Надо ли говорить, что я сразу влюбился в этого большого человека?
Да и было за что его любить. И дело не в том, что он был красив. Красив, какой-то настоящей мужской красотой, чуть грубоватой и оттого ещё более выразительной. И даже не в том, что от него исходила могучесть и физическое здоровье. Самое главное было в том, что он буквально сиял добротой, какой-то нерастраченной любовью ко всему живому и, особенно, к нам, пацанам. А еще от него веяло далёкими землями, чужими ветрами, другими травами, другими снегами. И я как-то сразу решил, что дядя Боря и есть тот самый Робинзон Крузо, про которого мне рассказывали «взрослые» парни — десятилетки, прочитавшие все-все книжки на свете. Этот самый Робинзон Крузо много-много лет жил на далеком необитаемом острове и никак не мог оттуда уплыть к себе домой, к своей любимой сестре, тёте Маше. Когда же дядя Ваня с батей осторожно расспрашивали его о тех далёких землях, он улыбался и говорил:
«Жить везде можно. Человек ко всему привыкает».
Том Хэнкс, кадр из фильма "Изгой"
И вот ведь какая странная штука получается. Вроде бы у ковчега нашего и мебель не поменялась, и стены прежние остались, а жизнь стала немножко другой. Все улыбаться чаще стали, чаще песни петь. Про Волгу-матушку, про удалого казака, про кудрявую рябину. К ужину теперь обязательно были гости, и гостям все были рады. Разве что я немного капризничал. Ну, да меня и понять можно, ревновал я своего большого друга даже к коту Барсику — большому охотнику до дяди Бориной ласки. А уж про гостей и говорить нечего.
Зато по утрам дядя Боря всецело принадлежал мне. Просыпался я рано. Вместе с моим другом провожал на работу старших, якобы помогал Петьке собраться в школу, а уж потом погружался в мир волшебной игры со сказочным великаном.
Но только вот в то памятное утро волшебной игре предшествовал волшебный ритуал. Ритуал назывался «бритьё». На кухонный стол водрузились зеркальный диск на подставке, алюминиевый стаканчик с обмылком, рядом легли, видавший виды помазок-кисточка, и «опасная» бритва. Бритьё, как и любое священнодействие, требует определённой сосредоточенности, а то обстоятельство, что мы с Барсиком в момент этого священнодействия тёрлись о дяди Борины колени, настрою на сосредоточенность никак не способствовало.
Проще говоря, мы мешали. Вот тогда-то мой большой друг и решился на маленькую хитрость. Для начала он мазнул по моей мордашке намыленной кисточкой, потом чуть отстранился, разглядывая меня, как художник, который только что нанёс последний штрих на картину и теперь оценивает свое произведение. Потом удовлетворенно хмыкнул и сказал:
«А что, если ты, мил человек, почитаешь что-нибудь для своего тезки? А я бы послушал».
Предвкушая удовольствие от прослушивания, он цокал языком и жмурился, как Барсик на солнцепёке.
Почитать — это я мигом, только за книжкой сбегаю. Вместо книжки попался журнал. Я уже знал, что он называется «Огонёк». Вообще-то «Огонёк» цветной, яркий журнал, но этот номер был чёрно-белый. Потому что весь он был усеян военными фотографиями — танки, самолёты, разрушенные города. Только на обложке сияла красная надпись. С неё-то я и начал читать. Тут, правда, я немножко схитрил — сначала в уме сложил все буковки, а уж потом отбарабанил по слогам всю надпись целиком: «Ста-лин-град-ска-я бит-ва». Отбарабанил и стал ждать похвалы. Я уже стал привыкать к тому, что за чтение меня хвалят.
Вместо этого, я услышал, как брякнула о стол, выпавшая из дяди Бориных рук, бритва, и, вконец севший, и без того низкий голос дяди Бори медленно — медленно пророкотал: «Там написано — Вол-го-град-ска-я».
Ну вот, я так и знал — дядя Боря не верит, что я умею читать. И я стал настаивать: «Не-а! Тут написано — Ста-лин-град-ска-я! Вот так вот!».
Теперь голос дяди Бори стал похож на приближающуюся грозу: «Я же сказал — Волгоградская!».
Да чего он спорит-то? Тут же всё ясно написано! Сейчас я ему докажу: «Вот, смотри: эта буква «сэ», эта буква «тэ», эта буква «а» — Сталинград!».
Где-то на нашей Земле гремели грозы, бушевали ураганы, извергались вулканы, происходили землетрясения, но все это было ничто по сравнению с тем, что обнаружил в себе дядя Боря. Он сграбастал своими громадными ручищами мои плечи, начал трясти меня, как сломанную погремушку и загрохотал: «Волгоград! Волгоград! Волгоград! Повтори — Волгоград! Волгоград!».
И тут мне стало страшно. Нет, не из-за того, что дядя Боря вытряхивал из меня душу. И не из-за того, что теперь на меня смотрели дикие, абсолютно безумные глаза на искажённом яростью лице с намыленной левой щекой. Просто за спиной моего славного дяди Бори я увидел мутную, непроглядную бездну, в глубинах которой и прятался тот самый таинственный остров, на котором много-много лет был дядя Боря Робинзоном Крузо. И таких Робинзонов Крузо на острове было много. А ещё на нем жили все бармалеи, кащеи бессмертные и всякая нечисть. Какая-то кикимора болотная грозила мне корявым пальцем и хохотала:
«Ох, смотри, парень! Попадёшься ты мне, попадёшься, Робинзон Крузо!».
Том Хэнкс, кадр из фильма "Изгой"
Мне было так страшно, что я едва нашёл в себе силы, чтобы пролепетать: «Волгоград…».
А дядя Боря упал на стул, стал терзать своей ручищей горло, будто ему дышать нечем было и вдруг начал часто-часто кашлять, сотрясаясь всем своим могучим телом.
То, что это дядя Боря так плачет, я понял, когда увидел его глаза, полные слёз. И ещё я расслышал его слова:
«Ну, прости ты меня, тёзка, прости».
А за что мне его было прощать? Мне его жалко было. Бросился я к нему на грудь, пытаясь обнять его большую фигуру, чувствуя, как ухает, бьется о мою щёку его большое, такое доброе, вконец истерзанное сердце, и завыл:
«Волгоград, Волгоград, Нету никакого Сталинграда!».
Я плакал и думал про то, что всё, чему я научился — это буквы складывать. А читать я и не умею вовсе. И научусь ли когда-нибудь читать по-настоящему, я тогда не знал. Да я и сейчас не знаю. Одно утешает — живой я ещё. И я обязательно научусь читать. А там, если даст Бог, может, даже и писать выучусь. Буковки-то на бумагу переносить я умею.
Борис Оболдин
