Читать Часть 1. Писатели поселяют здесь своих героев
Читать Часть 2. Две беды: туристы и потепление
После насыщенной красотами и тревогой Венеции хотелось в нынешний приезд перевести дух в каком-то месте поспокойнее. Комо на берегу одноименного озера вполне подходил для этой цели.
Я давно, со времен фильма «Другой мужчина», хотел сюда выбраться. В этой ленте вдовец (талантливейший актер Лиам Нисон) узнаёт, что его любимая жена на протяжении аж 12 лет изменяла ему с другим мужчиной (непревзойденный Антонио Бандерас).
Найти его и наказать! Это первая реакция. А затем: но ведь любимая – и любящая его – женщина была счастлива с тем человеком… И моменты их счастья связаны с поездками на озеро Комо. Разобраться во всём этом и пытается герой Нисона…
Кадр из фильма «Другой мужчина»
В фильме роль этого озера в создании достаточно прочного любовного треугольника настолько велика, что хотелось своими глазами его наконец увидеть.
И озеро не разочаровало. Но сперва был город на его берегах.
Сегодня это небольшой, в основном курортный городок, но – явно с великим прошлым. Чего стоит один только беломраморный кафедральный собор Санта-Мария-Ассунта. Начатый в конце XIV века как готический, дуомо с веками строительства обогатился важными элементами барокко. И всё же многие его называют «последним построенным в Италии готическим собором»: стройка была завершена в 1770 году.
Последняя итальянская готика?
Гордостью зодчих стала роза – большое круглое окно на фасаде, украшенное паутинками каменной резьбы.
Внутрь храма ведет пышный портал, обрамленный статуями великих уроженцев города – древнеримских писателей Плиния Старшего и Плиния Младшего. Само основание Комо связывают с именем Юлия Цезаря, решившего создать форпост на берегу крупного озера.
Город знавал крутые взлеты, когда по мощи и влиянию он соперничал с самим Миланом и даже тягался с ним на ратных полях. Материальная память о далёком прошлом – высоченные квадратные башни из серого камня, практически ровесники Москвы. От них расходятся крепостные стены. Серьёзные люди всё это возводили…
Укрепления, возведённые в XII веке
Вы задержитесь и возле базилики Сант Аббондио с парой высоких и стройных каменных колоколен. Изначально, в XI веке, и сама церковь выглядела примерно так же, но теперь смотрится более элегантно: впоследствии фасад облицевали светлым мрамором.
Примерно того же возраста и базилика Сан-Феделе. Её отличает огромная роза на фасаде.
Базилика Сан-Феделе
Здесь есть ещё памятники разных времен – от старинных храмов до надменной архитектуры периода Муссолини, от гигантской раскрытой бронзовой пятерни (памятник погибшим на военной службе) до шутейного Пиноккио, своим несуразно длинным носом указывающим направление в сторону озера. Собственно, это лишнее, поскольку и стоит он у его берега.
Памятник павшим воинам
Обходя по набережной пронзительно синюю гладь, окруженную пышной растительностью, ощущая дуновение лёгкого бриза, согретого солнцем, купаясь в тиши после крупных, забитых туристами и машинами североитальянских городов, начинаешь понимать героиню фильма, которая приезжала сюда со своим тайным другом сердечным.
Магия Комо
После их Милана тут ей было невероятно покойно, не возникало даже угрызений совести. Да, именно на Комо, как с безнадежным запозданием и отчаянием узнаёт её муж, пришёлся пик её счастья.
Но мы ещё не видели панораму города и озера сверху, что наверняка не преминули сделать наши герои. К вашим услугам более чем двухкилометровый фуникулёр, который крутит свои огромные зубчатые колёса уже второй век. В своих игрушечных вагончиках он, не торопясь, забросит вас ввысь, на гору Брунате.
Можно подняться ещё чуть выше – чтобы заглянуть в местную церковь Сант-Андреа. В перерыве между службами там безлюдно, и ничто не помешает вам рассмотреть старинные фрески и ещё более старый алтарь.
После, по пути к смотровой площадке вы увидите солидную мемориальную доску, сообщающую, что здесь в начале прошлого столетия пребывал в эмиграции революционный болгарский писатель. Умели же выбирать места эти политэмигранты!
В этом мы лишний раз убедимся, когда сможем вдоволь налюбоваться открывшейся с наших высей картиной: подёрнутая дымкой-сфумато бирюза распластавшейся где-то в низине воды, летящие по ней юркие белые крошки-моторки и степенно рассекающие простор, тоже белые, прогулочные суда.
Теряющиеся в сфумато красные квадратики черепичных крыш плавно переходили в сплошной зелёный ковер рощ, окольцовывающих озеро Комо. Подобно тому, как можно бесконечно смотреть на текущую воду и полыхающий огонь, наверное, и на эту благодать можно глядеть без конца. К тому же замечаешь, что воздух здесь ещё более чист и свеж, чем даже на побережье...
Комо: озеро и город
Но – пора на фуникулёр.
И всё же мы не можем просто так расстаться с этим райским уголком. Выбираем ресторацию под зонтиками, защищающими от солнца, и главное – расположенную прямо на берегу. Теперь можно неторопливо запечатлевать в памяти вновь открывшуюся природную роскошь.
Материальная память об озере и городе
Этому не помешает раскаленная пицца, а холодное пиво Peroni в третьлитровых бутылочках будет лишь способствовать сакральному процессу.
В качестве постскриптума к этим заметкам о североитальянских городах – Милане, Вероне, Флоренции, Венеции, Комо – очень давнее приключение.
Было дело, когда мне довелось представлять Италию. И не где-нибудь, а в Москве. Произошло это летом 1957 года. Тогда случилось эпохальное событие – Москва приняла очередной Всемирный фестиваль молодежи и студентов.
Незадолго до того наша семья, наконец, вырвалась из огромной коммуналки – отец получил двухкомнатную квартиру в районе ВДНХ. Далековато от центра, конечно, и метро там тогда не было, но – отдельная, уже нет трёх с лишним десятков соседей.
И так случилось, что дом наш оказался в двух шагах от одного из главных эпицентров бурной двухнедельной жизни. Это были корпуса гостиниц «Ярославская» и «Золотой колос», где поселили иностранных гостей.
Немыслимый, невиданный и невообразимый десант из 34 тысяч свободных, раскрепощённых, улыбчивых, жаждущих общения юношей и девушек из более чем 130 стран – это было взрывом, крушащим стены «осаждённой крепости», в которой мы якобы пребывали.
Подобное представление впрыскивалось в сознание на протяжении десятилетий. Редкие до того иностранцы – это наверняка шпионы. В лучшем случае, агенты империализма. И тут эти весёлые, поющие, танцующие, дудящие в какие-то трубки, отбивающие ритмы на там-тамах так называемые «люди доброй воли». Почти что друзья, можно сказать. Да и главным лозунгом действа был «За мир и дружбу».
Утром, в день главного события – торжественного открытия фестиваля, я вышел пораньше из дома, захватив семейный узкопленочный киноаппарат АК-8, не частый по тем временам. Уже на нашей улице чувствовалась приподнятая атмосфера. Люди вышли семьями, по-праздничному одетые. Шумно общались и с зарубежными гостями, и друг с другом, что, в общем-то, принято не было.
Я снимал своей камерой, пока не подошёл к площади у входа в ВДНХ. Оттуда отправлялась кавалькада с делегатами фестиваля. Большая часть отбывала на открытых грузовиках с установленными в кузове скамьями и пестрящими фестивальной тематикой бортами. Остальные грузились в автобусы.
Мне интересно было снимать эту шумную молодую публику, столь непривычную для наших улиц. Оставался последний автобус, около которого я случайно оказался. Делегатов для него уже не нашлось, и шофер, вероятно, чтобы скучно не возвращаться в свой парк, решил замкнуть праздничную процессию. Но не ехать же совсем пустым. И тут я услышал: «Ну что, поехали?».
Возможно, его внимание привлекла кинокамера. Не знаю. Но дважды приглашать меня не пришлось. Одновременно в открывшиеся двери запрыгнуло ещё пару парней. И наш ярко расписанный автобус в качестве арьергарда влился в этот, как потом выяснится, исторический проезд в сторону Лужников.
Наш автобус замыкал кавалькаду
Рассчитанный на два часа, он занял гораздо больше. На Ярославское шоссе, переименованное на эти дни и, как оказалось, навсегда в Проспект мира, и дальше по пути следования этого карнавала на колёсах высыпала вся Москва. Людское море выплеснулось на проезжую часть, сжав кавалькаду радостными и добрыми тисками.
«Мир! Дружба!» – эти слова скандировали сотни тысяч. Люди целыми семьями собирались у открытых окон, заполнили балконы, сгрудились на крышах, взбирались на столбы, на прежде неприкосновенные милицейские будки. Не выдержала тяжести толпы и рухнула крыша Щербаковского универмага.
К поющим, подтанцовывающим в кузовах грузовиков под собственную музыку, улыбающимся, непривычно одетым и донельзя раскрепощённым молодым людям тянулись тысячи рук. Кто-то вручал букеты, детские игрушки, домашнюю выпечку, какие-то сувениры, но большинство просто хотело пожать руку, прикоснуться к этим посланцам из какой-то другой, неведомой, однако очень привлекательной жизни.
Высунувшись из окна, я несколько ошеломлённо рассматривал невиданное прежде число лучащихся радостью соотечественников. Попеременно снимал киноаппаратом и отвечал взмахами руки на приветствия. Постепенно войдя в роль, стал отвечать и на рукопожатия…
Невероятный путь сквозь море соотечественников, которые открылись для меня нежданной и очень симпатичной стороной, всё же подошел к концу. Водитель автобуса открыл двери у входа в подтрибунные помещения «Лужников».
Я сделал несколько шагов и оказался у гаревой дорожки, по которой вдоль трибун шли официальные делегации. Флаги, транспаранты, экзотичные национальные одежды африканцев и индийцев, шейные платки на европейцах, и девушках, и юношах, – всё это под единодушное скандирование стотысячных трибун и десятков тысяч участников: «Мир! Дружба!».
Вскоре пойдёт итальянская делегация…
Вот движется шумная делегация, дружно восклицающая что-то вроде «пер ла паче э амичиция!». Итальянцы. Один из улыбающихся парней неожиданно машет мне рукой: «Mosca? Comsomol?». Да, Москва, да, комсомол. «Vieni qui!» – я не очень разбираю слова, но по его радушно приглашающему жесту и так ясно: «Давай к нам!» Вместе, мол, веселее!
В следующее мгновение я уже среди охваченной подъёмом, довольно безалаберной толпы. Кто-то пожимает мне руку, кто-то обнимает за плечи, кто-то похлопывает по спине, кто-то произносит «Comsomol!» и делает кружок большим и указательным пальцем. Я скандирую вместе со всеми «Паче! Амичиция!».
Замечаю (трудно не заметить!), что на некоторых неожиданных спутниках удивительные головные уборы – нечто вроде кепи, но вместо короткого козырька невероятно удлиненный, смахивающий на клюв, причём увешанный значками.
Моего «хозяина» зовут Джованни, он из Флоренции. Сейчас живет в гостинице у ВДНХ, приглашает навестить его. За непритязательной беседой и периодическим скандированием завершается наш «круг почета».
Мы занимаем место на поле, только под ногами оказывается не трава, а толстый зелёный войлок, которым накрыт газон. Это заметно только участникам, для зрителей это обычное футбольное поле. Речи представителей разных континентов. Затем, хотя в правительственной ложе присутствует сам Никита Хрущев, фестиваль официально открывает Климент Ворошилов – видимо, по протоколу это должен делать президент, а он и является им, хотя именуется председателем президиума Верховного совета…
И тут же в небо выпускают десятки тысяч голубей, как после выяснится, заблаговременно выращенных и принесённых на верхние трибуны в картонных коробках….
Никто ещё не знает, что фестивальные две недели перевернут представления советских людей о внешнем мире, что будут поломаны или, как минимум, поколеблены умело насаждавшиеся нашей пропагандой стереотипы, что посланцы из других стран окажутся приятными, открытыми, располагающими к себе и расположенными к общению, веселыми, немало знающими, но любознательными, а вовсе не какими-то злобными и завистливыми людьми.
В чисто прикладном плане фестиваль резко изменил представления соотечественниц о моде, он познакомил сотни тысяч москвичей и приезжих из других наших городов с рок-н-роллом, новыми тенденциями в джазе – в режиме «нон-стоп» работали 120 эстрадных площадок. Впервые была открыта большая выставка не виданной до того абстрактной живописи, что увело представление об изобразительном искусстве далеко за рамки прежде «единственно верного» соцреализма.
Праздник и раскрепощённость
А ещё эти бесконечные, возникающие по плану и без всяких планов дискуссии и диспуты, открытые и свободные. Всё это оседало в умах, формировало новое видение действительности. Мимоходом, результатом общения с гостями стала и повальная мания коллеционирования значков, коими были буквально увешаны приезжие.
Сейчас у меня сохранился один вопрос, на который никто не даст ответа: «Если бы наш Никита Сергеевич знал, к каким тектоническим последствиям приведёт фестиваль, санкционировал бы он его?» Я имею в виду не умудренный опытом Хрущев-пенсионер, а тот, образца середины пятидесятых?
И ещё подумалось: а, быть может, тогда, в 57-м, был сделан первый шаг по долгому пути, который привёл к возможности пересекать границы и знакомиться с другими краями, впитывать, сопоставлять, размышлять. И делать это, не сквозь прутья месткомов-парткомов-выездкомов, но руководствуясь собственными желаниями и материальными возможностями.
…А своего Джованни я, к сожалению, больше не встретил. Ни тогда в Москве, ни теперь, когда побывал в его родной Флоренции. Хотя, и вспомнил там о нём – возможно, чтобы отвлечься, отвести от себя опасность «флорентийского синдрома». Добавлю, что и Венеция – могучий «рассадник» этого синдрома.
Владимир Житомирский
