Русский музей, учрежденный 25 апреля 1895 года, отмечает 125-летие. В этот день юбилей и у его генерального директора — 75 лет. Сам Владимир Гусев ничего символичного в этом не видит и день рождения встречает в работе. «Известиям» он рассказал и о славной миссии музея, и о том, как его коллектив преодолевает трудности карантина.
— 125 лет — внушительная дата. Насколько менялось за эти годы значение Русского музея и чем он стал к настоящему времени?
— Указ о создании Русского музея имени императора Александра III был подписан Николаем II в 1895 году, 13 апреля — по старому стилю, 25-го — по новому. В указе отмечалось, что музей создается во исполнение воли покойного государя и что там должны быть собраны картины и статуи лучших русских художников, в том числе картины, приобретенные для музея «в Бозе почившим императором». Казалось бы, что такого? Один государь выразил волю, другой — сделал жест, подписал указ, и музей готов. Но процесс его создания был длительным.
Указы правителей реализуются успешно, когда совпадают с чаяниями общества. И создание Русского музея стало зримым завершением процесса, который историки называют подъемом национального самосознания. Он начался с победы в Отечественной войне 1812 года. Российское общество объединилось, почувствовало свою силу, осознало себя нацией. И как у человека в зрелом возрасте возникает потребность оглянуться на пройденный путь и его осмыслить, так и у народа появилось желание оглянуться на свою историю. Через какое-то время стали появляться публикации о необходимости создания в России музея отечественной истории, в том числе истории искусства. Александр III не был чужд искусству, и этот интерес поддерживали супруга, датская принцесса Дагмара, она же Мария Федоровна, и художник Алексей Боголюбов. Приобретая ту или иную вещь в свою коллекцию, император говорил, что это для будущего музея. Но идею его создания не успел осуществить.
Учрежденный Николаем II, музей стал домом русской культуры. В XX веке с его революциями, войнами внешними и внутренними, волнами эмиграции, разъединением семей размывалось понятие дома как пространства, где висят портреты предков, оседают семейные реликвии, происходит связь поколений. Сегодня Русский музей — самое крупное в нашей стране и в мире собрание русского искусства, насчитывающее около 450 тыс. произведений всех видов, жанров и направлений.
— О том, что у России отняли дом, вы всегда говорите очень лично. Это коснулось вашей семьи?
— Это коснулось всех семей. У моего отца было девять братьев и сестер, и на примере одной только этой семьи можно говорить о перипетиях истории: один из братьев отца служил в КГБ, а другой был расстрелян. То же относится и к маминой линии. Я помню, как мама рассказывала о белом рояле, который когда-то был в ее семье, а потом исчез, или о том, как она со своей матерью ездила куда-то менять остатки семейного быта на картошку и иногда даже на картофельные очистки. Подобные истории есть и в семье моей жены. Из этого и складывается большая история.
— Из-за карантина сложно заглядывать в будущее, но всё же расскажите о планах музея на этот год.
— Мы планировали юбилей музея как рабочий, а не что-то связанное с банкетами, торжествами и фейерверками. Это, по сути, отчет перед обществом: что мы сделали за последнюю четверть века. Во многом завершение многолетней программы развития, которая включала создание уникального музейно-архитектурного комплекса в центре Петербурга. Помимо Михайловского дворца, в котором появился Русский музей, сейчас ему принадлежат Мраморный и Строгановский дворцы, Инженерный замок, Домик Петра I. Также нам передали Летний сад с Летним дворцом Петра I и Михайловский сад. После этого возникла необходимость создать новую службу со специалистами по ландшафту и деревьям. Таким образом, музей осваивает новые сферы. Сейчас для нас закончился процесс мирной экспансии, во время которой мы получили новые здания и музей вырос в несколько раз. Всё это было сделано для нашей огромной коллекции, Михайловского дворца для нее было мало.
— На этот год пришлись и другие юбилеи, в том числе 175-летие со дня рождения Александра III.
— Большую выставку, посвященную ему, мы открыли в Инженерном замке. К сожалению, сейчас она временно приостановлена. Экспозиции этого года, намеченные в реальном времени и пространстве, практически готовы, и мы планируем постепенно осуществлять их в режиме онлайн.
Самая масштабная из выставок называется «Художники и коллекционеры — Русскому музею. Дары. Избранное». Мы развернули ее во всех дворцах музея, но не успели открыть. Я люблю слово «собрание», поскольку оно родственно слову «собор». И подобно тому, как здание собора возводится по кирпичам и блокам, так и мы хотели показать, что наша крупнейшая в мире коллекция русского искусства формировалась постепенно, пласт за пластом. Она состоит из сотен коллекций: больших, малых, императорских, княжеских, купеческих... Мы хотели осветить предшественников: музей Павла Свиньина в Петербурге, Василия Кокарева в Москве... Эти частные собрания вошли в Русский музей.
Конечно, мы планируем отметить выставками и 75-летие Победы, и 150-летие Александра Бенуа. Отдельно стоит сказать о таком важном для Русского музея юбилее, как 220-летие завершения строительства Инженерного замка. На ноябрь намечено открытие после реставрации Парадных залов: Воскресенского, Большого Тронного, Галереи Арабесок и апартаментов камер-фрейлины Протасовой. То есть — вкупе с уже открытыми интерьерами замка — его реставрация близка к завершению. Будут открыты новые большие разделы: один посвящен Романовым, другой — Летнему саду. Сейчас там стоят копии мраморных скульптур, входивших в коллекцию Петра I: нам пришлось пойти на это, поскольку из-за агрессивного климата и транспортного потока мрамор разрушался. Подлинники будут выставлены в Инженерном замке, в анфиладе, окнами выходящей на сад.
— Воскресенский зал будет максимально приближен к изначальному виду благодаря тому, что вернутся картины, украшавшие его раньше. Расскажите о них.
— У Инженерного замка трагическая судьба: он стал восприниматься как мрачное место, известное прежде всего тем, что там убили Павла I. Но изначально замок не был таким уж мрачным, его роскошное убранство поражало современников. Уже после убийства императора он начал заметно пустеть, его ценности распределялись по другим зданиям. Павел I, которого вдохновляла военная история России, заказал для его интерьера шесть огромных полотен. Местоположение двух из них неизвестно, два полотна кисти Григория Угрюмова — «Взятие Казани Иваном Грозным» и «Избрание Михаила Федоровича Романова на царство» — хранятся у нас. Еще две картины, «Победа Дмитрия Донского на Куликовом поле» и «Крещение великого князя Владимира» английского художника Джона Аткинсона, тоже хранились в Русском музее, но в 1930-е годы, в тяжелый период перераспределения музейных ценностей, почему-то были переданы в Третьяковскую галерею. Там они не были востребованы и хранились на валах. И сейчас Третьяковская галерея передает их нам на долгосрочное хранение. Это образец дружбы и сотрудничества современных музеев. Но картины требуют серьезной реставрации, они почти в аварийном состоянии, и не знаю, успеем ли мы завершить ее к ноябрю.
— Как сейчас работает музей? Что значит для музейного сотрудника удаленная работа?
— Для научного сотрудника карантин не столь драматичен: конечно, нужно сидеть в архивах, но все же удаленная работа возможна.
Как и все музеи, мы активно работаем в режиме онлайн. Надо сказать, наш музей создал свою виртуальную реальность задолго до карантина. Началось это лет пятнадцать назад, и сейчас у нас есть множество игровых, развлекательных, просветительских и научных программ. Конечно, все это не должно заменить реальный Русский музей. Когда-то нас пугали, что с появлением виртуальных экспозиций публика в него не пойдет, однако на деле скорее наоборот: жители других городов, познакомившись с Русским музеем виртуально, стремятся приехать в Петербург и увидеть произведения искусства вживую.
— Вы подсчитали потери от карантина?
— Музей закрыт для посетителей, а это больше 40% наших заработков. Из этих денег 80% шло на доплату сотрудникам. Если учесть запланированные мероприятия, от которых пришлось отказаться, мы потеряли около 70 млн рублей. В среднем теряем ежедневно порядка 2 млн. Сотрудники музея могут лишиться до 50% зарплаты в сравнении с прошлым годом. Мы обращаемся и к правительству, и к Министерству культуры с просьбой как-то решить этот вопрос.
— Можно ли сказать, что мировые музеи объединяются перед лицом всеобщей опасности, совместно ищут решение проблемы? Или пока каждый существует автономно?
— Пока автономно. Поддерживаем друг друга морально. Музеи еще приходят в себя от шока. Все же повсеместное их закрытие в наше время — явление беспрецедентное. Вот и Русский музей до того был закрыт только в Великую Отечественную войну. Каждый из мировых музеев пытается решить проблему прежде всего в сотрудничестве со своим правительством. Главная форма межмузейного сотрудничества — это выставки. В этом смысле сейчас сложно строить какие-то планы. Вывоз работ за границу требует правительственных гарантий. Для музеев неясно, что будет с туристами, а это серьезный источник дохода.
Со стороны может показаться, что мы в силу своей специфики не так зависим от зарубежных связей, как Эрмитаж или ГМИИ им. Пушкина, музеи главным образом зарубежного искусства. Тем не менее, ущерб для нас ничуть не меньше. Мы уже ощущаем, как сказывается закрытие границ. Срывается или уже сорвалось наше участие в зарубежных выставках: в Италии, во Франции...
Наша деятельность за рубежом, в том числе выставочная, всегда была активной. Здесь можно вспомнить еще один юбилей, пусть и не столь значительный: в этом году пять лет, как был открыт филиал Русского музея в Малаге, одновременно с филиалом там Центра Помпиду. Скептики говорили: ну кому нужно русское искусство за рубежом? А оказалось, что оно очень востребовано. Наш филиал вошел в двадцатку лучших музеев по внутреннему испанскому рейтингу. Сейчас у нас уже готовы выставки в Испании, но ждем, когда закончатся карантинные санкции.
— Пополняется ли сейчас коллекция Русского музея? Были ли важные дары или приобретения в последнее время?
— Сейчас государство не выделяет средств на приобретение произведений искусства. Эти средства мы должны искать сами. И в общем мы их находим. В постсоветское время были очень крупные дарения: это и русская коллекция братьев Ржевских, и коллекция супругов Людвиг, состоящая из работ зарубежных художников. Казалось бы, почему в музее национального искусства появился внутренний музей западного искусства? Это позволяет оттенить русское искусство, показать его в мировом контексте второй половины XX века. Благодаря супругам Людвиг в нашем собрании теперь есть работы Пабло Пикассо, Энди Уорхола, Роя Лихтенштейна, Йозефа Бойса, Ансельма Кифера и других раритетных для России художников, в советское время не приобретавшихся по идеологическим соображениям.
Меньше двух лет назад мы открыли выставку Малевича на основе подаренного нам архива его ученицы Анны Лепорской. Можно говорить именно о даре, поскольку мы купили архив по чрезвычайно низкой цене. В его составе десятки работ Малевича, и теперь мы обладаем самым крупным в мире собранием этого мастера и вообще русского авангарда.
— Вы родились 25 апреля, в день основания Русского музея. Это символично для вас?
— Нет, я никогда не видел в этом какого-то символа. Признаюсь, что, придя работать в Русский музей, я не знал о дате его основания. И, конечно, мои коллеги, выбравшие меня когда-то на этот пост, не думали о ней. В том, что я родился в этот день, заслуга не моя, конечно, а моих родителей. Но иногда мне даже неудобно: приходится объяснять, что это совпадение и что я не пользуюсь датой основания музея, чтобы свой юбилей устроить. Для меня 25 апреля — прежде всего день рождения Русского музея, а только потом — мой. А музейная деятельность — это коллективное творчество, поэтому я думаю о том, как нам всем пережить трудности, выпавшие на этот год.
— Как вы проводите карантин? Не пугает массив появившегося времени?
— Не пугает, времени мне всегда не хватало. Сейчас всех уговаривают сидеть дома. Меня уговаривать не нужно: хорошо, что современные средства связи позволяют работать дома. Примерно раз в неделю мы собираемся с моими заместителями, руководителями отделов на совещание. Обсуждаем наши планы, а потом расходимся, чтобы работать в режиме, который называется хорошим русским словом «удаленка».
Говорить «нет худа без добра» в ситуации, когда умирают люди, кощунственно. Мы не можем изменить условия, в которых оказались, но можем не рисковать и не подвергать риску других, не сетовать на ситуацию, а воспользоваться ею. Кто-то уехал на дачу, кто-то наводит порядок дома, делает ремонт, а кто-то смотрит фильмы или читает книги. Неспешное чтение, возможность погрузиться в тему, которая тебя давно интересовала, — одно из преимуществ этого момента. Для меня чтение хорошей литературы родственно посещению музея. Великие книги заставляют вновь и вновь обращаться к ним, перечитывать важные фрагменты, искать смысл между строк. Музей должен быть местом, где можно спокойно провести время: пройтись по залам, постоять перед любимой картиной и, может, открыть какой-то новый смысл.
Я сейчас решил пополнить свои знания истории. Очень интересна история эпидемий, которых были десятки и сотни. Читаю о холерном бунте в России, о болезни святого Витта, которую тоже можно назвать эпидемией. А еще карантин позволяет оглянуться на свое прошлое. Нам часто не хватает на это времени. Я вот люблю воспоминания, это очень хороший процесс нашей жизни.
— Как вы относитесь к «изоизоляции», популярному сейчас флешмобу, когда люди снимают себя в образе персонажей живописи?
— Ради Бога. В любом случае это лучше, чем алкоголь, наркотики или семейные скандалы. Человеку всегда было интересно примерить чужие одежды и почувствовать себя в другой эпохе. Маскарады, реконструкции исторических событий, электронные программы, позволяющие оказаться в какой-нибудь картине, — всё это коренится в этом интересе. «Изоизоляция» продолжает ряд.
— Вы помните момент, когда впервые встретились с искусством и захотели работать в музее?
— Я вырос в семье, не имевшей к искусству прямого отношения. Папа — военный, старший брат пошел по его стопам, мама — экономист. Правда, мой дед по отцовской линии учился в Строгановском училище, хотя и не окончил его, и был альфрейщиком, расписывал богатые дома в Москве. Служа три года в армии, я занимался в Студии военных художников имени Грекова. И там меня заинтересовала история искусства, я приехал в Ленинград и поступил в Институт имени Репина на искусствоведение. Мой приход в Русский музей был довольно неожиданным, раньше я не ощущал, что хочу работать в музее. И в руководители никогда не стремился, так сложилось. А музей — это такое пространство, с которым ты совпадаешь сразу и на всю жизнь либо быстро покидаешь. Одни люди уходят через год-полтора, и это совсем не значит, что человек или музей плохие. А кто-то приходит в музей до конца жизни, выносят уже вперед ногами. Я, очевидно, отношусь ко второй категории.
Евгений Авраменко
