До конца десятилетия осталось чуть меньше года. Вряд ли за этот срок будет написано и издано нечто, что придаст литературе нулевых смысл, как придали смысл шестидесятым романы Аксенова и Гладилина, а восьмидесятым — книги Довлатова. Ничего подобного произойти не может. И не должно. Потому что литература за эти десять лет изменила свои функции и задачи. Даже по сравнению с девяностыми, что уж говорить о советской древности.
Нулевые дали нам прозу Дмитрия Быкова, «Учебник рисования» Максима Кантора, «Гастарбайтера» Эдуарда Багирова, рассказы Евгения Гришковца, «Духless» Сергея Минаева, стихи Всеволода Емелина, прозу «новых реалистов», представленную Захаром Прилепиным и Германом Садулаевым. Я специально мешаю в одну кучу хорошее и плохое, попсовое и серьезное. Грань между ними и в реальности уже почти стерлась. И нельзя даже сказать, что все они коммерчески успешны или широко известны. Тиражи Гришковца не сравнимы с тиражами Кантора. А большинство читателей Быкова понятия не имеет о том, кто такой Емелин.
Общее в другом. Все вышеперечисленные, независимо от их достоинств и недостатков, — бренды. Именно из них состоит литература нулевых. Не из текстов, не из писателей, а из брендов. Вокруг них устраиваются премиальные игры, как вокруг Геласимова с Иличевским. Они ведут колонки в десятках периодических изданий, как Прилепин с Быковым. Участвуют в сетевых скандалах, как Багиров с Емелиным. То есть создают медиаповоды. А там уже можно и не читать.
Спор о художественных достоинствах текста стал дурным тоном. Эстетическая критика — удел маргиналов. О чем угодно имеет смысл говорить сегодня: о смелости автора, о его актуальности, о популярности, о теме или сюжете — но вопрос о том, хорошо или плохо написана книга, с повестки дня снят. Нулевые поставили знак равенства между литературой и книгой. Если книга — значит литература. Обсуждению подлежит все. Даже то, на что и внимания обращать не стоит.
И сразу вдруг стали популярны критики. Лев Данилкин, Павел Басинский, Александр Архангельский, Андрей Немзер — сегодня такие же значимые фигуры, как те, о ком они пишут. Каждый выпустил по паре книг, они теперь лежат на прилавках рядом с книгами героев их критических статей и обзоров. Трактовка и пересказ текста не менее, а иногда и более востребованы, чем сам текст.
Нечто подобное было в шестидесятых. Неслучайно же так актуальны оказались сейчас вынырнувшие из небытия Аксенов и Войнович. Нулевое десятилетие вообще напоминает те времена. И публицистикой, и вниманием критики к социальным проблемам. И острыми текстами признанных, легализованных в литературе авторов. В шестидесятые такими были Аксенов и Евтушенко. Сегодня — Прилепин и Быков. Я сравниваю не таланты, а именно социальные роли. Сегодня, как и тогда, вполне можно получать официозные премии, а потом клеймить партию и правительство. Или требовать революции, а потом выступать по телевидению, которое, как все знают, является официальным ресурсом.
Все это абсолютно искренне. Но так поступать позволено, конечно, не всем, а только тем, кто имеет статус литературного бренда. К чести «брендов» они себя ведут очень достойно, делают, что могут, а могут не очень много. В одиночку ситуацию не изменишь. Точечная гласность или, скажем так, vip-гласность — примета нулевых. И шестидесятых, которые, как мы помним, кончились отсутствием всякой гласности.
Все это имеет прямое отношение к литературе. Тем и отличаются нулевые от девяностых, что впервые за долгое время у писателей появилась иллюзия массовой аудитории, с которой можно говорить о важных вещах, наставлять ее на путь истинный. Из чего состоял книжный рынок девяностых? Из книг Доценко, Пронина, Незнанского. «Я вор в законе», «Бешеный» и все в таком духе. На другом полюсе находилась умная литература: Маканин, Шишкин, Шаров. То есть или выше облаков, или ниже плинтуса. О серьезных вещах с массовой аудиторией никто не говорил, да она и слушать о таком не хотела.
Девяностые были временем смуты и выживания. А потом появился средний класс и, как следствие, литературный мейнстрим. «Кто покупает бунтарские книги Прилепина? — задается вопросом главный редактор „Книжного обозрения“ Александр Гаврилов. — Думаете, юные лимоновцы в гриндерсах по колено? Буржуазия и покупает. Пока интеллектуалы спорили с попсовиками, в стране сложились общество потребления, рынок. И главные деньги на этом рынке будет зарабатывать мейнстрим в диапазоне от Гришковца до Прилепина».
Появление массового читателя, который готов раскошеливаться не только на убогие детективы и женские романы, написанные на коленке, привело к кардинальным изменениям в современной прозе. Если прозаики 90-х больше вспоминали и воображали, то нынешние пишут исключительно о том, что происходит здесь и сейчас. Вспоминать и воображать можно, когда тебя читает узкий круг посвященных. Массовой же аудитории требуется момент узнавания. Лирика тут, за редкими исключениями, не проходит. Формальные эксперименты — тем более. А вот социальная диагностика принимается на ура.
Главный тренд нулевых — прямое высказывание. Хорошо сказал о произошедшем сдвиге Гришковец: «Нужно было десять лет делать постмодернистские, экспериментальные спектакли, чтобы в конце концов прийти к прямому художественному высказыванию. Когда оно появилось, тогда и стали слушать».
И читать. Для 90-х Гришковец слишком прост, Быков публицистичен, а Минаеву попросту не о чем было бы писать. Никто из них не мог появиться со своими книгами на десять лет раньше. Голова была устроена по-другому, и запросы аудитории были совсем иными. Главным образом они касались формы. Одним требовалось попроще, другим посложнее, понеобычнее. Что именно, не уточнялось. В принципе что угодно.
А теперь чуть ли не у каждой книги есть месседж. Закрыв роман, можно четко сказать, о чем он. В двух словах. Это как раз то, что нужно читателю, средний уровень которого чуть-чуть подрос и остановился на уровне крепкой тройки по русскому языку и литературе. Требование простое: говори, что хотел, прямым текстом и не морочь нам голову литературными фокусами. Можно совершенно точно сказать, о чем книги Минаева и Робски, Быкова и Сорокина. Об этом даже интереснее говорить, чем читать. Спорить, комментировать, обсуждать.
С феноменом прямоговорения связаны и расцвет критики, и упадок художественности. Аналитический аппарат сегодня настолько хорошо разработан, что критики способны извлечь смысл из чего угодно, даже из телефонной книги. Идет активный обмен идеями, подобрать материал для их иллюстрации — не проблема. Что это за темы? Отношение к власти, предательство интеллигенции, моральный облик офисного пролетариата, ксенофобия. Короче, все то, что волнует сегодня людей, у которых есть досуг читать книги. И чем реже эти темы обсуждают в газетах и по телевидению, тем чаще в книгах.
Прогноз на следующее десятилетие сделать совсем несложно. Я почти уверен, что будет нечто похоже на семидесятые годы. Неизбежно возникнет вторая культура, модифицированное подобие андерграунда 70-х. Социальная апатия уже и сейчас чувствуется, а это значит, что время идейных разговоров подходит к концу. Ясно же, что они ничего не меняют и ни к чему не ведут. Какой смысл выяснять, кто прав, если ни правые, ни виноватые не могут ничего сделать?
Так что все повторится. Но с некоторыми вариациями. Новый андерграунд будет находиться в оппозиции не к власти, как раньше, а к сытому большинству, помешанному на успехе и развлечениях. Вновь войдут в литературу эзопов язык, социальные метафоры. Они уже и сейчас входят в моду, хотя цензура в книгоиздании отсутствует почти полностью. Но что-то такое носится в воздухе. Что-то, что снова заставляет говорить намеками и полунамеками, рассчитывать на своих, на посвященных, а не на большинство, которое не врубается.
Вновь начнутся формальные поиски, эстетство, размышления о душе и Боге. Расцветет «тихая лирика», которая сейчас является всеобщим посмешищем. А презираемыми будут лауреаты премий и обладатели гигантских тиражей. Об авторе, имеющем массовый успех, станут говорить — «продался». Между писателем и народом снова возникнет пропасть.
В общем, все как всегда. Диалог между активным творческим меньшинством и инертным большинством в очередной раз кончился непониманием. Но попытки будут предприниматься еще не раз. Надо только накопить силы, собраться с мыслями. Этому и будут посвящены следующие десять лет.
Ян Шенкман
