Вот уже второй месяц в Азербайджане не утихает буря вокруг романа Акрама Айлисли «Каменные сны». Из газетных публикаций известно, что писатель обвинен в оскорблении азербайджанского народа, объявлен врагом ислама, лишен государственных наград, что бесчинствующая толпа жжет его книги, а лидер проправительственной партии призвал отрезать писателю ухо. Не совсем ясно лишь одно: о чем роман?
«В Азербайджане писателя лишили звания и пенсии за книгу о Карабахе», — сообщает один газетный заголовок, другой — утверждает, что роман рассказывает о «погромах армян в Сумгаите и Баку». Меж тем о Карабахе в романе не говорится вовсе, а о погромах в Сумгаите упоминается лишь вскользь, в речи персонажей.
Не особенно вникают в суть романа и защитники Айлисли, что, впрочем, более объяснимо: для того, чтобы возмутиться травлей писателя, достаточно самого факта травли. Вот и в обсуждении, устроенном «Новой газетой» (от 20.02.2013), лишь один из участников, Леонид Бахнов, причастный к публикации романа в качестве завотделом прозы журнала «Дружба народов», — коснулся содержательной части, и то вскользь.
Так о чем же все-таки роман «Каменные сны»? Является ли он «творческой неудачей», как утверждает азербайджанский союз писателей? И если это действительно вещь «беспомощная», «бредовая» — то отчего такая буря?
Роман невелик (по жанру это скорее даже повесть) и является частью трилогии, написанной несколько лет назад, но производит впечатление вполне законченного. Композиция проста, если не сказать — бесхитростна. Главный герой — на операционном столе, а перед его глазами встают эпизоды детства, юности, видения и сны, — сколько повестей и кинофильмов использовали этот нехитрый сюжетный прием? Но вопрос в том, что стоит за банальным приемом, какое наполнение.
Время действия четко датируется. Знаменитые бакинские погромы еще впереди: в финале романа только возвещается наступление «пахнущей кровью черной ночи 13 января 1990 года». Но атмосфера ненависти уже сгустилась, и случаи насилия над армянами — не редкость. Герой, знаменитый актер, подавлен происходящим. «Садай Садыглы, в роду которого ни у кого не было ни капли армянской крови, с некоторых пор будто носил внутри себя некоего безымянного армянина… И вместе с каждым избиваемым, оскорбляемым, убитым в этом огромном городе армянином как будто сам бывал избит, оскорблен, убит».
Понятно, что при такой чуткости к чужой боли актер рано или поздно сам становится жертвой. Так и случается: заступившись за незнакомого старика- армянина, герой оказывается жестоко избитым и попадает в больницу.
В следующей части романа мы переносимся в иное время и пространство: в село Айлис, где прошло детство актера. Акрам Айлисли подарил герою часть собственной биографии и свое село, неиссякаемый источник сюжетов его прежних книг (в честь которого он и взял псевдоним). «Иду из селения Айлис» — называлась статья С.П. Залыгина, напечатанная в 1976 году в «Литературной газете», где я тогда работала, которая и заставила меня обратить внимание на азербайджанского прозаика: Залыгин был скуп на похвалу.
И вот Айлис снова оживает на страницах романа писателя, и становится ясно, как давно в нем болел нарыв, который наконец прорвало.
Мальчишка Садай живет в селе, в окрестностях которого множество разрушенных и заброшенных церквей. Отбить нос или ухо мраморным статуям во дворе церкви, сломать каменные кресты, выцарапать на стенах свои имена — обычное занятие мальчишек. Но постепенно в душу Садая проникает иное чувство: он начинает ощущать некую гармонию, которую хранят пустующие храмы. «Каждая церковь была того же цвета, что и гора рядом с ней, — словно была она из той же горы целиком вырезана и поставлена там, где Богу было легко и удобно созерцать ее».
Но кто построил эти церкви и монастыри? Из рассказов старших юноша узнает, что некогда здесь жили армяне, что в селе были дома, утопающие в зелени красивых садов, школы и библиотеки, да и вообще это было не село, а город, один из культурных центров Закавказья.
Но в 1919 году турецкие войска собрали в одном месте армян и мусульман, армян отделили и всех перестреляли, а кто не умер сразу — зарезали или закололи штыком. «Вода во всех арыках целую неделю была красной от крови», — вспоминают старые мусульманки, свидетельницы бойни, с ужасом и состраданием.
Рассказы о той давней резне оставляют незаживающую рану в сознании Садая.
С сожалением замечу, что роман плохо переведен. Однако писателя мы оцениваем не только по уровню словесного мастерства. Художественное мышление Айлисли кинематографично (недаром он автор многих сценариев), важнейшим строительным материалом здесь является зрительный образ. Вот одна из ключевых сцен романа. Старая армянка Айкануш, чудом уцелевшая во время резни, понимает причину того, почему осиротевший Джамал, приятель нашего героя, никогда не снимает кепку с головы, и, нагрев в церковном дворе воды, моет голову завшивевшего мальчишки и смазывает какой-то мазью.
Закончив, Айкануш молится у входа в церковь, перед каменным барельефом с изображением Богоматери с младенцем, а Садай вдруг испытывает странное чувство: он начинает понимать каждое слово молитвы, чувствует улыбку Богоматери, ловит оживший взгляд каменного младенца, и рука его сама собой тянется ко лбу, пока его не возвращает к реальности крик: «Смотрите, люди! Сары Садай крестится, как армянин!» Выразительная сцена. Интересен, например, контраст высокого и низкого, излюбленный в христианских житиях: так Франциск Ассизский омывает отвратительного, покрытого язвами прокаженного, после чего происходит чудо — больной исцеляется телом и духом, уверовав в Христа.
Другой важный сквозной образ романа — это желтовато-розовый свет, сияющий на куполе церкви и отражающийся на вершине горы, который Садай сравнивает с улыбкой Бога, «сиянием глаз Всевышнего».
В тот день, когда Садай понял молитву старой армянки, этот желтовато-розовый неземной свет вдруг разлился повсюду. И теперь этот свет неизменно сопровождает воспоминания об Айлисе, посещающие умирающего.
Это, конечно, отблеск того света, который в христианской традиции воссиял с горы Фавор в Преображение Господне. И, присутствуй подобная символика в произведении писателя христианской культуры, никого бы она не возмутила.
Вообще, на мой взгляд, это повествование не о погромах, не о конфликте армян с азербайджанцами, а о пробуждении религиозного чувства в человеке. О нравственном восхождении. О самопожертвовании. Ведь Садай не отрекается от своего народа, более того, он чувствует себя лично ответственным за поступки каждого азербайджанца. В желании уже взрослого героя, состоявшегося актера, отправиться в Эчмиадзин, принять монашество и «молить Бога простить мусульманам зло, которое они совершали над армянами», — мы, воспитанные если не на Евангелии, то на Достоевском, видим жажду религиозного подвига и глубину самопожертвования. Отмаливать чужие грехи, ощущая их своими, — это ли не вершина самоотречения? А в Азербайджане подобное желание героя было расценено как оскорбление писателем собственной нации и оскорбление ислама. Христианская этика высоко ставит личное покаяние, не обставленное никакими условиями. А азербайджанцы негодуют, что Айлисли не сосчитал преступления армян против них, и обвиняют в предательстве.
Тут просто несовпадение культурного кода. Роман азербайджанца Айлисли попадает не в контекст культуры исламского мира, а в контекст европейской культуры. Почему так получилось — это уже отдельная тема
Анна Латынина
