...ты приходишь в класс после новогодних праздников

По реке ходили белые медведи туманов, и в золотом сиянии, умиротворенная, прибыла я в школу.

Там, конечно, урок алгебры. И конечно, вся доска исписана примерами этими длинными, которые у меня никогда не ужимаются так, как полагается. Смотрю на оранжеватый свитер учительницы математики, на золото ее волос в свете, льющемся из трех окон класса, на блики, скользящие по доске…

Опять начало эпохи, то есть тот день, когда ты приходишь в класс после новогодних праздников в надежде, что, может быть, теперь что-нибудь поймешь и вообще — прекрасная возможность начать жизнь сначала.

А ведь как страшил в каникулы тот самый последний день, за которым, кажется, уже ничего. К нему ты постепенно себя готовишь, а потом как-то бодро и бурно это преодолеваешь — потому что зимы еще много, а здесь такая в ней короткая остановка, во время которой можно пополнить запасы еды, питья, спанья, а главное, любви.

И проводишь это время только с теми, с кем не надо ничего изображать, какие-то чудеса бесконечно презентовать, а просто быть, просто собой, и чтобы никакого повышенного драматизма, напряжения и неизвестного, томительного ожидания окончания, не менее нервного.

Едем с мамой в замороженном трамвае, а в нем телевизор. В телевизоре показывают Африку и слонов. За окном проплывают заснеженные поля, избы, трубы, дым… Весь вагон сидит, уставившись на слонов, а Крайний Север проплывает мимо.

Приехали во «вторую руку», как говорит одна чудесная женщина, побывавшая в Америке. Там я обрела кофточку с розовыми готическими буквами «винтаж», а пониже — «Naf Naf», но это я прочла только дома, во время стирки, и слегка обалдела: не прилагались ли к ней юбка и штаны «Ниф-ниф» и «Нуф-нуф»? Кстати, там же я купила костюм индейца. Какая-то трудолюбивая американская мать шила этот костюм своей Тигровой Лилии, а потом он неожиданным образом попал в Сибирь ?- бум-ди-ди-ай-ди-бум, Хао! Пусть дрожат бледнолицые!

Словом, мы были готовы к встрече Нового года, и у меня даже открылось второе дыхание после того, как на школьном празднике похищенную Снегурочку вернули дедушке, а то он начал таять, дети начали на него дуть, и я подумала, переминаясь у стенки: «О, наконец-то дело к развязке!»

Директор подходила ко всем, спрашивала, как спектакль, лучше ли он, чем в других местах, и ей говорили или лепетали: «Да!», а я сказала:

— Просто здорово! Главное, что коротко наконец-то, а не три часа, как обычно.

— У кого что! — вздохнула директор.

Дома меня ждало извещение на посылку, я пошла на почту. Девушка, крепко прижимая к себе коробку, решила поиграть со мной в почтальона Печкина:

— Откуда посылку ждете?

Я, как обычно, пальцем в небо:

— Из Америки.

Но уже вижу на коробке «royal mail», говорю:

— Ой, простите, из Шотландии!

Она:

— А разницы-то? Всё из одного места!

Из предновогоднего мне ужасно понравилось то, что было не со мной, о чем мне рассказал друг. Они в школе готовили перформансы. Он с Н. создал перформанс о поглощении нас информацией: был сундук, от которого тянулись нити к табличкам «аська», «жэжэ», «смс», «чат», «тиви», «журналы». Они стояли на крышке закрытого сундука и наматывали на себя нитки. После того как обмотались сами, стали заматываться в один большой кокон, а когда закрутились настолько, что не смогли больше двигаться, спрыгнули, стали срывать с себя нити, открыли сундук и стали бросать туда нити, таблички, обрывки, веревки. Потом сели сверху и включили звук в колонках, звук смываемой воды в унитазе. Они записали его на плеер в туалете.

У А. с М. был перформанс о разграничении огня и дыма: они положили на пол зеркало, выложили на нем спирали из кофейных зерен, а в центре каждой — где половинка яблока, где стеклышко и свечка, где ароматическая свеча. Они потушили свет и стали показывать, как разграничиваются дым и огонь на потолке. Доставали маленькие свитки с цитатами о времени. М. поджигала свиток, начинала читать его горящим и читала до тех пор, пока не начинало жечь пальцы. Потом она комкала свиток, но уже А. поджигала новый и читала до тех пор, пока пламя позволяло… И так они читали полчаса в полутьме.

У В. с Н. были журавлики. Они заставили всех делать их из бумаги, напомнив историю про японскую девочку. Мы делали и делали журавликов, пока Х. не надоело и она не спросила: «А зачем мы делаем это?» Тогда В. мрачно сказала: «Те, кто сбрасывал бомбу на Хиросиму, так и не догадались задать себе этот вопрос!»

У Д. был перформанс «Вызов общественному мнению». Она надела халатик, тапочки, поставила перед собой чайник, кофе, положила книгу и начала читать. Читала и ела бутерброд, испытывая терпение окружающих.

Еще был перформанс «Мы заботимся о тех, кого не видим». Двоим завязали глаза, посадили за стол, поставили перед ними по тарелке сметаны, выдали ложки и велели кормить друг друга.

Я все это слушала и представляла. Мы шли по темной улице, но с золотыми фонарями. Я поднимала вверх руки, на которые опускался снег, и одними губами пела: «Смотри с надеждой в ночную синь, некрепко ладонь сжимай, и все, о чем мечталось, проси — загадывай и желай!»

Новогодняя ночь: устроить себе просмотр нон-стоп всех бонусов к «Мамма Миа» и фильмов с Рождеством. Из блюд ограничиться только супермегапиццей. Девяностопятилетняя прабабушка заявила:

— Пойду спать!

— Так Новый год ведь сегодня!

Она:

— Досмотришь — ложись!

…В общем, знаки посылаются, связь поддерживается, мы мучительно расстаемся со Старым годом и обращаем все помыслы к Новому, который тринадцать дней будет болтаться между небом и землей, пока тринадцатого окончательно не утвердится и не развернется.

И ты приходишь после каникул и убеждаешься, что наконец-то вернулся, никуда не потерялся и со своими встретился. Хорошо, что мы имеем право на остановку, на передышку, а главное — на подержание нас за руку. На очереди новые противостояния и преодоления.

Мирошкина Анна