довлатов, и спортивные страницы считались рекламой, что не останавливало Лешу. Жилистый и тощий, он напоминал игрушечного зайчика из рекламы батареек «Дюрасел». Когда все выбивались из сил, Леша подрабатывал таксистом, писал про политику, соблазнял дам и заполнял случайные паузы, хлопая, как на стадионе, в ладоши: «Спартак».

Кино занималась пара энтузиастов. Он был учен, она — старше и опытнее.

— Вы не можете меня к ней ревновать, — однажды сказал Довлатов, — потому что мы встречались до вашего рождения.

Про жизнь писал все тот же многострадальный Рыскин. Знаток немецкой философии, поэт в душе и на деле, он трижды поступал на курсы программистов и возненавидел компьютеры, так и не научившись их включать. Гриша боялся нищеты, ел про запас, а на черный день купил два дома в трущобах — по доллару каждый. Когда выяснилось, что за недвижимость надо платить городу налоги, Рыскин с огромным трудом от нее избавился и наконец обрел достаток, став массажистом. Работа открыла ему Америку в своеобразной перспективе, о чем Гриша сочинил интересную книжку. Я написал на нее хвалебную рецензию. Называлась она «Ниже пояса».

Самым симпатичным в редакции был художник Длугий. Ученик нонконформиста Немухина, рисовавшего игральные карты, Виталька из уважения к учителю ограничивал себя костями домино. Когда его пригласили на выставку в Латинскую Америку, мой брат, писавший, кстати сказать, в газету под псевдонимом Тетя Сарра, посоветовал Длугому послать картины не самолетом, а телеграфом: дубль-два, пять-один, четыре — пусто.

Рядом с Довлатовым малогабаритный Виталька казался щенком и был таким же задиристым.

— Я — не Рембрандт, — говорил он в ответ на любые претензии, — я — Длугий.

Это не помогло, и Сергей его чуть не задушил, когда в разгар борьбы профсоюза «Солидарность» Длугий раскрасил польский флаг зеленой и коричневой краской.

— Почему же это флаг у нас на обложке не красно-белый? — еще сдерживаясь, спросил Сергей.

— Это — условные цвета, — заносчиво ответил Длугий, — настоящее искусство не унижается до копирования действительности.

Он не успел договорить, как мы с Петей повисли на Довлатове, зная о его отношении к авангарду.

К счастью, оба были отходчивы. Обложку переделали, и в знак примирения Сергей подарил ему свою книжку с автографом: «Люблю тебя, Виталий, от пейс до гениталий».

 

3

«Новый американец» удался: нас читали, любили, приглашали в гости, многие даже подписывались. Купаясь в счастье, мы жили в долг и впроголодь, ибо чем лучше шли дела, тем меньше оставалось денег. Решая парадокс, Сергей, который с первого дня трудился в газете даром, пришел к выводу, что нас может спасти профессиональный менеджер.

— В нашей газете, — объявил Довлатов на чрезвычайном общем собрании, — вдоволь журналистов, художников, критиков, поэтов и фотографов, но никто не умеет считать деньги.

— А что считать-то? — спросил Рыскин, но его зашикали.

— Мы — дети социализма, — сокрушался Сергей, — по-нашему, лучше украсть, чем продать. Газете нужен настоящий хищник-эксплуататор, который сумел бы нажиться на наших талантах.

Каждый представлял его себе по-своему. Довлатов заранее благоговел, я — ненавидел.

Первый пришел в редакцию своим ходом. Полный, с пшеничными, как у модного тогда Леха Валенсы, усами, он, обладая опытом в крупном американском бизнесе и не нуждаясь в прибыли, согласился помочь исключительно из жалости.

— Я буду продавать перочинные ножи, и с каждого газета получит 5% практически даром — за две полосы рекламы. Представляете, сколько в год набежит?

Мы не представляли, но боялись спросить, чтобы не показаться идиотами. Не выдержав затянувшегося молчания, я сменил тему.

— Вы читали Джойса в оригинале?

— Ну а сам-то как думаешь? — сказал он, снисходительно улыбаясь.

Через неделю усатый бизнесмен исчез, и мы еще долго получали письма с просьбой вернуть деньги за оплаченные, но так и не доставленные ножики. Сергей всем вежливо отвечал, однако и это не отучило его искать богатых.

Следующим менеджером был юный американец, только что окончивший престижный Дартмутский колледж по специальности «Макроэкономика».

— Говорят, он хорошо играет в футбол, — сказал порекомендовавший его профессор Лосев, — жаль, что не в наш.

Вникнув в ситуацию, юноша нашел решение:

— Как показывает экономический анализ, причина дефицита кроется в том, что ваши доходы меньше расходов, и это значит, что надо попросту сократить последние, — вывел он и перестал платить типографии.

Когда газета не вышла в срок, этот менеджер тоже исчез.

Третьего Боре Меттеру привел сосед, с которым он ездил в лифте. Тщедушный молодой человек в трениках сразу взял быка за рога.

— Я спасу газету, — пообещал он, — надо, чтобы Бунину было где печататься.

— Но Бунин умер, — сказали мы.

— Какое горе! — воскликнул менеджер.

Этот не успел навредить, потому что наш рекламный агент Миша Бланк спустил его с лестницы, узнав в нем дилера, продавшего ему автомобиль без мотора.

Довлатов, однако, не потерял веру в большой бизнес и на каждую планерку приводил новых воротил.

Один, с лишаем, велел нам писать с огоньком, другой требовал выгнать Бахчаняна, третий предлагал продать газету хасидам, четвертый — баптистам, пятый пообещал взять все расходы на себя и попросил жетон для метро на обратную дорогу. Самым обнадеживающим считался крупный, судя по приговору, биржевой маклер, но ему грозил долгий срок.

Все они смотрели на нас сверху вниз, видя, что мы готовы работать даром — как каторжники, боявшиеся, что у них отберут тачку.

Александр Генис

812


Произошла ошибка :(

Уважаемый пользователь, произошла непредвиденная ошибка. Попробуйте перезагрузить страницу и повторить свои действия.

Если ошибка повторится, сообщите об этом в службу технической поддержки данного ресурса.

Спасибо!



Вы можете отправить нам сообщение об ошибке по электронной почте:

support@ergosolo.ru

Вы можете получить оперативную помощь, позвонив нам по телефону:

8 (495) 995-82-95