Возможно, одним из последних спектаклей «Маски», сыгранных в обычном режиме, стало весьма актуальное «Исследование ужаса». Оно не исследует эпидемию, но воспроизводит состояние людей, понимающих, что тучи сгущаются. Спектакль по разговорам обэриутов, выпущенный в Питере фондом Alma Mater и проектом «Квартира», в Москве сыграли в редакции журнала «Новый мир». Как официозные советские писатели взирали с портретов на «формалистов», уничтоженных с их подачи, наблюдала Алла Шендерова.
Для московских показов «Исследования ужаса» Борис Павлович и художник спектакля Катерина Андреева выбрали редакцию «Нового мира» — журнала, в котором Александр Твардовский решился опубликовать «Один день Ивана Денисовича» Солженицына, ставший символом оттепели. Выцветшее фото Твардовского и портреты других писателей так и висят на стене в коридоре бывшей коммуналки на Страстном. Очень по-обэриутски: вывеска «Новый мир» скрывает музей рассыпающейся советской архаики.
В 1933–1934 годах, уже тревожных для тех, кто носил клеймо формалиста, поэт и философ Леонид Липавский записывал беседы друзей, называя это «фотографированием разговоров». Драматург Элина Петрова превратила их в пьесу, а Борис Павлович — в спектакль, сначала напоминающий косплей — ролевую игру, в которой человек надевает образ, как костюм, и существует в нем в обычной жизни. Героев в спектакле семь, артистов — двенадцать, у некоторых персонажей по два исполнителя, чаще — исполнительницы. Потому что у идей, они же эйдосы, нет пола. А мешковатые мужские костюмы и гладко зачесанные волосы, как выясняется, лишь добавляют актрисам интеллектуальной привлекательности.
Кухонный стол, актеры сидят среди зрителей. Кто не уместился, ютится по бокам (в одной из лучших сцен Леонид Липавский и Яков Друскин будут выпивать и спорить, сидя на высоченном шкафу). Жена Липавского Тамара (Катерина Таран) рассказывает, как Введенский посвящал одни и те же стихи разным дамам. На другом конце стола она же (в исполнении Александры Никитиной) разливает чай. К 1933-му двое чинарей уже отсидели, так что о политике не говорят. Тон застолью задает Липавский, его играет Яна Савицкая, которой вообще удаются роли поэтов.
В сущности, и она, и Павлович продолжают то, что начали лет восемь назад в спектакле «Видимая сторона жизни», посвященном Елене Шварц. Спектакль выдвигался на «Маску», но по разным причинам на конкурсе не был. Сегодня Савицкая снова претендует на премию, и, если фестиваль все же продолжится, у нее много шансов.
В «Исследовании ужаса» тоже занимаются «видимой стороной»: пьют, едят (на исходе второго часа всех угощают картошкой с селедкой), ходят по комнатам, бегают за водкой, говорят о женщинах, музицируют. Яков Друскин был не только философом, но и музыкантом, так что Юлия Захаркина (еще одна претендентка на «Маску») умудряется играть на пианино и произносить вполне заумные тексты, превращая их в мелодекламацию. Жестокое дитя Хармс то и дело переодевается (эксцентричную Анастасию Бешлиу тоже стоило бы номинировать), превращаясь то в марсианского вида амфибию, то в собственных персонажей, и задирает зрителей. «Ты кто?» — «Человек». — «А по-моему, ты говно...»
Стихов тут не читают. Разговоры, свет, пение (поют в том числе «Лакримозу», причем под аккордеон) — все это вкупе с хармсовским «Скажите, дедушка, как тут пройти на небо?» так настраивает зрителей, так будоражит коллективную память, что вначале чуждые (судя по лицам) всякого «обэриутства» они сами превращаются в тайный круг. «В Москве ведь таких людей нет»,— бросает кто-то из поэтов. «Да-да»,— вторят жмущиеся к нему и друг к другу позабывшие про коронавирус москвичи.
Ближе к финалу стихи все же звучат. Пропавшие стихи. Знакомый по ритму, но очень странный текст («...я заснул в пути за хлебом, засыпай скорей и ты») читает Заболоцкий (Дмитрий Крестьянкин). Кто-то тут же комментирует: «Стихотворение Заболоцкого "Облака" не сохранилось». Крестьянкин складывает листок вчетверо и передает зрительнице: «Вы не могли бы его сохранить?»
Эта сцена вызывает почти отчаяние. «Исследование ужаса», несмотря на шаткие стулья и сундуки в коридоре, где приходится ютиться публике, создает редкую атмосферу интеллектуального уюта. И вот, едва все позвонки срастаются («недостающим позвонком» называл творчество обэриутов Юрий Любимов), нам напоминают, что все опять будет сломано и утеряно, хотя в спектакле нет ни слова о трагической судьбе героев.
Когда зритель обживется в квартире окончательно, Друскин с Липавским рассорятся вдрызг. В дверном проеме в общем коридоре все соберутся для фото, и тут разочарованный в друзьях Липавский скажет, что их (обэриутов) ящик так и не стал лодкой. Фото не покажут: актеры резко уйдут, бросив зрителей в квартире одних. С полным ощущением, что на только что сделанном снимке остался настоящий Хармс, Введенский, Олейников, Заболоцкий, Друскин, Михайлов, Липавский и его жена Тамара.
Алла Шендерова
