Некоторые эпизоды второй «Нимфоманки» напоминают о картине Алексея Балабанова «Про уродов и людей». На этом сходство двух режиссеров не заканчивается — вопрос по просьбе «Сеанса» изучила Елена Плахова.
Когда десять лет назад на Берлинале Триеру присудили Приз мира, он написал в ответ левацкую речь. О том, что человечество делится на «два племени, живущие в пустыне» — богатых (у которых есть колодец) и бедных (у которых колодца нет). Богатые борются за мир, а бедные борются за хлеб и воду. У бедных и «не очень цивилизованных» вообще нет в лексиконе слова «мир», зато есть слово «жажда». У богатых есть Комитет мира, куда входят красивые, мудрые и, естественно, богатые люди, которые много говорят о мире и присуждают Приз мира таким же, как они. В племени бедных про Приз мира особенно много не говорят.
Самого Триера, как обычно, на фестивале не было. Его речь организаторы сократили и перемонтировали — прежде чем показать с экрана во время благотворительного вечера, где было собрано полмиллиона долларов на борьбу с бедностью. Возмущенная фактом цензуры Вибеке Винделоу, продюсер Триера, выступая от его имени, предложила в дальнейшем присуждать Приз мира тем, кто более дружественно, чем он, относится к Джорджу Бушу.
Алексей Балабанов
Совершенно не трудно представить, что точно так же прореагировал бы, окажись он в аналогичной ситуации, Алексей Балабанов. Загвоздка только в том, что он бы в этой ситуации никогда не оказался. Несмотря на многократное участие балабановских картин в больших зарубежных фестивалях, они всегда были отодвинуты на периферию параллельных программ, а его творчество не получило при жизни адекватной оценки. Парадоксальным образом на Монреальском фестивале удостоился поощрения самый неполиткорректный фильм Балабанова — «Война»: Алексей Чадов награжден как лучший актер. И это все.
Сравнивая Триера с Балабановым, который младше его на три года, обнаруживаешь массу поверхностных, а иногда и более глубинных совпадений. И тот и другой не обошли своим вниманием тему порнографии и мазохизма, а свою «Нимфоманку», где героиню так же самозабвенно хлещут по ягодицам, Триер вполне мог бы назвать «Про уродов и людей». Для обоих полна символики водная стихия: чаще всего она становится метафорой разложения, тлена и декаданса. Оба выдают время от времени радикальные хулиганские жесты, когда кажется, что их «несет», но это только так кажется.
Про выходку «фашиста» Триера все помнят. Балабанов выступал не столь громогласно, но тем, кто слышал его хлесткие заявления против «буржуев», скандальности тоже хватило. Когда ему для поездки на фестиваль в Роттердам не продлили визу, он назвал Голландию фашистской страной. А после «Брата», отвечая на «Кинотавре» на наскоки либералов, уличивших его в ксенофобии, говорил: ну это же правда, что русский народ евреев не очень… Когда корреспондент «Радио „Свобода“» Петр Вайль (большой поклонник «Замка») попытался в кулуарах прояснить позицию режиссера, тот был краток: «Просто я родину люблю». Тогда любить родину было в России непопулярным занятием, тем более крайне интересно узнать, что сказал бы Балабанов сегодня по поводу Украины и Севастополя.
Рискну предположить, что он бы опять удивил многих, в том числе расплодившихся патриотов. Но этого мы, конечно, точно никогда не узнаем.
После «Брата» на Балабанова, всегда сторонившегося политики, навесили ярлык «нового левого» художника, выражающего идею социального реванша ущемленной русской бедноты. Однако корневой консерватизм «Войны» и последующих фильмов, включая «Груз 200», убеждена, скорее правого толка. А герой «Кочегара», alter ego режиссера, даже напоминает своим мрачным гуманизмом опущенного в российский беспредел Клинта Иствуда. Но не важно, левый или правый, это все равно реванш — романтический и безнадежный реванш «проклятого поэта», в равной степени личный и — чисто по-русски — растворенный в коллективном бессознательном.
Ларс фон Триер
Если у Балабанова превалирует реванш, то у Триера — провокация. Она столь же спонтанна, но все же более рациональна, и за ней проще увидеть непосредственные мотивы. Например, о «симпатии к Гитлеру» Триер заявил, почувствовав на премьере «Меланхолии», что фильм получился недостаточно провокативным. Если же судить по самой художественной материи, видно, что Триер, форсируя каждое высказывание до эмоционального экстремума, сознательно ищет форму эпатажа, способную вдохнуть энергию в кинотекст. Балабанов же иногда даже эмоционально сдерживает, усмиряет себя, и провокации вылезают почти что помимо его воли — как антисемитизм в «Морфии».
В чем оба художника несомненно сошлись бы — это в своем негативизме по отношению к Америке. Оба они готовы объявить ей кирдык. Но опять же: один ненавидит ее слева, а другой, скорее, справа. Ненависть, как известно, — оборотная форма любви. И неслучайно оба изобретают свою Америку. Триер выстраивает и вычерчивает ее в Европе, населяя заокеанскими актерами-мифами в «Догвилле», снимая «Танцующую в темноте» и «Мандерлей». А Балабанов посылает Данилу Багрова за океан и дает русского Фолкнера в «Грузе 200». Про Иствуда уже упоминали, можно вспомнить еще Джона Форда и Джона Хьюстона.
«Гудбай, Америка, о-о, где я не буду никогда…» Один точно не будет, другой — тоже точно. Почти.
Елена Плахова
