Владимир Кехман, год назад заброшенный кризисным менеджером во МХАТ им. Горького, успел наладить отношения с Татьяной Дорониной, вконец испорченные предыдущим руководством, выпустить один громкий спектакль и закрыть здание на Тверском бульваре на глобальный ремонт. Накануне открытия обновленного МХАТа мы поговорили с Владимиром Абрамовичем, вызывающим в театральной среде неизменно полярные чувства (либо любят, либо ненавидят), об ощущениях неофита на театральном поле Москвы, новой оркестровой яме в драмтеатре, о роли Олега Табакова в деле испорченности вкуса публики и о том, за что его, Кехмана, не любят коллеги.
— Владимир Абрамович, вот уже год, как вы работаете в драматическом театре, хотя прежде такого опыта не имели — освоили только два музыкальных. Каковы ощущения от драмтеатра у свежего человека?
— Ощущение первое: уничтожено понятие спектакля большой формы. Скажем, нет художника, который бы смог сделать большой спектакль для нашей сцены. Второе: я понимаю, о чем думал Олег Павлович Табаков, когда убирал из названия слово «академический» (хотя оно осталось во всех документах театра. — М.Р.) и стал давать сцену молодым людям, которые вроде как делают актуальный театр. Но, с моей точки зрения, они не владеют профессией — что Серебренников, что Молочников, что другие. Да, МХАТ идеологически должен быть актуальным местом, но только не тем, где ругаются матом. Я говорю об актуальности как об ощущении времени, в котором мы находимся. И коллекция спектаклей МХАТа должна быть разнообразна. Но их уровень не должен скатываться до Бузовой — апофеоза пошлости и мерзости, который оказался на этой серьезной сцене. И третье ощущение: проехав со спектаклем «Женщины Есенина» по России, я увидел огромный интерес людей к слову МХАТ, и это меня очень обнадеживает. Значит, у нас большой гастрольный потенциал.
— Ничего себе ощущения неофита! А вы не боитесь, что вас обвинят: а) в элементарном незнании «рынка» и тех художников, кто сейчас работает на театральном поле; и б) люди обидятся за Олега Павловича, и я к ним первая присоединюсь.
— У меня к этому отношение очень серьезное. Я точно понимаю, что говорю: Табаков — строитель, отец артистов, благодарный ученик, который чуть ли не единственный ставил памятники своим учителям, а также писателям и драматургам. Но я говорю о той московской публике, которая называет себя театральной: у нее огромная проблема с пониманием того, что такое качество настоящего драматического спектакля. То, что я постоянно слышу, вижу и ощущаю в театре в Камергерском переулке, у нас на Тверском бульваре или в Театре Наций (не беру другие федеральные или Вахтанговский, который вообще работает в другой лиге), не имеет контента, который воспитывал бы души. И Табаков во многом способствовал испорченности вкуса публики.
Пока я не считаю себя в драматическом театре творческой единицей
— О вкусах не спорят. Но давайте сначала поговорим об изменениях в труппе и том интригующем ремонте, который затеяли во МХАТе Горького.
— Летом мы расстались с режиссером Сотириади (постановщик спектакля с участием Бузовой. — М.Р.) и актрисой Смеховой — она играла в одном спектакле, который снят с репертуара. Клементьев ушел сам. После этого мы приняли семь молодых артистов. Но я не собираюсь пока расставаться со стариками — их зарплаты не так принципиальны по деньгам. Практически все заняты в репертуаре, за исключением некоторых пожилых артистов. Кроме отпуска, который я сократил с 56 до 28 дней, больше ничего для труппы не изменилось.
— То есть вы нарушили правило для академических театров — 56 дней отпуска?
— Никакого правила на этот счет не существует, это история, придуманная для каких-то пяти театров. Скажите, чем отличается Михайловский театр от МХАТа? Есть Трудовой кодекс, и в нем про отпуск артистов и остальных сотрудников театра все четко прописано.
— Вы намерены укреплять труппу известными именами?
— Я этим не занимаюсь. Наши режиссеры и режуправление, а также мой зам. Анжела Тушинская решают самостоятельно, кого из артистов приглашать, а меня только ставят в известность. Пока я не считаю себя в драматическом театре творческой единицей — конкретно сегодня занимаюсь туалетами/буфетами, новыми светом, звуком, видео.
Сейчас в репертуаре у нас 22 названия, а будет 28. Наша задача — за 2023 год выпустить от пяти до десяти премьер. Вопрос в том, смогу ли я это творчески осилить. Пока у меня здесь очень тяжело все идет: есть режиссер Галина Полищук, которая понимает, что такое большая форма. Если ее новый спектакль «Нежданно-негаданно» будет иметь такой же успех, как «Женщины Есенина», она станет главным режиссером и дальше будет заниматься развитием театра.
Художник Вячеслав Окунев с режиссером Вячеславом Стародубцевым работают над премьерой «Золушки» — это будет самый красивый спектакль для семейного просмотра. Сергей Десницкий восстанавливает «Три сестры» Немировича-Данченко, и я уже сейчас вижу, что это будет шедевр. Также мы планируем поставить «На дне» Горького, ведь сегодня в театре, который носит его имя, нет ни одной постановки этого писателя: я уже был на двух читках. Еще в наших планах «Синяя птица» — пьеса Метерлинка в переводе Николая Любимова, дедушки нашего министра культуры. Мы ее сделаем такой, какой ее задумывал Станиславский, но с использованием 3D-декораций, блестяще зарекомендовавших себя в «Коньке-Горбунке» и «Золушке» в Михайловском театре.
И плюс к этому — апофеозом празднования 125-летия Московского художественного театра — я хотел бы еще сделать спектакль совместно с МХТ им. Чехова. Я уже встречался с Константином Хабенским, он тоже думает, но пока все режиссеры, к которым я обращался, сказали мне «нет». Зато есть художник Александр Боровский, у него я забронировал время. Но если ничего не выйдет с чеховским МХТ, у меня есть очень крутая идея одного спектакля, и она связана с тем, что мы будем праздновать юбилей не МХАТа, а МХОТа — Московского художественного общедоступного театра. Мы помним, каким спектаклем он открывался, и на эту тему у меня есть оригинальная задумка. (МХТ открывался 14 октября 1989 года постановкой трагедии А.К. Толстого «Царь Федор Иоаннович». — М.Р.)
Здесь должны начать играть без микрофонов
— Свою деятельность вы начали с глобального ремонта: зал, интерьер. В чем идея изменений пространства?
— Дело в том, что МХАТ Горького — плохая копия главного концертного зала Зальцбургского фестиваля. У нас же будет абсолютно другой театр: новая входная группа, полностью стеклянная, позволит с бульвара увидеть все, что происходит внутри. Также изменятся все фойе: если в Михайловском в интерьере преобладает цвет белого золота, а в Новосибирске у нас комбинация желтого и красного золота, то здесь основной цвет — червленое золото. Естественно, будут новые лифты и новые туалеты, под сценой расположится великолепное арт-кафе в петербургском стиле.
В театре появится уникальная оркестровая яма, идеально встроенная в зал, и на ней будет располагаться VIP-партер на 100 мест с идеальным обзором и звуком. С последним, говорят, здесь очень большие проблемы, поэтому по всему залу будут размещены акустические панели. Также мы оборудуем видеопроекторы и новый свет.
— Если такое большое значение придается акустике, значит ли это, что драматический МХАТ со временем превратится в музыкальный театр, станет улучшенной копией концертного зала Зальцбургского фестиваля?
— Нет, конечно. Это означает одно: здесь должны начать играть без микрофонов. В театре у Додина, где зал несравнимо меньше, или в Вахтанговском, который как наш, играют без микрофонов. Микрофоны — это единственное, с чем я не могу пока смириться.
— Но какой огромный зал!
— Понятно, поэтому все акустические перемены, я надеюсь, позволят нашим актерам все-таки играть без микрофонов. Посмотрим, получится или нет. Но акустика — это важнейший элемент что в музыкальном театре, что в драматическом. Вообще, могу сказать, что драматический артист от музыкального особо не отличается — только одни поют, а другие говорят. Что в опере — сопрано, баритоны, тенора, что в драматическом их так же можно называть. Чтобы не путаться, я, например, артистов делю по голосам, мне так удобнее. Андрей Вешкурцев, который играет Есенина, — тенор, а Коля Коротаев — баритон. Клементьев был бас.
— А зал уменьшится или останется прежним?
— Количество мест уменьшится до 1165. Было 1380 с учетом яруса, с которого ничего не видно и не слышно и который мы пока закрыли. Возможно, через год мы сделаем там стоячие места для студентов. В результате в зале остаются первый ярус, бельэтаж, бенуар, партер и VIP-партер. Комфорт будет феноменальный.
— Как это повлияет на ценообразование?
— Среднюю цену за билет мы поставили 3500 рублей.
— Значит, вы демпингуете на билетном рынке. Ваших коллег это вряд ли порадует.
— Конечно, я так некоторым и сказал: «Хана вам всем». Они в Москве жируют непонятно зачем — 15–20 тысяч за билет ставят.
Специально для Дорониной я купил новую машину
— Кехман — великий и ужасный, Кехман — менеджер, дизайнер, строитель, гроза театрального сообщества. А как насчет нового художественного контента в Общедоступном художественном театре имени Горького? Можно его сформулировать?
— Нет никакого общедоступного театра — сам Станиславский слово «общедоступный» убрал из названия через три года после основания своего театра. А что касается художественного контента, то я, можно сказать, специалист по преемственности. Я ничего не придумываю нового. Я всегда старался следовать заветам отцов-основателей каждого из театров, куда приходил. Я ориентируюсь на историю и восстанавливаю репертуар, который был любим и артистами, и публикой. Все новое, что я привношу, связано только с тем, что мы живем в XXI веке.
Я не специалист по Станиславскому, но прочитал многое из того, что он написал, и знаю то, что он хотел сделать, но ему, к сожалению, не дали. Я надеюсь попробовать реализовать его планы. Чтобы театр был актуальным, полной противоположностью так называемым либеральным опытам. Чтобы он говорил с человеком на понятном ему языке в духе воспитания душ артистов, режиссеров и публики. В этом — моя просветительская задача.
— Знаете, я слушаю вас и как будто слышу голос Татьяны Васильевны Дорониной, которая много лет гнула свою линию, жестко отстаивая позиции МХАТа в споре с МХАТом Олега Ефремова и сменившим его Олега Табакова.
— Я прочитал ее труд о Станиславском — он блистательный, рекомендую всем. Сейчас у меня три выдающихся, в моем понимании, консультанта: это Галина Ореханова, наш завлит, которая некогда была референтом по странам Юго-Восточной Азии, художник Александр Боровский, который по-настоящему понимает театр большой формы, и Борис Николаевич Любимов, ректор Щепкинского театрального училища.
— Не могу не спросить о Татьяне Васильевне. Как она сейчас себя чувствует после переезда из Барвихи в геронтологический центр? Вы-то были у нее?
— Буквально на прошлой неделе Галина Ореханова навещала Татьяну Васильевну и рассказала мне, что с удовольствием осталась бы в соседней с ней комнате. Так что я знаю, что там прекраснейшие условия и отличный уход. Между мной и Татьяной Васильевной существует следующая договоренность — я ее увижу только в театре. Ее задача сейчас состоит в том, чтобы через год, точнее, 12 сентября 2023 года выйти на сцену, чтобы отпраздновать 125-летие МХТ и свое 90-летие. Специально для Дорониной я купил новую машину, чтобы она могла свободно передвигаться по городу. Все помощники постоянно с ней на связи.
Я не свожу счеты ни с покойными, ни с живыми
— Вы довольно резко высказываетесь о своих коллегах. Сознательно бросаете им вызов?
— Конечно. Сегодня очень перепутаны понятия, что хорошо, а что плохо. Причем в моем понимании все смещено в сторону плохого. Если Богомолов, делая примерно одно и то же, фактически является лидером московского театра, то для меня это плохо. Хотя его постановка оперы «Кармен», которую я видел в Перми, мне очень понравилась. Но это было сделано для Перми.
А вообще за каждым режиссером традиционно стоит большой художник. Например, знаете, почему Юрий Григорович не сделал ни одного великого спектакля после 1989 года? Потому что так, как понимал пространство Вирсаладзе, не понимал его никто. По сути, это Вирсаладзе придумывал спектакль, а Григорович в нем ставил балетные движения.
— Но зачем вы множите ряды своих врагов? Вы, Владимир Абрамович, прямо как та Баба-яга, что против всех.
— Потому что они должны понять, что лидер отвечает за всю отрасль. Поэтому каков лидер, такова и отрасль. Все боготворят здесь Табакова, называют себя его учениками, но мы сейчас находимся в точке, когда мнение театрального сообщества не стоит ничего. С нами никто не советуется, потому что наша репутация испорчена — после всех подметных писем, после отъехавших актеров, получавших здесь миллионы, а теперь хающих страну. Власть это все расценивает как предательство, и она абсолютно права. Теперь весь этот шлейф надо каким-то образом убрать.
Мы же сейчас нигде не имеем запасной скамейки — ни режиссерской, ни для художников. Никого нет. Почему? Потому что персонажи, о которых я выше говорил, никого долгое время не пускали. У Олега Павловича были определенный вкус и расчет, и во МХАТ он пускал тоже определенных людей. А создавать контент для зрителя — такого не было или мало было. В городе, где живет 18 миллионов людей, с понтом считающем себя театральной столицей, в театр ходит меньше пяти процентов. Как такое возможно?! В Петербурге гораздо больше.
— Легко нападать на покойных. И вообще это грех.
— Я не свожу счеты ни с покойными, ни с живыми. Когда Олег Павлович был жив, однажды он стоял передо мной по стойке смирно — на глазах у всех.
— Не поняла. Может, вы перед ним?
— Он в Министерстве культуры. Тогда, после скандала с «Тангейзером», министр культуры Мединский назначил меня в Новосибирск, в театр оперы и балета. Я туда уехал, а театральные деятели написали письмо президенту, чтобы он запретил Мединскому без обсуждения с театральной общественностью, то есть с ними, принимать кадровые решения. Я узнал об этом письме и попросил людей, которые мне помогали, не передавать его президенту.
И вот идет большое совещание, на котором сидят Табаков, Урин, Фокин, Ревякина... А я с ними на связи по Скайпу из Новосибирска. И я с экрана спрашиваю: «Олег Павлович, вот вы все сейчас просите у министра одно, другое, третье. А что будет с письмом, которое вы подписали против него?» И в чем гений Олега Павловича как артиста (абсолютный гений!): он встал, опустил голову на грудь и молчал. Я три раза задал вопрос, а он молчал. И только когда Мединский снял этот вопрос сам, вернулись к обсуждению других дел. Я говорю то, что считаю нужным. Всегда. В глаза. Поэтому они и не любят меня. Никто.
— Я вас слушаю, Владимир Абрамович, в недоумении — ну все-то вам в нашей Москве не нравится. Хорошее-то что-нибудь есть, с вашей точки зрения? А то вы, как некоторые провинциалы, в свое время покорившие Москву своим талантом, потом ее ругали, элементарно забывая поблагодарить за помощь, за возможность раскрыться. Про полученные ими от столицы материальные блага я даже не говорю. Может, вы и сами Москве не нравитесь?
— Мне очень нравится власть в Москве. Профессионалов такого уровня, как в госуправлении, нет нигде — ни в бизнесе, ни в других отраслях. В этом смысле могу сказать, что Москва абсолютный и недосягаемый лидер.
— У вас помимо управленческого есть еще режиссерское образование, и вы уже поставили балет «Конек-Горбунок» в Новосибирске. Реализуете творческие амбиции во МХАТе?
— Нет, конечно.
— Последний вопрос: как можно руководить одновременно тремя большими театрами в Петербурге, в Москве и Новосибирске без ущерба качеству? Может, вы знаете секрет телепортации?
— Все очень просто. Есть такое понятие, как Телеграм, а в нем — чат. А также есть Zoom и самолет. А еще огромное желание находиться в Петербурге. Но для меня главный ключ в управлении театрами — это люди, которые находятся на местах. Если на местах мощные продюсер, гендиректор, музыкальный руководитель, главный режиссер и само режиссерское управление, то по большому счету общая координация в день занимает у меня не больше 10 часов. Я в 7 встаю — это 11 утра в Новосибирске — и уже вижу всю статистику по продажам: исходя из нее, с моим замом мы думаем, что надо сделать. У меня весь театр работает от продаж, от зрителя. Я всё делаю только для зрителя. И как минимум лет 10 ничего не делаю для критиков.
Марина Райкина
