Везунчик

Шестидесятилетие генерального директора киноконцерна «Мосфильм» Карена Шахназарова приходится на 8 июля, но поздравления он начал получать загодя. По крайней мере, именно так режиссер расценил торжественно врученный ему на последнем «Кинотавре» приз за вклад в российский кинематограф и киноиндустрию, пошутив при этом, что награда за заслуги — первый звонок, а премия за честь и достоинство — последний: тебя приносят на сцену, венчают лавром и выносят… Впрочем, главным подарком к юбилею Шахназаров считает свой недавно законченный пятнадцатый художественный фильм «Белый тигр». А как вы хотели? Сам себе режиссер…

— Градский спел бы про отыгранный первый тайм, а у вас пока лишь первый звоночек, Карен Георгиевич. Все еще впереди!

— Строго говоря, у меня и раньше случались награды за вклад. На Иерусалимском фестивале подобный приз вручили еще лет восемь назад или около того. Потом еще раза два было в Каире, в Порту… Другой вопрос, что сочинский «Кинотавр» стоит особняком для российского кинематографа. Хотя желание итожить после сигнала о достижении преклонных лет не появилось. Как ни странно, сорокалетний рубеж у меня вызвал больше переживаний. Старшие товарищи предупреждали, говорили про опасный возраст, но я не придавал их словам значения, пока, что называется, не накрыло. Помню, размышлял тогда о смысле жизни, так ли живу, правильно ли… В результате внутренние метания не привели к серьезным поступкам, но период душевного смятения был. Очевидно, это и называется кризисом среднего возраста. Своеобразная болезнь, лучше ее переносить в легкой форме, без осложнений…

— Принято считать, что люди с южным темпераментом склонны к перепадам настроения.

— Есть такой грешок, хотя и не скажу, будто горячая армянская кровь бурлит во мне сильнее, чем степенная русская. Никто достоверно не знает…

— Вы когда-нибудь всерьез занимались родословной?

— Интересовался. В свое время пытался папу расспрашивать, хотя тот был индифферентен к теме. Что-то, разумеется, он знал, но целенаправленно в толщу веков не углублялся, предметно не погружался в вопрос. Правда, у нас в семье до сих пор хранится датированная началом девятнадцатого века бумага, передаваемая старшему сыну из поколения в поколение. Она досталась папе от его отца, в свою очередь он завещал ее мне, велев беречь. Из документа, выданного штабс-капитану Мелик-Шахназару, следует, что у нашего рода есть земли в Карабахе. Мой предок обратился к тогдашнему императору Александру I с прошением подтвердить, говоря на современном языке, права собственности на недвижимость. Карабах ведь какое-то время был под персами, пока не вошел в состав России. Местное дворянство, видимо, решило получить у государя письменное подтверждение на земельные владения. Эта бумага может служить свидетельством старинности рода. Недавно мне подарили книжку Арсена Мелик-Шахназарова «Владетели Варанды на службе Империи». Автор не поленился, собрав воедино легенды и мифы, относящиеся к нашей фамилии. Если принять исследование всерьез, получится, что княжеский род Мелик-Шахназаров едва ли не самый выдающийся в мировой истории. Кого там только нет! Вплоть до ближайших друзей и сподвижников Наполеона с Грибоедовым. Честно говоря, не очень верю в подобные байки, поскольку знаю, что представители Кавказа склонны преувеличивать роль собственного рода в становлении человечества. Если послушать, в Грузии и Армении каждый второй — князь. Справедливости ради надо сказать, слово «мелик» пришло в армянский язык из арабского и означает «царь», «государь». Это как «де» у французов: приставка перед фамилией подчеркивает принадлежность к дворянскому сословию. Точно знаю, что прадед работал управляющим на бакинских нефтяных промыслах у Людвига Нобеля, родного брата знаменитого Альфреда. Факт, что Мелик-Шахназаровы состояли в родстве с Флоренскими. Об этом в мемуарах написал Павел Александрович. Его мать была карабахской армянкой. Моя прабабка вышла замуж за царского полковника Бек-Пирумяна, который командовал армянскими войсками в битве с турками при Сардарабаде в 1918-м, а тремя годами позже, после победы в Закавказье советской власти, был расстрелян. Когда я снимал «Цареубийцу», в архиве обнаружил документ, свидетельствующий, что в комиссию по расследованию обстоятельств покушения на Александра II входил подполковник телеграфных войск Мелик-Шахназаров. Совпадение маловероятно, скорее всего, тоже наш родственник. Пожалуй, это все, что знаю наверняка.

— А на земли карабахские претендовать не пробовали?

— Съездил бы туда с удовольствием, несколько раз даже собирался, но потом планы менялись. Варанда — историческая область Арцаха, как армяне называют Нагорный Карабах. Спорная территория, словом. У нас был большой дом в Шуше, его сожгли еще во время первых конфликтов на национальной почве почти сто лет назад. Папа бывал в тех краях с моим дедом, а мне пока не довелось, что-то мешало. Говорят, там очень красиво…

— Зато по материнской линии голубых кровей у вас не наблюдается, Карен Георгиевич.

— Да, настоящий мужицкий род. Мать из села Салган Нижегородской губернии, неподалеку от Арзамаса. Дед в 17-м году служил на Балтийском флоте, в штурме Зимнего вроде не участвовал, но большевикам наверняка сочувствовал. Сохранилась дедовская фотография: бравый моряк в бескозырке… Подробности мне неведомы, в таких семьях не было принято вести родословную, однако по отрывочной информации могу предположить: дед и на Гражданской успел повоевать. Во всяком случае, когда его мать обвинили в симпатиях к троцкистам и на несколько месяцев посадили в каталажку в Нижнем, дед съездил в город, с кем-то поговорил, и ее отпустили. Правда, в годы коллективизации семью раскулачили. В их большом доме потом долго размещался сельсовет. К счастью, никого в Сибирь не сослали, и дед с семейством уехал в Москву. Тогда в роли гастарбайтеров выступали русские крестьяне. Дед работал на стройке, жил в бараке на Красной Пресне. И я этот этап зачерпнул. Своего жилья у нас не было, мы ютились в фактическом гетто на 2-й Черногрязской улице. Крохотная комнатушка, разделенная пополам. Там обитали бабушка, ее сестра с мужем и дочерью плюс мы втроем. Дед ушел из жизни молодым, в 42-м году скончался от туберкулеза…

— А почему вы на свет появились в Краснодаре?

— Папа фронтовик, в восемнадцать его призвали на Великую Отечественную, он окончил Тбилисское артиллерийское училище, командовал батареей, форсировал Перекопский перешеек, освобождал Севастополь и Минск, брал Кенигсберг, дважды был ранен, награжден орденами... Словом, боевой офицер. Сейчас таких практически не осталось. Их и раньше было сравнительно немного, тех, кто сражался на передовой, а не только числился в действующей армии, до наших же дней дожили считаные единицы. Признаться, у меня вызывают сильные сомнения обвешанные наградами люди, которых порой показывают 9 Мая. Я даже отменил торжественные митинги, традиционно проводившиеся у обелиска павшим на фронтах сотрудникам «Мосфильма», когда увидел на них «ветеранов» 1948 года рождения. Больная и крайне деликатная тема… Возвращаюсь к рассказу о папе. После Победы он вернулся в Баку, где родился и жил до войны, за два года экстерном окончил юридический факультет Азербайджанского госуниверситета и поехал в Москву в аспирантуру. Здесь познакомился с мамой, вскоре они поженились, но идти им было некуда. Подозреваю, бабушке не слишком нравилось, что дочь вышла за кавказца, хотя национальный вопрос тогда так остро не стоял. Потом, кстати, бабушка прекрасно ладила с папой, искренне любила его, но в тот момент он был вынужден отправить беременную маму к сестре в Краснодар. Там я и родился. Можно сказать, случайно оказался на Кубани, меня с теми краями ничего не связывает. Вскоре мама вернулась в Москву, и лет пять или шесть мы провели в бараке с бабушкой, пока папа не получил две комнаты в коммуналке, что считалось вершиной роскоши. По соседству с нашим домом на улице Бориса Галушкина сейчас находится общежитие ВГИКа. Такие вот совпадения бывают в жизни…

— Когда у Георгия Хосроевича карьера пошла в гору?

— На мой взгляд, у отца сразу все складывалось удачно. После аспирантуры оставили в Москве, взяли в «Политиздат», потом отправили в Прагу в журнал «Проблемы мира и социализма», считавшийся оплотом вольнодумства. В Чехословакии мы прожили года полтора. Мне было одиннадцать лет, и я хорошо помню то время. Вместе с папой в редакции работали будущий руководитель «Московских новостей» Егор Яковлев, писатель Юрий Карякин, другие достойные люди, получившие известность в перестройку. Поскольку сотрудники журнала не входили в дипломатическую колонию, квартировали мы не с посольскими, а в обычном жилом районе Праги. Учился я в русской школе, но во дворе общался с местной ребятней и быстро научился говорить по-чешски. Хотя грамматики не знал, изъяснялся бойко. Даже акцента почти не было. Конечно, со временем многое подрастерял, но и сейчас, оказываясь в Праге, отрывочно что-то вспоминаю, могу объясниться на бытовом уровне… После возвращения в Москву отца взяли в аппарат ЦК КПСС, где он и проработал более четверти века.

— Как думаете, в детстве вы доставляли хлопоты родителям?

— Теперь понимаю, что да, а раньше так не считал. Были моменты, когда выходил за флажки… С другой стороны, в ту пору и жизнь шла совсем иная. Трудно поверить, но лет с трех-четырех я пропадал во дворе с ровесниками. Утром уходил — и привет. Пока мама не позовет домой на обед. Сегодня никому из жителей большого города в голову не придет отпустить ребенка одного на улицу. Исключено! Недавно рассказывал своим детям, как с приятелем из нашего класса летал из Праги в «Артек». Папе удалось достать путевку — и вперед. До Москвы добирались с Игорем вдвоем, отец попросил кого-то из членов экипажа присмотреть за детьми. В аэропорту нас встретила моя тетка и отвезла к месту сбора. Оттуда вместе с другими ребятами под присмотром вожатых отправились на вокзал, погрузились в плацкартный вагон, который я видел впервые в жизни, и сутки ехали до Симферополя. Там пересели в автобусы, идущие непосредственно в пионерлагерь, где мы и провели двадцать четыре дня. Мобильных не существовало, позвонить, тем более за границу, было неоткуда, родители, по сути, находились в полном неведении, что с нами происходит, но вроде бы не слишком волновались. Смысл метаться, если все равно ничего не изменить? Нам, напомню, было по одиннадцать лет, и жизнь в «Артеке» шла весьма вольная, веселая. Там очень строго следили за режимом купания, не разрешали болтаться в море более пятнадцати минут в день. Но разве пацанов остановишь? Сбилась компашка сорвиголов, мы быстро отыскали дырку в заборе, ставшую нашим окном в мир. Уходили за территорию лагеря, лазали по соседним садам и виноградникам, забирались в горы, до одури купались на диком пляже… Прекрасный отдых! Без малого через месяц мы с Игорем вернулись в Москву, и я попал в объятия родителей, приехавших в отпуск на родину… Наше поколение росло более самостоятельным, теперь десятиклассников провожают в школу и встречают после уроков, а меня в первом классе поводили две недели и сказали: «Теперь сам!» При этом не факт, будто из-за дворового воспитания все обязательно вырастали хулиганами и бандитами. Сейчас модно рассказывать о юношеских подвигах с легким криминальным оттенком. В этом есть какая-то бравада. Не хочу уподобляться, да и хвалиться особенно нечем. Обычная мальчишеская жизнь. Конечно, и дрался, и со шпаной водился, и покуривал, и выпивал, и арбузы в колхозе воровал… Все как у всех.

— У вас была дача?

— Служебная не полагалось папе по рангу, а купить в личную собственность мы не могли. И дело не в деньгах, вернее, не только в них. Тогда это стоило не так дорого, с нынешними ценами на землю не сравнить. Отец писал научные и публицистические статьи, регулярно получал гонорары за публикации, но работникам ЦК не разрешалось приобретать дачи. Нельзя! Такой существовал порядок. Не знаю, может, и правильно. Людям предлагался выбор: карьера или все остальное… Отсутствие дачи не мешало моим родителям быть хлебосольными и гостеприимными хозяевами. Отец был необычайно эрудированным, начитанным человеком с феноменальной памятью и образованием, которое я назвал бы элитарным. Наверное, в этом и сказывался аристократизм его семьи. Ладно — Пушкин, но папа наизусть знал «Лузиады» Камоэнса, мог цитировать с любого места по памяти. Отец сам сочинял какие-то пьесы, рассказы. Естественно, он тянулся к творческой интеллигенции, и интерес был взаимным. В силу рода деятельности папа имел доступ к «белым книгам», названным так из-за отсутствия обложек, чтобы не выпячивать имя автора. Эта литература издавалась для служебного пользования. Разумеется, ничего сверхсекретного, но книг было много, и среди них встречались совершенно потрясающие. Папа приносил это богатство домой, давая почитать ближайшим друзьям и мне. Так впервые я взял в руки Набокова, Сартра, Боффа… Книги и люди, приходившие в нашу двухкомнатную квартиру на Университетском проспекте, оказали на меня сильнейшее влияние, значительно расширили кругозор. Папа долго дружил с Любимовым. Юрий Петрович частенько заглядывал к нам с Людмилой Васильевной Целиковской. Иногда после спектаклей приходил Высоцкий, приносил гитару… Никак не найду бобины с записями тех кухонных концертов. По идее должны лежать где-то дома, но не доходят руки разобрать завалы. Хотя есть вероятность, что записи разрушились от времени, пленка превратилась в труху. Жаль, если так. Я сам записывал на магнитофон «Комета». Во-первых, Высоцкий не только пел, за столом шел разговор, из уст умных и известных людей звучали нетривиальные мысли. Во-вторых, Володя иногда сворачивал с проторенной дорожки и импровизировал под гитару.

— Вы звали его по имени?

— Он сам так представлялся. Не любил, если обращались по отчеству. Да этого никто тогда и не делал. Высоцкий был молодым человеком в районе тридцати, это мне, пятнадцатилетнему, он казался взрослым, фактически же в папиной компании почти все превосходили Володю по летам. Он хорошо ко мне относился. Помню, как возил ему сигареты Marlboro, которые отец доставал через ЦК. Продукция американской табачной промышленности периодически появлялась в свободной продаже, говорят, какая-то братская социалистическая страна рассчитывалась ею с Советским Союзом за долги. Не знаю, правдива ли версия, но при желании сигареты в Москве отыскать было можно. Если не в магазинах, то в барах и ресторанах. В ЦК Marlboro продавали чаще, вот папа и покупал их для Володи, а я отвозил. Однажды даже в больницу. Со временем Высоцкий стал реже бывать у нас дома, но мы сталкивались в коридорах «Мосфильма». Я уже окончил ВГИК, работал ассистентом режиссера на студии. При встрече Володя полушутя-полусерьезно говорил: «Карен, не забудь позвать в новую картину». Конечно, я обещал, но не довелось… Высоцкий сознавал, что не до конца востребован как актер, ведь, по сути, единственная большая роль в фильме «Место встречи изменить нельзя» случилась незадолго до смерти… О Володе у меня остались наилучшие воспоминания, он был искренним, добрым человеком, это чувствовалось на расстоянии. Как говорится, ребенка не обманешь…

— А Любимов?

— Понимаете, от Высоцкого исходила волна тепла, он сразу располагал к себе. А Юрий Петрович другой, натура сложная…

— Ваш отец ведь помогал создателю «Таганки»?

— Не он один. Вместе с папой в созданную по инициативе Андропова консультантскую группу ЦК пришли люди не по партийной разнарядке. Они не делали классическую карьеру функционеров из КПСС, не поднимались со ступеньки на ступеньку — райком, горком, обком, Центральный комитет… Это были вчерашние ученые, творческая интеллигенция, по определению разделявшая либеральные ценности. Бурлацкий, Бовин, Арбатов, Шишлин любили театр и, конечно же, почитали «Таганку», стараясь при возможности разгонять грозовые тучи над ней. У Юрия Петровича ведь постоянно возникали проблемы, закрывали то один спектакль, то другой… Время от времени Любимов писал послания Брежневу, и отец через референта генсека Самотейкина, тоже симпатизировавшего «Таганке», передавал их адресату, что в действительности было весьма рискованным предприятием. Помню, однажды папе позвонила министр культуры Фурцева и стала раздраженно выговаривать за то, что тот лезет не в свое дело, берясь защищать «Таганку». Мол, вам поручено заниматься международными делами — вот и не суйтесь в чужие сферы. В принципе, Екатерина Алексеевна была абсолютно права, и в бюрократической иерархии она занимала место неизмеримо более высокое, нежели отец, при желании могла без всяких усилий создать ему серьезные проблемы. Могла, но не стала, ограничилась внушением и настоятельной рекомендацией не совать нос, куда не надо. Если бы поставила вопрос ребром, отца, наверное, выгнали бы из ЦК… После того случая он действовал аккуратнее, хотя и в дальнейшем не оставлял попыток помочь «Таганке». Папа приложил много усилий, чтобы Юрию Петровичу вернули советский паспорт. В тот момент он уже работал помощником Горбачева и убеждал Михаила Сергеевича в целесообразности такого шага. Это была папина инициатива. И к возвращению Солженицына в Россию отец имел прямое отношение. Всех подробностей не знаю, но слышал, что вопрос решался на более высоком уровне, нежели любимовский… За что готов поручиться на сто процентов, так это за роль отца в организации похорон Шукшина. Читал много версий на сей счет, но могу утверждать: именно отец ходил с письмом к Суслову. Своими ушами слышал, как Хуциев звонил папе и просил пробить разрешение на Новодевичье кладбище. Как и в случае с защитой Любимова, это нарушало рамки служебных полномочий отца, но он пошел к Суслову, понимая, что рискует, поскольку никто не взялся бы предсказать реакцию влиятельного секретаря ЦК по идеологии. Тот благосклонно отнесся к просьбе и подписал письмо… Отец за свою жизнь помог многим, он был очень отзывчивым человеком, куда более доброжелательным, нежели я.

— В самом деле?

— Абсолютно! Для некоторых из тех, для кого бескорыстно старался папа, я ничего не делал бы…

— Его предавали?

— Наверное, от сына, рассказывающего об отце, нельзя требовать объективности, но, на мой взгляд, даже слишком часто. Другое дело, папа не обижался и никогда не переживал из-за этого. Помог — и забыл, не ждал благодарности или ответной услуги. Интриговать тоже не умел, вел себя открыто и бесхитростно. Недавно я спросил у мамы: «Как ему удалось с таким характером сделать карьеру и продержаться в ЦК? Там ведь подковерная борьба шла — будь здоров!» Он был совершенно чужд системе. Хотя, может, именно это и спасало? Показательный эпизод описал в мемуарах Федор Бурлацкий, с которым отец дружил с аспирантуры и который, собственно, позвал его в ЦК. Он рассказывает, как однажды помощник Брежнева Александров-Агентов, пользовавшийся неограниченным доверием генсека и в силу этого располагавший колоссальной властью, устроил разнос группе консультантов. Сделал это Андрей Михайлович в своей манере — резкой и жесткой, если не сказать хамской. В тот раз ему не понравился вариант подготовленной для Брежнева речи. Говорил он долго, распаляясь по ходу. Папа выслушал спич, а потом встал и негромко произнес: «Перестаньте нас оскорблять. Не смейте так себя вести!» У сидевших в кабинете открылись рты от изумления. Возражать Александрову-Агентову никто не решался, не желая нарваться на еще более грубую отповедь. Но отец никогда не мог стерпеть при виде несправедливости. Брежневский помощник ничего не ответил и молча вышел из комнаты. Все были уверены: это последний рабочий день Шахназарова в ЦК, Александров-Агентов уничтожит строптивого сотрудника, сотрет в порошок. Надо отдать должное Андрею Михайловичу: он остыл и вернулся к прерванному разговору, словно ничего не случилось. Папе сошло с рук то, что другому стоило бы карьеры.

— А какие отношения связывали Георгия Хосроевича с Андроповым?

— О дружбе, разумеется, речь идти не могла, дистанция была слишком велика, но взаимное уважение, как мне кажется, существовало всегда. Юрий Владимирович много лет называл отца Шахом. Когда в 67-м году уходил из ЦК на Лубянку, звал отца с собой, но тот отказался. Не захотел надевать погоны. Даже генеральские. Андропов отнесся к решению спокойно, не затаил. Папа рассказывал, как общался с Юрием Владимировичем вскоре после назначения того генеральным секретарем. Окликнул на кремлевском приеме: «Надо посоветоваться, Шах». Присели вдвоем, папа стал говорить, что пора проводить демократизацию, общество созрело для перемен. Юрий Владимирович возразил: «Нельзя проводить эксперименты над голодными людьми. Сначала необходимо подтянуть экономику, накормить народ, а уже потом потихоньку отпускать вожжи». Андропов не успел осуществить задуманное, китайцы же, как известно, пошли по схожему пути и весьма преуспели.

— Зато получивший в 85-м власть Горбачев ждать не стал, с ходу провозгласив курс на ускорение и перестройку…

— В последующем многие отвернулись от Михаила Сергеевича, но отец оставался с ним до конца, находя объяснение и оправдание даже допущенным ошибкам. Ельцин ведь тоже делал папе предложение. Они были знакомы по ЦК и с тех пор поддерживали неплохие человеческие отношения. Когда Горбачев сложил полномочия президента СССР и покинул Кремль, Борис Николаевич пригласил папу в свою команду, но тот сказал, что связал судьбу с Михаилом Сергеевичем, поэтому не может дать положительный ответ. После чего написал заявление о выходе на пенсию. Согласитесь, поступок, достойный уважения. Отец продолжал работать в фонде у Горбачева, но это уже была не государственная служба.

— Вы разделяли отцовскую позицию?

— Наши политические взгляды часто не совпадали, тем не менее на ту ситуацию мы смотрели одинаково. В 91-м году между Борисом Николаевичем и Михаилом Сергеевичем пролегла пропасть, переход в чужой лагерь фактически означал измену, предательство. Думаю, и Ельцин это прекрасно сознавал.

— А где был отец во время путча?

— Мы оба находились в Форосе. Все произошло, по сути, на моих глазах. Когда в начале августа Горбачев отправился в Крым, он взял отца с собой. Такое бывало не раз, они и в отпуске регулярно встречались, продолжая работать над документами. Тогда шла активная подготовка к подписанию Союзного договора. Горбачев всегда останавливался в резиденции «Заря», а папа жил в располагавшемся чуть выше над морем санатории ЦК КПСС «Южный». В тот раз родители прилетели вместе, а я приехал в Форос дня через три. Помню, мама сказала: «Странно, почему на рейде так много кораблей? Никогда столько не было». Я посмотрел: действительно! Обычно береговую линию охраняли сторожевые катера и эсминец, а тут вдруг целая флотилия выстроилась, словно предстояли крупные военные учения. Впрочем, этот факт не вызвал особого беспокойства. Мало ли какие могут быть обстоятельства? А потом отрубили связь. Папа поговорил с Горбачевым, и вдруг телефон замолчал. Отец попытался перезвонить в «Зарю» — тишина. Ни ВЧ не отвечал, ни городская линия. Сначала мы решили, что случилась авария и к утру связь восстановят. А вместо этого спозаранку услышали указы ГКЧП… Сверху было хорошо видно, что президентская дача взята в плотное кольцо оцепления. Врут те, кто теперь заявляет, будто Горбачева в Форосе не блокировали. Могу засвидетельствовать: по периметру «Зари» стояли вооруженные бойцы и автоматы в руках держали отнюдь не бутафорские. Решив утром 19 августа разведать обстановку, я отправился к морю. Якобы для того, чтобы покататься на водных лыжах. Дежуривший на пляже и изнемогавший в черном костюме от жары чекист пресек мои поползновения на корню, заявив, что катание временно прекращено. И с территории санатория никого не выпускали. Должен сказать, ощущения не из приятных. Не в том смысле, что ждешь, пока четвертуют или распнут, но напряжение в воздухе висело… Любопытно, среди отдыхавших в «Южном» был и министр внутренних дел СССР Пуго с женой. Мы с ним без конца играли в пинг-понг. А буквально накануне путча Борис Карлович улетел в Москву. Можете представить мое изумление, когда увидел вчерашнего партнера по настольному теннису среди заговорщиков!

— Кто еще из известных людей был в санатории?

— Евгений Максимович Примаков, например.

— Тоже сидел под домашним арестом, как и вы?

— Все ведь очень быстро закончилось. На третьи сутки Примаков вместе с папой пришли к директору «Южного» и сказали, что должны срочно вернуться в Москву. Им дали машину и отправили в аэропорт. Охрана не препятствовала отъезду. Стало окончательно понятно: путч провалился… Тогда же Сергей Станкевич заявил по «Эху Москвы», что режиссер Шахназаров несколько дней не выходит на связь, судьба его неизвестна. Помню, маме новость польстила: «Смотри, Карен, как усиленно тебя ищут! Даже из-за папы меньше беспокоятся…» Чем дальше, тем больше ситуация напоминала скверный анекдот. По поведению гэкачепистов было понятно, что из затеи ничего не получится, серьезные вечеринки с таким настроением не проводят.

— Горбачев оценил преданность Георгия Хосроевича?

— Думаю, да. Михаил Сергеевич всегда вел себя по отношению к папе предельно уважительно. Вплоть до последнего дня. Отец умер 15 мая 2001 года. По дороге из Тулы заехал в Ясную Поляну, там внезапно стало плохо с сердцем. Вышел из машины и упал без сознания. Все случилось мгновенно… Горбачев узнал об этом первым и позвонил мне: «Карен, с отцом произошло несчастье». Я сразу понял, о чем речь, лишь спросил: «Совсем дело плохо?» Михаил Сергеевич ответил: «Совсем. Крепись…» Горбачевский фонд взял на себя хлопоты по организации похорон, сделал все необходимое, за что я очень признателен. Никогда этого не забуду. Да, про Горбачева говорят разное, дескать, переступал через людей, не помнил добра, но я ничего плохого сказать не могу, поскольку вижу, как Михаил Сергеевич поддерживает тех, кто работал с ним в ЦК и потом перешел в фонд. Никого не бросил, всем помогает. Его сложившаяся репутация ошибочна. Может, речь о политике, об отношениях с бывшими союзниками или оппонентами, но это иное дело. В публичной сфере действуют свои законы. И по-человечески Горбачев мне симпатичен. В нем никогда не было чиновничьего барства, снобизма, он всегда вел себя демократично, открыто. По крайней мере, у меня такое впечатление. Конечно, мы общались не так много, но он приходил на мои последние премьеры, с интервалом в десять лет я был на двух его юбилеях. В Лондон, правда, не летал, но на торжественный прием в Москве пришел. Дай бог, чтобы все мы дожили до восьмидесяти и сохранили такую живость ума и бодрость духа…

— Никогда не жалели, Карен Георгиевич, что вы горбачевский, а не ельцинский? Проблем из-за этого не имели?

— Трудно сказать. Может, в какой-то момент что-то мешало, но не люблю искать на стороне объяснение собственным трудностям. Мол, раз задуманное не получилось, виновата внешняя сила. Самый простой путь — свалить свои неудачи на происки врагов. Чьи воспоминания или интервью ни возьмешь, со всех сторон несутся стоны: и те палки вставляли, и эти гнобили… Кошмар, да и только! Не хочу впадать в такой настрой. Если кто-то и пытался расстроить мои планы, ничего страшного, это нормально. Жизнь человека не может протекать без борьбы и сопротивления, скучно, если все время по шерстке. Порой полезно и против. Это закаляет характер. Достойные противники, как и заслуженные награды, лишь украшают. Зачем скулить? Не мой стиль…

Беседовал Андрей Ванденко