Евгений Никитин рассказал Илье Овчинникову о своих отношениях с современной оперной режиссурой, Вагнером, Валерием Гергиевым и о выживании оперного певца в условиях пандемии.
— Только что в Париже вы с коллективом Мариинского театра представляли в концертном исполнении «Хованщину» Мусоргского. А его «Бориса Годунова» в Цюрихе недавно поставили так, что зрители видели только солистов, а оркестр и хор звучали в трансляции из другого зала. Как вы к этому относитесь?
— По-моему, это уже напоминает конвульсии, извините за откровенность. Слава Богу, что люди ищут новые возможности, но сколько это еще будет продолжаться? Ну еще год так поиграем, наверное. Не думаю, что публике это очень интересно смотреть, хотя зрители не могут всю жизнь сидеть взаперти... но в оперу ходят любители живого звука, и насколько пристойно это смотрится? Может быть, сейчас формат концертного исполнения более приличествует моменту.
— Прежде вы достаточно скептически высказывались об оперных трансляциях. В последние полгода они заменили музыкальную жизнь как таковую, изменилось ли ваше отношение к ним?
— Нет, совершенно не скептически, пожалуйста, это прекрасно. Метрополитен-опера, например, опять показывает «Тристана» и «Парсифаля» с моим участием, хотя, кажется, теперь за это надо заплатить. Мариинский театр тоже ведет трансляции, но невозможно смотреть оперу только на экране — это театр, где важен живой звук, важна атмосфера. Однако в данной ситуации это нормально.
— Насколько по вашим планам ударила нынешняя ситуация?
— У меня в этом году сорвалось все, что только могло. И в будущем начинает срываться: в Гамбурге — «Тристан», в Вашингтоне — «Борис Годунов», в планах осталась «Саломея» в Вене, но получится ли? Пока работаю только с Мариинским театром, вынужденно сижу дома. Все до последнего момента надеются на то, что что-то состоится, но потом выясняется, что нет. В Метрополитен отменился «Огненный ангел», перенос мюнхенской постановки: театр официально объявил, что до конца сезона не откроется.
— Показ этого спектакля — среди наиболее ярких событий прошедших месяцев, когда весь мир смотрел оперу на экране. У вас с режиссерской оперой сложные отношения, как вам вспоминается эта постановка Барри Коски?
— Мы очень весело провели время. Отношения не сложные, мне вообще все равно — важно, что зритель об этом думает. Мое дело петь и исполнять режиссерские задачи, и не то чтобы они были такие уж трудные. Поиск необходим, играть сплошной нафталин всю дорогу мы не можем. Одни ходят на певца, другие на дирижера, третьи на композитора, четвертые на режиссера. Кому-то нравятся и такие постановки, где на первом плане именно режиссура, пусть даже она спорна и отвлекает от музыки, но кто за чем пришел... Кому-то по душе нафталин, когда все стоят в исторических костюмах и поют, и если Лоэнгрин — он обязательно в доспехах. А в другой крайности — он в трениках, как гопник: это дешевле, чем шить исторические костюмы. Денег не хватает, все мельчает, поэтому вместо декораций на сцену ставят стол и говорят: «Я так вижу». А на самом деле бюджет не позволяет сделать шикарней.
— Возможна ли здесь золотая середина?
— Конечно, и она бывает. Когда ищешь, можешь попасть в цвет, а можешь и нет. И этот «Огненный ангел» очень хорошо получился, я даже не ожидал. Вторая на моей памяти удачная постановка этой оперы, первой была наша, Дэвида Фримана в Мариинке, где все под Босха сделано и под Брейгеля. Что соответствует времени, в котором действие происходит.
— Звездой той постановки стал Сергей Лейферкус — артист, о котором вы говорите с огромным уважением. Трудно ли вам было в нее входить после него?
— Я об этом даже не думал. Он уже эту партию не поет, кто-то же должен. Речь не о «лучше» или «хуже», я совершенно другой певец, сравнивать нас нельзя. У него было попадание в роль стопроцентное, а в моем случае что можно сказать? Кому-то нравится, кому-то нет. Я обычно такими вещами не гружусь: все равно надо выходить и стараться сделать если не лучше, то хотя бы по-другому. Мы же разные и по психотипу, и по-человечески. И чтобы опера сегодня шла на нашей сцене, надо кому-то петь, а я это делаю с удовольствием, мне эта музыка очень нравится. Одна из самых сильных прокофьевских вещей.
— В вашем репертуаре есть также «Война и мир» с «Семеном Котко», можно ли назвать Прокофьева близким вам композитором?
— «Война и мир», по-моему, опера для Болконского с Ростовой, все остальные их обслуживают. Эту оперу я предпочитаю слушать, она очень красивая. «Семена Котко» не могу назвать своей cup of tea, как говорят англичане. Мне гораздо больше «Три апельсина» нравятся. Но постановка Юрия Александрова (спектакль «Семен Котко», премьера которого состоялась в 1999 году.— “Ъ”) в свое время звучала довольно остро. Год назад мы ее сыграли, и она уже так не смотрится. У каждой постановки есть временные рамки, в которых она актуальна, а потом уже нет. Особенно когда речь касается идеологии и политики. Слышно, что «Семена Котко» по повести «Я, сын трудового народа...» Прокофьев писал с определенной долей сарказма, и Александров эту оперу прочел тоже с сарказмом. В шестидесятые все это воспринималось всерьез, без смешков и улыбочек. Александров же сделал подобие фарса — ну так и постановке уже больше двадцати лет. Изнутри мне ее судить трудно, а со стороны — на спектакли я, как правило, не хожу.
— Как в вашем репертуаре столь важное место занял Вагнер?
— Оно, собственно, ключевое. Я и на Западе в основном его пою. Очень просто — когда я пришел в Мариинский, у Валерия Гергиева начался вагнеровский период: «Парсифаль», «Лоэнгрин», «Кольцо», на них я рос. И эта волна меня вынесла. Да, я очень мечтал петь Вагнера, но, если бы в театре был период какого-нибудь там Россини, очевидно, мне бы пришлось петь Россини. В театре же как — тебе дали роль, ты говоришь «спасибо», учишь ее и работаешь. Мне с какого-то момента стали давать столько Вагнера, что в нулевые только его и пел. Стараюсь иногда петь Верди — но исключительно для гигиены голоса. Другая подача, другая фонетика, назавтра после этого петь Вагнера очень сложно. Нужны границы, и это нормально, есть же пианисты, у которых Скрябин получается хорошо, а Шопен плохо.
— Однако среди ваших коллег есть и те, кто поет и Вагнера, и Моцарта. Дон Жуана и вы поете.
— У нас театр репертуарный, через это проходили так или иначе все. А на Западе тебе штамп на лоб поставили, и все. В результате на русский репертуар меня туда почти никогда не зовут. Разве что пару-тройку раз. Ярлык повесили — и не отделаешься, будут давать одно и то же. Дон Жуана пою только дома, да и стар я уже для этой партии, скажем прямо. Его везде поет молодняк, Моцарт — это для молодых. За границей я его никогда не исполнял. Меня это не расстраивает, это мой путь, у меня все хорошо, всем работа найдется, у всех своя ниша, это нормально.
— Среди любимых опер вы называете также «Катерину Измайлову», какие у вас отношения с Шостаковичем?
— В «Катерине» мне петь почти некого, а саму оперу слушать очень люблю. С Шостаковичем я пока на «вы», не спел пока ни Тринадцатую симфонию («Бабий Яр»), ни Четырнадцатую... Вообще много чего не спел, устал материал учить, пою то, что накопил. «Бабий Яр» выучу когда-нибудь, если будет предложение. Сейчас кризис, а готовить что-либо «в стол» очень сложно. Казалось бы, куча времени, учи новый материал. Но мы все хотим знать, что будет завтра, и не знаем. Вот если бы мне сказали, что в 2025 году будет пять исполнений «Бабьего Яра»... А пока нет предложения, нет и вопроса. Состоится ли «Тоска», скажем, в Метрополитен через год? Я больших ставок на это не делаю. С Янником Незе-Сегеном первый акт «Тоски» мы играли в Новый год на гала-концерте, и «Парсифаля», и «Летучего голландца» вместе исполняли, с ним у нас проблем не будет, если только... У нас все теперь с оговоркой «если».
— Вы назвали имя Валерия Гергиева, кто еще из дирижеров вам близок в той же степени?
— Еще бы, он наш художественный руководитель. С остальными дирижерами, пожалуй, таких отношений нет. Наше поколение певцов Гергиев вырастил. А с остальными ты встретился — разошелся, для более близких отношений не видишь смысла. Может быть, он и есть, просто я человек некоммуникабельный, довольно замкнутый, трудно схожусь с людьми, а потом с трудом расхожусь. С Гергиевым же мы вместе 25 лет, это уже отношения как в большой семье, их сложно с чем-либо сравнить — то, как мы работаем с ним и с кем-либо еще.
— Что значит для вас награждение премией Casta Diva?
— Я ко всем премиям отношусь очень спокойно, никаких иллюзий по этому поводу никогда не питал. Буду считать это хорошим подарком на 25-летие творческой деятельности, почему нет. Спасибо, что отметили. Что я еще могу сказать?
— В круг ваших интересов входит рок-музыка, и вы нередко говорите, что она давно умерла, остались лишь подделки и перепевки. Вы настаиваете? В этой области сегодня очень много интересного.
— Я действительно так думаю: сегодня мы слышим повторения третьего или четвертого уровня того, что было сочинено в 1960-е, 1970-е, 1980-е... Это шоу-бизнес уже совершенно кондового порядка, и с 1990-х я за роком перестал следить — с тех пор, как все группы стали сочинять, играть, петь одинаково, согласно некоему формату, критерию, эталону звука... Раньше у каждой группы был свой неповторимый саунд, сегодня же это, как правило, бабочки-однодневки. Выпустят пару альбомов и исчезают. Может быть, и есть на кого обратить внимание, но меня интересует, как говорил Лемми Килмистер, «любимая музыка — та, которую слушал в детстве». И я с ним совершенно согласен. То, что я слушал в училище, в консе, все осталось со мной. А дальше просто перестал слушать, и все, что сейчас звучит, мне неинтересно. Может быть, по вышеуказанной причине.
Илья Овчинников
