Г-н президент, со страшной силой за годы вашего правления разгорелся старый спор: кто мы? где мы?
Мы — Европа? Или мы — Азия? Кто-то произносит банальное: Евразия, кто-то ругается: Азиопа.
Всем мальчикам нашей страны (да и всем девочкам) известна рифма к слову «Европа». «Азиопа» глядит в то же самое место; но пора бы и повзрослеть; вопрос-то серьёзный.
Спросите ваших пристяжных евразийцев (которые пытаются не только вам, но и всему народу морочить голову): «Ну-ка назовите десять великих европейских писателей». И любой азиеврец — и Духанов, и Продухин — не задумается: Шекспир, Мольер, Сервантес, Флобер, Гёте, Данте, Гомер… А десять азиатских? Или там не было великих?
...Переживаемый нами сейчас переходный политический момент весьма любопытен. Это одно из тех мгновений общей усталости, когда в обществе (даже наиболее проникнутом идеями независимости и свободы) возможны всяческие проявления деспотизма.
Сейчас многие выбились из сил. Отсюда проистекает странная боязнь всего, что движется вперёд; всего, что шевелится, что вслух рассуждает и мыслит.
Этим страхом перед новыми революциями власть злоупотребляет. Она дошла до мелочной тирании. Она приносит вред и себе, и нам. Если она думает, будто в умах царит теперь равнодушие к идеям свободы, то она ошибается. Есть только усталость. Когда-нибудь у власти жёстко потребуют отчёта во всех противозаконных действиях, которые с некоторых пор всё учащаются.
Какой огромный путь власть заставила нас проделать! Два года тому назад можно было опасаться за порядок, а теперь многим приходится дрожать за свободу…
Государство шатается, законы рушатся, политическое единство, раздираемое интригами, дробится. Элита дичает и вырождается; все ощущают предсмертную слабость — и внешнюю, и внутреннюю. Главные государственные устои рухнули — нет больше полиции, финансов; все понимают, что приходит конец. Отсюда во всех умах рождается тоска о прошлом, опасение за будущее, недоверие ко всем и ко всему, уныние и глубокое отвращение.
Так как болезнь государства гнездится в самой верхушке, то близкие к ней заболевают первыми. Часть элиты, менее честная и менее благородная, остаётся «при дворе». Всё должно вскоре рухнуть, время не терпит, надо спешить, надо обогащаться, пользоваться обстоятельствами. Все думают только о себе. Не питая ни малейшей жалости к стране, строят своё личное счастье на великом общественном несчастии. Люди домогаются всего, хватают и расхищают всё — ордена, звания, должности, деньги. Живут только честолюбием и алчностью. Скрывают под внешней благопристойностью тайное распутство. Люди становятся жестокими. А когда наступает день опалы, в душе чиновника, впавшего в немилость, пробуждается нечто чудовищное, человек превращается в демона.
Безнадёжное состояние государства толкает другую, лучшую половину элиты на иной путь. Она проникается отвращением ко всем делам; она ничем не может помочь, ибо приближается конец света. Что можно сделать и стоит ли предаваться отчаянию? Надо забыться, закрыть на всё глаза, жить, пировать, наслаждаться. Кто знает, есть ли впереди хотя бы год.
Картина, которую мы сейчас бегло обрисовали, встречается в известный момент в истории всех монархий, но особенно ярко она обнаруживается в Испании конца ХVII века...
Г-н президент, мы не в первый раз развлекаем вас цитатами из классики. Из европейской классики. С пятого абзаца этого письма (со слов «Переживаемый нами сейчас переходный политический момент») и до Испании конца ХVII века — всё, что вы прочли, написал Виктор Гюго в начале ХIХ века. А мы с вами живём в начале ХХI. Прошло всего-то двести лет. Заменить пришлось только одно слово: вычеркнуть «дворян» и вписать «элита».
Почему француз Гюго в ХIХ веке пишет про Испанию ХVII века? Неважно. Мы бы тоже с удовольствием писали о древних историях и не имели бы никаких неприятностей. Даже наоборот: получили бы какую-нибудь награду.
Главное в другом. Если, читая слова Гюго, вы думали, что речь идёт о России, о сегодняшнем дне, — это значит, что мы безусловно в Европе, в глубокой Европе. А поскольку дорога, как видите, протоптана, то можно надеяться, что мы сумеем её пройти. Вот только срок бы определить. На пресс-конференции 18 декабря вы это сделали блестяще. Вы с этого начали.
ПУТИН. Экономика будет расти. Наша экономика выйдет из сегодняшней ситуации. Сколько на это потребуется времени? При самом неблагоприятном стечении обстоятельств, я думаю, что года два. После этого рост неизбежен.
Журналисты обалдели, и первый же захотел убедиться, что не ослышался.
ТЕРЕХОВ (Интерфакс). Я всё-таки хотел бы немножко уточнить, Владимир Владимирович. Судя по ситуации в стране, сейчас идёт глубокий валютный кризис, такой, что даже в Центральном банке говорят, что в страшном сне не могли предусмотреть. Как вы думаете, через эти два года, о которых вы говорите, будет лучше?
ПУТИН. Я сказал, что при самом неблагоприятном стечении внешнеэкономической конъюнктуры такая ситуация может продлиться приблизительно в течение двух лет. Ситуация может выправиться и раньше. Она может начать выправляться в первом, во втором квартале, в середине следующего года либо в конце следующего года...
До «первого квартала», г-н президент, мы успеем только рыбку съесть и ёлку нарядить. Но если серьёзно, то такие краткосрочные обязательства плохи тем, что люди не успеют забыть обещание. А обещавший…
Никита Хрущёв в октябре 1961-го торжественно обещал, что «к концу 1965 года у нас не будет никаких налогов с населения», а к 1980-му построим коммунизм. Улицы страны украсились огромными лозунгами: НЫНЕШНЕЕ ПОКОЛЕНИЕ СОВЕТСКИХ ЛЮДЕЙ БУДЕТ ЖИТЬ ПРИ КОММУНИЗМЕ!
Ровно через три года, в октябре 1964-го, Никиту свергли. Осенью 1971-го он умер, и в 1980-м уже не мог нести ответственность за отсутствие коммунизма. А про отмену налогов вообще забыли, стоя в очередях за водкой.
Вместо того чтоб жить при коммунизме, нашим поколениям выпало пожить при бандитизме.
Нет, гораздо лучше назначать срок, заведомо превышающий нормальную человеческую жизнь.
Помните пьесу Чехова «Три сестры»? Там полковник Вершинин обещал, что«через двести-триста лет наша жизнь будет прекрасной, изумительной». Из этого срока сто лет уже прошло. Осталось не так уж много. Правнуки (если будут читать Чехова) узнают, сбылось ли пророчество.
