И уже почти 20 лет он его лепит из снега. Знаменитое Snow Show ("сНЕЖНОе шоу") побывало в десятках стран.
Как минимум раз в году, в январе-феврале (а когда же еще), Полунин привозит его и в Россию. И опять поднимается в зале белая круговерть. И от этой нахлынувшей сНЕЖНОсти что-то в вас оттаивает.
- Вы играете Snow Show уже так долго. Не устали от него?
- Это все равно что спросить, не устал ли я жить. Я не играю, я живу. Это я, это моя жизнь такая.
- Спектакль тоже живет своей жизнью, тоже меняется?
- Да. Только он проживает свою жизнь и вне театра. Он существует в другом пространстве. Клоуны - это вообще особые существа. Они просто используют возможность выйти на сцену для общения с людьми. Любой спектакль - только повод для встречи.
- Всякий раз это новое высказывание?
- Ну что значит - новое? Какой ты есть, такой и есть. Ты бесконечен, вариативен. Но все равно это ты.
- С переменами, происшедшими в артистах, что-то, наверное, меняется и в их сценическом существовании?
- Конечно. Недавно мы с Гидоном Кремером полностью заменили музыку в Snow Show. И клоуны, обычно разухабистые, расхристанные, вдруг внутренне подтянулись, встали на цыпочки и шепотом провели весь спектакль. Это музыка сделала. Она сказала: "Т-сс, послушайте меня". И повела за собой. И получился потрясающий спектакль.
- Совершенно другой?
- Он всегда другой. Это как джаз. Это постоянная импровизация. Я думаю, очень мало на свете спектаклей, которые так долго живут в состоянии молодости. Впечатление, будто он только что родился.
- А "Дьяболо" почему редко играете?
- Потому что такой спектакль. Трагический. Ни мне, ни публике не хочется каждый день погружаться в трагедию.
- Вы в России его не играли?
- Нет.
- Русский зритель не поймет?
- Поймет. Но его и так его задолбали чернухой, а "Дьяболо" - это о темной стороне нашей жизни.
- Если Snow Show спектакль трагикомический, то "Дьяболо" метафизический?
- Пожалуй.
- Русскому человеку вообще свойствен трагикомический юмор?
- Да. Не зря Гоголь у нас не сходит со сцены. У меня была идея сделать спектакль по произведениям Хармса с четырьмя персонажами - Пушкиным, Достоевским, Толстым и Гоголем. Так вот, я хотел в нем сыграть именно Гоголя. Эта черная птица во мне сидит.
- А европейский зритель понимает грустную, лирическую клоунаду?
- Людей, читающих хорошие книги, во всем мире много. Поэтому ты всегда найдешь в зале свою группу зрителей. Но, конечно, каждая нация от другой чем-нибудь да отличается. Я вот раньше иронически относился к мексиканцам с их "мыльными" сериалами, а потом понял, что они просто наши братья по чувственности. Мы в Мексике гастролируем, наверное, не меньше, чем в России. Каждый год месяца два там проводим. В русском и мексиканском народе самая сильная в мире энергия страстей. Другие народы вряд ли могут так глубоко погрузиться в эту пучину.
- Вы адаптируете спектакли к традициям той страны, где гастролируете, к менталитету той нации?
- Думаю, что в какой-то степени я рекордсмен по этим вещам. Я за год не меньше десятка стран посещаю и очень хорошо изучил публику каждой из них. Но прежде чем с той или иной публикой познакомился, я много лет кружил около нее. Например, в Америку я сначала поехал с цирком "Дю Солей", специально нанялся туда на работу. Поехал, посмотрел, что за люди американцы. Пытался понять их восприятие театра. А поняв, полностью переделал свой спектакль. Вообще-то в каждой стране я делаю только то, что люблю. Но делаю так, как в этой стране принято. Допустим, тех же американцев, чтобы не заскучали, нужно чем-нибудь взбадривать каждые три секунды, англичан же - каждые десять секунд. Это совершенно разные нации. Англичане склонны раскапывать, американцы же скользят по поверхности и схватывают только то, что торчит. Американцы - они как дети. Я люблю их легкость. Только вышел на сцену - они уже кричат ура. И безумно рады тебе. С англичанами - по-другому. Кончается спектакль, а ты не знаешь, получилось или не получилось. Зато потом они два часа стоят и хлопают.
- Вы поняли, что такое английский юмор?
- Кажется, понял. Причем только теперь, после многих лет, после того, как собрал все издания Эдварда Лира, множество версий "Алисы в Cтране чудес" и перевел специально для себя все двадцать серий комик-группы Монти Пайтона. В конце 80-х я работал в Лондоне со спектаклем "Асисяй-ревю", который имел там потрясающий успех. И я знаю культуру английского мюзик-холла, наверное, так, как не каждый англичанин ее знает.
- У вас в Лондоне свой дом?
- Нет, этот дом я снимаю и там спектакли делаю. В нем у меня и звукостудия, и репетиционный зал. В нем и артисты живут, когда со всего мира ко мне съезжаются что-то новое репетировать. А в предместьях Парижа я открыл культурный центр под названием "Желтая мельница".
- Кстати, как получилось, что ваш Асисяй, родившись однажды в желтом костюме, так и щеголяет в нем поныне? Почему желтый цвет?
- Желтый - цвет сумасшествия и солнца. В индуизме - цвет бессмертно-жизненной истины, в буддизме - богатства, любви и духовности, в традиционном Китае - священный цвет, обозначавший женственность земли. Цвет шутовства и просто глупости - во времена Шекспира. Сценические дураки издревле и до времен Мольера носили желтые костюмы. "Эксцентрический цвет", цвет поднятого до большой высоты звука фанфар - у Кандинского. "Подсолнухи" Ван Гога. Цвет вызова - со времен Ренессанса и по сей день. Цвет влюбленности в картине мира средневекового человека. Да и вообще наденешь желтое - и сразу посветлеет все вокруг.
- Вы долго искали "ваш" цвет, прежде чем остановились на желтом?
- Очень долго. Я занимался как бы метафизикой цвета. Если б не отдал предпочтение желтому, то, наверное, выбрал бы оранжевый. Хотя оранжевый уже меньше подходит. Следующий вариант - красный. Но это слишком экзальтированно. А желтый - в самый раз. В нем солнце, тепло и очень большая доля сумасшествия.
- Клоунский нос - тоже способ выразить отношение к жизни?
- Нос - это самая маленькая маска в мире. Стоит его нацепить - и ты уже другой. Приехав в Англию, увидел, что не все люди согласны терпеть нежность. Все настоящее почему-то воспринимается немножко с иронией. Или в нем чудится какой-то подвох: это, мол, неправда, меня обманывают. Поэтому мне пришлось искать драматическое напряжение между душой и внешностью. Так появилась внешность опустившегося бродяги с сердцем ребенка, который всех хотел бы обнять, все хотел бы потрогать. Сами же англичане невольно помогли мне найти образ моего героя. Они не хотели принимать моего русского Асисяя, но когда я изменил его внешность, оставив прежней душу, они с удовольствием откликнулись.
- В какие моменты реальной жизни в вас просыпается клоун?
- Это бывает часто. Хотя, к сожалению, не так часто, как хотелось бы. С людьми, которые меня окружают, это происходит чаще, чем со мной. Потому что по-другому жить на свете неинтересно. Обязательно нужно, чтобы в ней возникали разные неожиданности. Когда жизнь предсказуема, мне и моим друзьям-клоунам кажется, что в ней чего-то недостает, что она какая-то неправильная.
- Грустный клоун может быть интересен массовой публике? Или ей нужен беспробудный хохмач?
- Я думаю, грустный клоун интересен всем. Нет человека, который иногда не грустил бы. Вот Жванецкий веселый? Наверное, не очень. Между тем все его любят. Мне кажется, тут все зависит от таланта. Сделать просто, весело и в то же время грустно - это высшая математика, и она доступна не всякому артисту.
- Смехом вы раскрываете свою душу или, наоборот, защищаете ее от чужого проникновения?
- По-разному бывает. Иногда смех нужен для защиты. Но чаще - чтобы раскрыться. Смех - это проявление внутреннего счастья. Это радость жизни.
- Клоун по природе своей должен быть счастливым человеком?
- Думаю, обязан, но не у всех получается. Есть очень злые клоуны, хотя злой не значит плохой. Если через клоуна идет какое-то важное послание, то не имеет значения, злой это клоун или добрый. Впрочем, все мои друзья-клоуны, они если и выглядят злыми, то лишь на первый, поверхностный взгляд. Вот, скажем, Джанго Эдвардс - самый великий экстремист театра, просто жуткий персонаж. А на самом деле нежнейший и добрейший человек. То, что он делает на публике, не позволяет себе ни один артист. Джанго раздевается догола, вытворяет что-то несусветное, но ты ему это легко прощаешь, потому что все, что он делает, пронизано любовью.
- Клоуну противопоказана закомплексованность? Или клоунада как раз и есть вернейший способ изживания комплексов?
- Не знаю. Все настоящие клоуны, которых я люблю и уважаю, - это какие-то атомные станции. Против них комплекс бессилен. Это люди такой мощности, что вдребезги разнесут все комплексы. Клоун - это машина любви. Он раздает любовь всем, он всех любит, и все обязательно должны любить его. Без этого клоун не может существовать. Он - машина любви, и в такую машину никакой комплекс не проникнет.
- Ваш герой принимает мир таким, каков он есть, или не согласен с этим миром?
- Изначально мир идеален и гармоничен, и мы, вступая в жизнь, соответствуем этому миру, а потом сами начинаем все в нем корежить. Понимая, что вокруг меня очень много неидеального и даже отвратительного, я пришел к выводу, что каждому человеку нужно создавать вокруг себя маленькие оазисы счастья. И приглашая друзей, увеличивать эти оазисы. Чтобы было как можно больше таких счастливых пространств. Моему герою несказанно повезло - он все время живет в этом пространстве. Случаются у него, конечно, какие-то неприятности, но в них отражается вся жизнь нашей планеты. Стоит ему в лужу наступить, и ты уже чувствуешь наводнение в Японии. То есть клоун имеет прямые взаимоотношения... ну, с космосом, что ли. И он весь зал втягивает в эти взаимоотношения. Он из ежедневности протягивает нитку в вечность. И люди, сидящие в зале, вдруг понимают, что они едины, что они бесконечны, что у них пять поколений, десять поколений родственников. И к этому пониманию каким-то странным, мистическим путем их приводит клоун.
- Ваши "Лицедеи" в свое время нарушали театральные табу, создавая новую клоунскую эстетику. В какой мере сегодня вы соблюдаете законы клоунады?
- Клоуна любят как раз за то, что он нарушает правила. Вот, например, Иванушка-дурачок из русских сказок. Он придерживается простой логики жизни: это хорошо, потому что приносит пользу, а это плохо, потому что не дает положительных результатов. Все, что пыжится казаться настоящим, а на самом деле мало чего стоит, при клоуне существовать не может. Он тут же посмеется над этим. Он разрушит любой авторитет. Он вообще не любит авторитетов. Он сам себя не любит авторитетного. Он тут же снижает все вокруг. Разоблачение пустоты - это его закон. Нарушение правил и всяческих правильностей - это его закон.
- Как возникают сюжеты, из которых состоят ваши спектакли?
- Кто их знает. Один родился так, другой вот так, а третий по-другому. Никогда не поймешь, откуда что берется. Чаще всего что-то сидит в тебе. Это может быть мысль или отношение к чему-то, или впечатление восхитительное. Оно сидит, сидит, пока ему не дадут повод выскочить. Вот "Кармина Бурана". Я считаю, что это самая красивая музыка на свете. Она со мной везде ходила, и я думал: человек, который против ветра, против всего нехорошего, - это какая музыка? Конечно, "Кармина Бурана". Или вот история, как появилось "Низзя". Я несколько раз пытался сделать миниатюру, где один человек что-то делает, а другой ему говорит, что не надо этого делать. Был вариант со свистком: человек идет через улицу, а ему свистят - вернись! Много чего перепробовал, пока однажды не услышал от своего ребенка: "Льзя!" Я говорю ему: "Нельзя". А он мне: "Льзя!" И я тут же нашел то, что искал.
- Вы умеете что-нибудь из того, что умеют цирковые клоуны - скажем, жонглировать, по канату ходить?
- Да, конечно. Когда я пришел в цирк, клоуны очень кичились этим своим мастерством: смотрите, как я умею! Меня же все это не вдохновляло. Я сказал: давайте попробуем другой цирк и другую клоунаду, а все, что мы умеем, спрячем. Ребята, которые со мной работают, они ведь много чего умеют, есть просто блестящие цирковые мастера, но этого их мастерства никто никогда не видел.
- Вы принципиально не демонстрируете свое цирковое мастерство?
- У меня были номера очень виртуозные. Я все их изъял. Я изъял любую вещь, которая выглядит как цирковое мастерство. Чтобы оставить только наивное. Вот клоуны ходят из угла в угол, и у зрителя должно возникнуть ощущение, что и он так может. В мою команду пробуются многие клоуны. Приходят, говорят: "Ну, это же так просто. Сейчас я сделаю". Начинают делать - ничего не получается. Оказывается, здесь мастерство заключается в другом - в том, чтобы со сцены протянуть ниточку к каждому человеку в зале. Достигнуть единства артиста и зрителя - это бывает труднее, чем сделать двойное сальто. Помню худсовет по "Блю канари". "Ребята, это не пойдет". - "Почему?" - "Ни одного трюка, да и поете вы не сами". И никто не заметил самого главного - что это поэзия простоты и ностальгии. Мы берем вещи, которые в обычных цирках не считаются важными. Приступая к репетициям нового спектакля, мы выходим на сцену и начинаем, как пчелы, кружить. Здесь повесим, здесь поставим, здесь придвинем, здесь отодвинем, опять придвинем, пока не найдем точки концентрации, пока не поймем, как этот зал превратить из зрелищного заведения в чувственную мембрану. Для того, чем мы занимаемся, требуется другое - не цирковое - мастерство. Мастерство любви, что ли, не знаю, как это назвать.
- Но почему и классические цирковые клоуны ушли из цирка?
- Клоун как ребенок. Он очень чувствителен к любым переменам. Как только традиционный цирк начал умирать, чего многие еще не заметили, клоуны побежали прочь с арены. Они почувствовали, что настоящее искусство ушло, осталось только холодное мастерство. И они начали покидать цирк: кто на улицу, кто в театр, кто куда. Стали искать те места, где честно, искренне и по-настоящему их любят. Клоун - он во всем, как ребенок: если его любят - расцветает, не любят - плачет. Клоун вообще такое существо, которое не может жить без успеха. А успех для него - это любовь. Если зрители его любят - это успех. Если не любят - значит что-то в жизни неправильно.
- Своими спектаклями вы пытаетесь в расчисленную обыденность вселить дух свободного карнавала. Идея театрализации жизни, которую вы исповедуете, прекрасна сама по себе. Но не утопична ли она?
- Она ничуть не утопична. Мы с моими ребятами так и живем. И я уверен, что лет через двадцать-тридцать так будут жить все.
- Это не вид эскапизма?
- Нет. Мы не бежим от существующей реальности, а создаем новую, в которой счастливы, и хотим тому же научить других. Пройдет какое-то время, и все люди будут пытаться срежиссировать свою жизнь, творчески пересоздать ее, превратить в произведение искусства.
- Вы уверены, что на это есть общественный запрос?
- Запрос на счастье есть всегда. Поэтому мы продолжаем стирать грань между искусством и реальностью. Это один из способов жить счастливо
Российская Газета
