Когда уходят люди, умирают… Смерть одного человека — трагедия, смерть сотен… тот, кто сказал «статистика», наверное, был очень циничным человеком, но очень честным. Когда меня спрашивают: что самое трудное в вашей работе, — я всегда отвечаю: смерть.
Улыбка Успенского
Потом ты оправдываешь себя и говоришь: но это же нужно для памяти, ты должен выложиться… Знаете, как это тяжело — выложиться? Ведь если близко к сердцу принимать уход каждого, кого ты знал, с которым общался, видел их игру, режиссуру в театре и на ТВ, то можно сойти с ума. И тогда ты включаешь тот самый необходимый цинизм, думая, что он хоть в чем-то напоминает врачебный. Потому что ты должен эту смерть ОТРАБОТАТЬ, такой вот проклятый термин. Но отработать честно и с душой.
Про кончину Эдуарда Успенского подряд нам рассказали две знаковые программы: сначала «Прямой эфир» с Андреем Малаховым («Россия 1»), затем «Пусть говорят» с Дмитрием Борисовым (Первый). Очень редко, когда эти программы смотрят в одну сторону, но здесь был такой случай, особенный…
И дальше ты уже смотришь, как они отработали. И еще смотришь, вложили ли душу, успели ли вложить… Сообщения о смерти Эдуарда Никоаевича появились утром в среду, а вечером им уже нужно было выходить в эфир.
Переход Андрея Малахова на «Россию», его освобождение принесло ему хоть что-то? По-моему, нет. Да, он теперь сам выбирает темы, никто уже над ним не стоит. Он свободен! Но тогда почему сам загнал себя в этот конвейер, он словно белка в колесе. То, что раньше Андрей умел лучше всех — быть душевным в любой ситуации, понимающим любого человека и при этом интеллигентным, с той самой исторической советской памятью, куда-то ушло. Он бежит за сенсациями, и никто его не может остановить. Одних Джигарханянов с его разведенной непутевой женой у него было штук пятнадцать, если не больше, а внебрачных сыновей Спартака Мишулина — и не сосчитаешь. Ну да, Андрюша гонится за рейтингом.
Мне такой Малахов совсем не близок, вот я и перестал его смотреть. Но об Эдуарде Успенском он сделал-таки свою передачу. У «Прямого эфира» очень сильная команда. Всего за несколько часов они нашли, подняли уникальные архивные кадры писателя, редчайшие интервью, позвали тех, кто его хорошо знал и любил. И действительно, это была передача ПАМЯТИ. Но сам Андрей… Он вызывал на сцену близких Эдуарда Успенского, давал им высказаться, затем тут же смотрел в бумажку (там у него сценарий), переходил к архивным вставкам. А потом хотел перейти ко второй жене Успенского, которая в последние годы его жизни вновь стала первой. Но женщина-литературовед крикнула из зала: «Не надо этого, говорите лучше о его творчестве, о том, что он написал. Не касайтесь личного…» И Андрей осекся. Он эту передачу тоже отработал, так стоит ли его в чем-то винить? Но… что-то ушло из Малахова, пропало. В этой своей безумной гонке, по-моему, он потерял какую-то чуткость, нежность. Да, что-то ушло…
И Дмитрий Борисов свою программу отработал. Но они пригласили ту, которой не было у Андрея Малахова, — Элеонору Филину, третью жену писателя. Грешно так говорить, но в таких случаях конкуренцию никто не отменял. Та самая Элеонора Филина, с которой Эдуард Николаевич вел «В нашу гавань заходили корабли», а потом чего только не писали про их развод, расставание… Она была откровенна, благородна, честна, но о своем муже говорила только самое хорошее.
А в конце все встали — и там, и там. Под «Голубой вагон», этот гимн Успенскому. И еще… Эдуарда Николаевича все вспоминали с улыбкой. Эти его чудачества, обиды, юмор бесконечный. А иначе нельзя. Человек, подаривший нам свой сказочный, необъяснимый, странный мир, так по-взрослому, современно разговаривающий с детьми, а значит, и относившийся к ним (к нам всем!) как к взрослым, придумавший Чебурашку, «АБВГДейку», «Радионяню», «Простоквашино», «Пластилиновую ворону» достоин в самый последний свой миг нашей улыбки. Очень доброй и благодарной.
Песня о Цое
15 августа 1990 года, почти что за год до кончины Советского Союза, на латвийском шоссе погиб Виктор Цой. Он заснул за рулем и врезался в автобус. Ему было 28 лет.
В соловьевской «Ассе» он появляется только в самом конце. Он поет там «Мы ждем перемен». А в нугмановской «Игле» у него была главная роль. Он там умирает под песню «Группа крови», а потом воскресает, как Христос. Еще однажды его пригласили в программу «Взгляд», когда он только начинал восхождение на свой олимп. Там он говорил что-то важное, но общедоступное, о свободе, а потом пел: «Я сажаю алюминиевые огурцы на брезентовом поле…». Незадолго до смерти показали его концерт в «Лужниках». Последний концерт… И еще был документальный фильм «Рок» Алексея Учителя, того самого.
Это все, больше телевидение Цоя не показывало. Наверное, думали: еще успеем, какие наши годы, какие его годы… Не успели.
А ровно через год после гибели, уже в память о нем, дали концерт его роковые братья. Помню, в своих интервью они почему-то были снисходительны к безвременно их покинувшему. Давали понять: вот у нас музыка — это да, а у него… вот у нас поэзия — это что-то, а у него… Очень нежно давали понять, ненавязчиво, чуть ли не называли его младшим братом, прямо как Евтушенко с Вознесенским Высоцкого.
И вот прошло 28 лет… Группа «Алиса» и ее Константин Кинчев, когда-то бывший таким зажигательным панком и анархистом, поет теперь как бы по инерции… Ну надо петь. Надо, Федя, надо. Юрий Шевчук весь обратился в любовь, мата больше нет в его песнях. И родины-уродины нет. Он продержался дольше, чем Кинчев, но вот пошел на мировую… А это уже не рок… И только БГ, когда-то написавший, что рок-н-ролл мертв, поет в свое удовольствие. Его по-прежнему прет, как и тогда, при Брежневе, которого он даже не замечал.
А Цой жив. В России надо жить долго — говорят одни. Надо умереть вовремя — отвечают другие. И то, и другое недоказуемо.
Но рок-н-ролл действительно мертв, прав Гребенщиков. И необязательно он, рок-н-ролл, — это секс и наркотики. Русский рок — это протест и большая поэзия.
Нынешние рокеры получили всё. Ушли со своих баррикад, это теперь богатые люди. Действительно, чего бороться, когда вот она, свобода. Пой, пей, гуляй, ешь что хочешь, уезжай в загранку на любой концерт, открывай собственную фирму, бренд, стриги купоны…
Цой не дожил до этого времени, а значит, остался тем, кем был. Может быть, если б жил сейчас, стал таким же откормленным Элвисом Пресли, которому надоело все. Но ведь и Пресли было всего 42. Как Высоцкому.
А Цой — наш. «Но если есть в кармане пачка сигарет, значит, все не так уж плохо на сегодняшний день…» Действительно, что человеку надо? Он был романтиком, этот Цой. Но в перестройку многие были романтиками. А сейчас? В наше приземленное, униженное и оскорбленное время он стал как звезда по имени Солнце.
Когда ты слушаешь его, хочется изменить все: весь мир и себя в нем. Хочется, затянув за плечами рюкзачок, идти на большие дела. Просто хочется встать и идти. Когда были стотысячные митинги на Болотной и Сахарова, в лояльных оппозиционерам «Новостях» под эту картинку с поднявшим вдруг голову народом подкладывали именно песни Цоя. Только песни Цоя.
Но ежегодно — и в день рождения, и в дату смерти — телевизор отмечает только Александра Сергеевича и Владимира Семеновича. Про Цоя там ни слова, тем более дата не круглая. Тогда скажу я.
