«Все то, чего коснется человек,/Приобретает нечто человечье» — так начал стихотворение С.Я. Маршак, говоря о Петербурге Пушкина, Достоевского, Блока. Да, конечно, но существенно, кто и чего касается. Ведь и С.Я. неизбежно заканчивал стихи словами о Ленине; том самом, что стоит сейчас у Финляндского вокзала с дырой в заднице.
В Москве пока никого не дырявили. И все же…
Вот привычно произносим слова: «басманный…», «басманное…» И что ощущаем?
Легендарная Басманная слобода! Улицы — Новая, Старая, впадающие, как реки, в площадь с дивно московским, разгульным именем Разгуляй. (Приятно вспомнить, что в литературном кружке «Среда», где были Горький, Бунин, Андреев, получавшие прозвища по названиям улиц, площадей, переулков Москвы, кличку Разгуляй дали Шаляпину. Для них для всех — олицетворению русской народной стихии. Но это к слову.)
Еще — барочная церковь Петра и Павла, начало XVIII столетия; совсем рядом — знаменитый Богоявленский собор, до недавнего времени патриарший. И, что для историка, особенно историка литературы, чувственно важно — ощутимое присутствие гениального басманного затворника Чаадаева…
История Москвы. Получается даже — история России. Что сегодня грубо спародировано понятием «басманное правосудие».
Еще одно название: Селигер.
Озеро (по школьным воспоминаниям) на Валдае. По неведомому в мои школьные годы словарю Брокгауза и Ефрона: скопище кристально чистой воды, мириады рыб — сомы, судаки, лещи, ряпушка, снетки и сиги. Правда, еще в
Но
Не важно. Теперь Селигер — о! Гордый символ присовокупления к власти. К нынешней, путинской, а, не приведи бог, и грядущей России. Где все агрессивно поделено на «наших» и «ненаших».
Уж тем более — Питер, как сами ленинградцы предпочитали
И с каким чувством теперь произносят само словечко «питерские»? В качестве символа кого и чего?..
Ну и т.д., и т.п.
Перемена смыслов, что будет, конечно, множиться, — отдаленное, пока не фиксируемое на географических картах подобие переименований, бурно затеянных большевиками.
И ведь не просто ради поспешного увековечивания себя самих (Свердловск взамен Екатеринбурга, Троцк вместо Гатчины, Сталинград, Сталино, Сталинабад, Сталинакан, Сталинск… Устинов… Андропов… Брежнев… Слава богу, Ленинград на месте Москвы остался изощрением остряков вослед косноязычному генсеку).
Главное — чтобы духу не было прежней, исторической России, «Расеи», над которой глумились не только бездарные Безыменский с Алтаузеном, но и Маяковский.
Ираклий Андроников
Когда начали возвращать названия прежние — не все, не все, лично я обалдел от столь мощной наглядности андрониковской правоты.
Ладно. Алексей Толстой, Аркадий Гайдар, лишившиеся своих улиц. Переживу. Улицу Чехова вообще жалко. Но…
Вернули свои имена Протоповский (при Советах, словно в насмешку, Безбожный), Никольская («25 Октября»), Большой Пречистенский (Большевистская — по созвучию, что ли?), Лубянская площадь (понятно, Дзержинского), Большая Лубянка (его же, а чья еще), Рождественка (Жданова). Ильинка (Куйбышева), Павелецкая площадь (Ленинская — ах, кабы и проспект его имени вернул московское имя, Калужская улица!), Малая Ордынка и Пречистенский переулок (то и другое — Николая Островского), Большая Татарская (мерзавки Землячки), Нововаганьковский переулок (Павлика Морозова), Патриаршие пруды (опять же замена на грани пародии — Пионерские).
Ну а Интернационал? Новопесчаная,
Вот уж приватизация так приватизация.
(Личная — не скажу боль, но неудобство: прописавшись на Воробьевском шоссе, долго я буду вынужден жить на улице Косыгина? Власть! Верни мне мой прежний адрес!)
Помимо прочего, какой уходил язык! Яково-Апостольский переулок? Фигушки, получите улицу Елизаровой (кажется, из Ульяновых?). Большой Златоустинский — а не хотите Большой Комсомольской? Коровий Вал — ба, оказывается, Толстой поднаврал нам. И не на этом самом Валу, а на Добрынинской (названной в честь двадцатилетнего красногвардейца, который, бедняга, пал аккурат в роковом
Другая, говорите, страна? Да. Но… насколько другая? Все тот же Безухов, заплутавшийся в истории и в Москве, миновав улицу Вальбрихта Ульбрихта, направляется к Морису Торезу?..
(«Тереза» — говорили простодушные москвичи, как непроизносимый Куусинен превращался в простецкого Кусиена).
Возможно ли, чтобы подобное не влияло на характер — людей, страны, самой власти?
Итак, «город Ленина». Да еще награжденный званием «Колыбель Революции». Уже одно это должно было составить своеобразие по крайней мере идеологии, по части которой числилось и многострадальное искусство.
Гениальный Райкин, затравленный, выдавленный в Москву, поближе к верховной власти, которая при своем всемогуществе еще могла себе позволить барскую снисходительность…
А муки Товстоногова?
Когда он ставил замечательную «Римскую комедию» Зорина, для успеха которой все идеально сошлось (качество драматургии, великий режиссер, ни с кем и ни с чем не сравнимая труппа плюс публика, еще не развращенная прямой публицистикой, способная девственно внимать «параболе», то бишь, в сущности, образам), вот
— Товарищ Товстоногов! — прозвучал глас хозяина Смольного, когда на просмотре, устроенном для «избранных», постановщик попытался воззвать к тому, что, мол, в Москве, на Арбате, пьеса идет, и ничего страшного не происходит. — Не путайте столицу нашей Родины с колыбелью (вот оно!) Революции, славным городом Ленина!
Не грозит ли нам
Не грозит? Ну и слава богу.
То, что было с Товстоноговым и «Римской комедией», — история, согласен. Покуда не повторяющаяся, ура! А с моей стороны — не комплекс ли пуганой вороны? Или все же синдром стреляного воробья?
Да. Нет покуда ни Путинграда, хотя готовые к переименованиям налицо; ни… ни… ни… Но наше дело (скромность не позволяет сказать «мое») предостерегать. Даже гиперболизируя. Тем паче, нам ли, читателям русской литературы, чураться гипербол?
«В рассказах Глинки (композитора), — писал Салтыков-Щедрин, — занесен следующий факт. Однажды покойный литератор Кукольник, без приготовлений, «необыкновенно ясно и дельно», изложил перед Глинкой историю Литвы, и когда последний, не подозревая за автором «Торквато Тассо» столь разнообразных познаний, выразил свое удивление по этому поводу, то Кукольник ответил: «Прикажут — завтра же буду акушером».
Чего, казалось бы, лучше? И что более способно явить всестороннюю талантливость или талантливую всесторонность национальной натуры?
Да и Щедрин о том же: «Ответ этот драгоценен, ибо дает меру талантливости русского человека».
Однако, будучи известным фальсификатором российской истории, клеветническим создателем города Глупова, не удерживается, чтобы не добавить:
«Но еще более драгоценен в том смысле, что раскрывает некоторую тайну, свидетельствующую, что упомянутая выше талантливость находится в теснейшей зависимости от „приказания“. Ежели мы не изобрели пороха, то это значит, что нам не было это приказано; ежели мы не определили Европу на поприще общественного и политического устройства, то это означает, что и по сему предмету никаких распоряжений не последовало. Мы не виноваты. Прикажут — и Россия завтра же покроется школами и университетами; прикажут — и просвещение, вместо школ, сосредоточится в полицейских управлениях. Куда угодно, когда угодно и все, что угодно. Литераторы ждут мания, чтоб сделаться акушерами; повивальные бабки стоят во всеоружии, чтоб по первому знаку положить начало родовспомогательной литературе. Все начеку…»
Увы, с самым злостным из фальсификаторов приходится согласиться. Прикажут — и все, что надо, переименуем, переосмыслим, саму историю свою с ее горькими фактами и трагическими судьбами объявив фальсификацией. Ее самой.
Станислав Рассадин
