Последний год документалист Виталий Манский ведет жесткую полемику с Российским государством. И оно отвечает ему взаимностью. Так, единоличным решением Владимира Мединского ни один проект Манского, включая национальную премию «Лавр», отныне не поддерживается государством. В итоге режиссер вовсе покинул страну, обосновавшись в Латвии. Как он говорит — временно. Более того, Манский по-прежнему активно принимает участие в российской жизни: то в Иванове и Плесе, представляя на фестивале «Зеркало» программу избранных фильмов «Артдокфеста», то в Москве — как рядовой зритель ММКФ.
— Виталий, вы живете в Латвии, но называть себя эмигрантом отказываетесь. Получается, это такой творческий отпуск?
— Для меня это в первую очередь возможность работы. После того как для меня был, по сути, введен запрет на профессию в России, я поехал в Европу, где мне оказывают поддержку в осуществлении моих проектов. В Латвии проходил монтаж моей новой картины. Сейчас — постпродакшн, и мы на месяц с лишним переезжаем в Прагу. Мне уже прислали фотографии квартиры, где мы будем жить: с террасой и видом на старый город. У меня есть предложения работать в Германии, Австрии. На ухо это все ложится очень мягко, даже заманчиво. Но нужно понимать, что в России, в Москве — мой дом. Я около него посадил деревья. Так что, с одной стороны, ситуация идиллична, а с другой — бессовестна и преступна.
— Владимир Мединский заявил, что ни один ваш проект не будет поддержан государством. Но помешать заниматься документалистикой за свой счет он все-таки не в силах. В чем же тогда заключается запрет на профессию?
— Заниматься только кино я еще гипотетически могу вне России. Но на каком фундаменте? Это другой вопрос. Вот вчера мы получили подтверждение от немецкого телевидения о том, что оно будет участвовать в проекте «Родные» (история о семье, разделенной последними событиями на Украине. — Н.К.). В итоге фильм, с которого и началось выдавливание меня из России, когда Мединский своим решением отменил протокол экспертного совета при Министерстве культуры, стал самой крупной копродукцией за всю новейшую историю российского кино. В ней на данный момент участвуют десять стран, три государственных фонда и восемь телевизионных каналов.
Но то, что называется фестивалем «Артдокфест» или премией «Лавр», — это исключительно вопросы развития культурного пространства Российской Федерации. В этих проектах я работаю на государство, а не на себя. Мне лично «Артдокфест» не нужен. Я и так как режиссер в год еле успеваю посетить 10–15 фестивалей с моими фильмами, а еще 20 проходят без моего участия, потому что не хватает времени. Более того, недавно я поехал представлять свою картину в Казань, и Краковскому кинофестивалю пришлось аннулировать мои билеты. Потому что я предпочитаю выступить для тридцати человек в Казани, чем для переполненного зала в Кракове.
Я чувствую, что России сегодня надо протянуть руку, не бросать ее. А если совсем точно — спасать ее. В частности, от таких людей, как Мединский.
При этом у меня предложений показать фильмы «Артдокфеста» в разных российских городах — не менее пятнадцати в год. Но у меня нет денег собрать эту программу, привезти режиссеров, фильмы. Даже просто держать в Москве офис, который сможет принимать заявки и обрабатывать. Вот на что нужна поддержка. В итоге мы вынуждены отказываться от продвижения настоящего кино по стране.
Я знаю, что министерство выделяет деньги на подобные акции, которые осуществляют более удобные люди. Но понятно, во что превращается эта деятельность. Когда люди 70% кладут себе в карман, а на 30% что-то там проводят. Так что от фестивалей остается разве что красивая отчетность для бухгалтерии. И это всех устраивает. Такой вот у нас министр — министр по созданию мифов.
— Хорошо, государство отказывается поддерживать. Но есть же еще зрители, меценаты, гражданское общество, в конце концов?
— А я считаю, что «Артдокфест» — это и есть один из островков гражданского общества. И те десятки тысяч людей, которые покупают билеты на фестиваль, являются теми зернами, которые должны прорасти в крепкие деревья. Чтобы покрыть всю Россию — ту пустыню, которую преднамеренно никто не орошает. И превратить ее если не в цветущий сад, то хотя бы в обустроенное для жизни пространство. Ведь что происходит сейчас: выжимая культуру из человеческого обихода, народ превращают в стадо. Управляемое, примитивное, живущее на инстинктивном уровне. Государство сейчас эту управляемость изо всех сил культивирует, а Минкульт в этой тактике становится ключевым министерством.
— Стратегическим. Но сложные взаимоотношения с министром вам же не мешают принимать участие в фестивалях в той же Казани или «Зеркале» в Иванове и Плесе.
— Я не считаю себя покинувшим Россию. Я просто вынужден сейчас работать в другом месте. И я благодарен разным людям за то, что они дают мне такую возможность. В частности, Латвии — гостеприимной, комфортной, очень расположенной ко мне лично стране. Для меня, родившегося во Львове, европейские города близки на подсознании. Но в Латвии ты еще и находишься в родной языковой среде. Иногда до меня из России доносятся стенания про ущемление в Латвии русского языка... Но сам я за полгода ничего подобного не чувствовал. Более того, я, к сожалению и к стыду своему, на латышском языке за это время успел выучить только три слова: «хорошо», «добрый день» и «спасибо». А вот латыши, куда бы я ни пришел, даже если я оказывался в компании из пятнадцати человек, при моем появлении тут же переходили на русский. Они соглашаются говорить со мной на моем языке, хотя вполне могли бы отказать мне в таком удовольствии.
Я воспринимаю это как комплимент. Трудно представить, что ты приезжаешь в Америку, и — если это не Брайтон-бич — с тобой вдруг начинают говорить на русском. Мы не ждем этого. И если вдруг в магазине где-нибудь в Токио появляется продавец, который понимает русский, — да мы готовы расцеловать его! А про Ригу некоторые из нас считают, что знание русского — это их обязанность. Потому что для них Латвия до сих пор часть СССР, который до сих пор существует где-то в их подсознании.
Я думаю, что и война на Украине — от того же ощущения, что СССР существует. Есть же мужчины, которые разводятся с женой, но продолжают считать, что та обязана каждый вечер отчитываться о своих действиях. А она уже самостоятельная, она может делать что угодно, даже самые неприличные вещи. И с бывшим мужем их никак не согласовывать.
Я и раньше часто находился в пути. В год мое отсутствие в доме составляло порядка десяти месяцев. Можно так выразиться, что в московской квартире я только перепаковывал чемоданы. Сейчас я это делаю в Риге. Я также там не нахожусь все время. И теперь я с еще большим трепетом отношусь к возможности поехать в Россию. Я никогда не скрывал, что жду того момента, когда можно будет вернуться в свой дом.
— Надо придумать для этого состояния новое слово, раз «эмиграция» больше не годится.
— Я думаю, оно появится в тот момент, когда перекроют границы.
«В государстве объявлена война всем цивилизационным составляющим»
— Ваши проблемы начались с того, что вы сделали несколько, по словам Мединского, «антигосударственных высказываний». Если бы вы знали, к чему они приведут, вели бы себя осторожней?
— Прежде всего должен сказать, что никаких антигосударственных высказываний я не делал. Все мои слова вплоть до несогласия с присоединением Крыма считаю абсолютно государственными, патриотическими и очень важными. Хотя бы просто ради существования в стране альтернативной точки зрения. Я очень некомфортно себя чувствую, когда то кино или фестиваль, которые я делаю, оказывается вне зоны критики. Потому что тогда ты отрываешься от земли. Становишься неадекватным. Даже самая жесткая критика всегда во благо, она сохраняет некий естественный ход развития событий. Это первое. А второе прямо из него вытекает. Если я считаю, что то, что я делаю, — на благо государства, то почему я должен отказать себе в этом счастье? Пути для компромисса всегда есть. Но я не вижу необходимости в этом. Более того, я с некоторым скепсисом отношусь к тем, кто этот компромисс ищет. Я вижу немало таких людей, в том числе среди близких друзей, и понимаю, что это тупиковая, не рабочая схема.
— Вы сказали, что, уезжая из России, отправились туда, где вам комфортнее работать.
— Не так. У меня сегодня нет никакой возможности работать в России.
— Так вы, получается, иностранный агент.
— Не совсем. Я все-таки гражданин России и трачу деньги, которые сам зарабатываю. Понятно, что и к этому можно докопаться. Ну докопались до Дмитрия Зимина! Я с ним общался за день до его отъезда из России. Человек, который вложил десятки миллионов долларов в поддержание культурного и научного пространства в своей стране. Он сидел даже не оскорбленный, не обиженный, а растерянный. Ему 82 года. Он, по большому счету, заслуживает памятника при жизни. А он сидит и не может собрать мысли в кучу оттого, что ему вместо благодарности попросту дали пощечину.
Вообще в государстве объявлена война всем цивилизационным составляющим. Выборам, образованию, культуре. Большой вопрос: почему это все время происходит с Россией? Почему она на каждом историческом витке выдавливает из себя лучших людей? Я в данном случае, конечно, не имею в виду себя. Я, может, даже худший. Но почему в золотой век России, когда вроде бы и рубль был конвертируемым, и Романовы правили 300 лет, все равно лучшие оказывались за пределами? И почему мы вроде бы каемся, занимаемся перезахоронением, вкапываем в нашу землю их прах и принимаемся преследовать уже их последователей? Одномоментно проходит чествование 75-летия Бродского, уже практически в бронзе его отливаем — и тут же выдавливание новых Бродских, Тарковских, Солженицыных… Причем я сейчас говорю: Тарковский, Солженицын — и понимаю, что они же были на разных полюсах. Идеологических, эстетических, мировоззренческих. И оба были выдавлены. Это происходит на каждом этапе, при любой системе: царизме, социализме, пофигизме. Идешь по той же Риге, встречаешь людей, говоришь: «И ты тут?..» Уже не смешно, потому что оказывается, что их очень много. Кто-то шифруется, скрывается. Кто-то говорит, что они еще живут в России. Но если они уже оформили документы и приглашают в свои квартиры — показать, как повесили на стену картинку со своими детьми, — то понятно, что у них внутри что-то зреет.
Мне кажется, что государство обязано задуматься о том, что оно творит.
— Наше государство доходчиво дает понять, что ему нравится наедине с собой, без остального мира.
— Я сейчас снял картину про страну, которой не важен остальной мир. О Северной Корее. И в отличие от некоторых людей, которые приводят нам ее в пример, я провел там достаточное количество времени. Понятно, что Россию невозможно довести до состояния КНДР. Ну, или как минимум не в режиме спецоперации или марш-броска. Это очень терпеливая и кропотливая работа, которая потребует не меньше тридцати лет. Но даже движение в этом направлении вызывает серьезные опасения.
«Я не хочу превратиться в безымянную могилу»
— И все же какие бы ни были на это объективные причины, ваш отъезд — это тоже выбор в пользу комфорта. У нас и так давно дети чиновников живут за границей. Теперь их примеру следует интеллигенция. В разные времена были и те, кто уехал, и те, кто остался. Даже если здесь у них было куда больше шансов попасть то в лагерь, то под расстрел.
— Отвечая до конца честно на этот вопрос — я не хочу превратиться здесь в безымянную могилу. Наверное, это постыдно. Но я стараюсь остаток своей жизни провести более честным — и по отношению к себе, и к окружающим меня людям, — так что отвечаю прямо: да, не хочу.
— Что же тогда остается простым людям, которых не ждут ни в Латвии, ни в Австрии с Германией?
— Есть Украина. Существует Болгария — славянская страна с похожим языком и невысокими ценами. Либо надо менять жизнь здесь. Когда мы купили квартиру на Тверской, в доме 1913 года постройки, оказалось, что он примерно с тех времен не ремонтировался. Мы собрались с соседями и отреставрировали свой подъезд снизу доверху. Я лично подбирал цвет стен, плинтусов. Но в этом году в подъезд без нашего согласия привели какую-то бригаду, которая в течение двух дней закрасила все, что мы сделали. Произвела плановый ремонт. Все испаскудила. А так как рабочие, которые это делали, видимо, еще не очень хорошо говорят на русском, то они перевернули трафарет с цифрой «6», с помощью которого рисовали номера этажей. Теперь, когда открывается лифт, первое, что я вижу — какой-то сорокасантиметровый иероглиф, похожий то ли на букву «а», то ли непонятно на что. Так и к нам в страну пришли какие-то люди, без нашего ведома все перекрасили, прилепили перевернутый трафарет, намалевали ее новое обозначение. Смотришь на это — и руки опускаются. Но я сейчас был в квартире. Подумал: надо силенок набрать, еще немного разозлиться, по второму разу все перекрасить. Но только больше не пускать строителей с перевернутым трафаретом. Ценить то, что ты делаешь. Мы же один раз уже начали делать в стране ремонт. А потом как-то расслабились, двери нараспашку — и ветром занесло.
