Предощущение стиха
У настоящего поэта
Есть ощущение греха,
Что совершен когда-то, где-то…
Пусть совершен тот грех не им –
Себя считает он повинным,
Настолько с племенем земным
Он связан чувством пуповины.
И он по свету сам не свой
Бежит от славы и восторга
Всегда с повинной головой,
Но только поднятой высоко.
Так писал Е. Евтушенко четверть века назад в стихотворении, посвящённом Владимиру Корнилову. Владимир к тому времени окончил Литинститут, четыре года отдал армии, были у него публикации в «Новом мире», «Москве» и «Тарусских страницах», одна изданная книжка стихов и две рассыпанные цензурой. Впереди – участие в правозащитном движении, исключение из Союза писателей и четыре книги, вышедшие за рубежом на русском, немецком, английском и французском языках.
- Владимир Николаевич, в год 1987-ой, в год романтических надежд начала перестройки вы откровенно и, кажется, единственный признали «Не готов я к свободе». Что вы ощущаете теперь, три года спустя?
- Теперь я, можно сказать, ещё более не готов к свободе. Да и откуда? Ведь мы ее и в глаза не видели. Свобода – это ответственность, а мы жили, в основном, безответственно. Безответственно разорили самую прекрасную страну, продаем ресурсы, вынуждаем людей покидать страну. Безответственные люди не готовы к свободе и свою безответственность я тоже ощущаю.
- А какого вы мнения о дореволюционной поре?
- Я в то время не жил, а судя по рассказам, по фотографиям, по книгам Толстого и Чехова, она тоже была далеко не идеальная. Но если до революции государство было полицейским, то после полицейским в квадрате, в кубе и так далее. Сегодня многие хвалят Петра Столыпина, задним числом возлагают надежды на его проекты. Однако столыпинская земельная реформа (не говоря уже о столыпинских вагонах и галстуках) была великим насильственным противоестественным экспериментом: массы крестьян принуждены уезжать куда-то на окраины. Был бы ли от этого толк? Сомневаюсь. И я не уверен, что в России все стало бы хорошо к тридцатому году, как обещал Столыпин, даже если б не произошла революция. Вообще, в Российском государстве было слишком много насилия, не были выработаны демократические институты. А ведь когда-то существовало народовластие в Новгороде, во Пскове (вече – это же демократический институт). Но наши цари Иван Третий и Иван Грозный сожгли Великий Новгород, а с ним и зачатки демократии. В нашей несчастной стране вечно боролись с инакомыслием, всех стригли под одну гребенку, чрезвычайно поздно отменили крепостное право и даже демократию вводили дубинкой. Всякий человек, который желает другому добра, но делает это с помощью насилия, будь то Петр или Ленин, неизбежно несет зло. Палкой в рай не загонишь. Я хочу, чтобы мы скорее перешли на рыночные отношения, но опасаюсь, что их опять же будут вводить в приказном порядке. Капитализму отвернули голову за одни сутки, взяли Зимний дворец, учредили рабочий контроль, отобрали землю. А для того, чтобы ввести, точнее, установить нормальный строй, при котором люди могли спокойно жить, работать, зарабатывать, ощущать себя хозяевами, для этого, боюсь, потребуется не одно десятилетие.
- Счастлив ли тот, кто посетил сей мир в его минуты роковые?
- Это вопрос серьёзный. Видимо, отвечая Тютчеву, наш прекрасный поэт Николай Глазков писал «Чем событья лучше для историка, тем для современника печальней». Для человека, который сеет хлеб, лечит людей – не дай Бог жить в переломную эпоху. Но для литератора быть современником великих перемен, по-моему, большое благо. Недавно я побывал в Швейцарии и в Италии и вновь убедился, что нигде, кроме России, по-настоящему жить не смог бы. Пусть в России не всегда есть мясо и сыр, пусть с лихвой обид и бед. Но это обиды и даже беды в сравнении с тем, что дает мне жизнь в моей стране и в мои времена.
- В наше время «дети» особенно пренебрежительно относятся к старшему поколению. «Отцы и дети» ведь написаны не сегодня. Думается, без критической переоценки того, что сделано «отцами», «дети» не могут жить своей жизнью «Подвергай все сомнению» — принцип верный. Вероятно, в других государствах молодежи есть за что благодарить старших. Но та жизнь, что мы ей оставляем, недорого стоит.
- Все же мне по-стариковски кажется, что какой-то части молодежи не чужд отталкивающий прагматизм. Глядя на некоторых юных стихотворцев, вспоминаются слова Михаила Светлова: «Странные у меня ученики — они не хотят писать стихи, они хотят печататься».
- Как вы относить к распространенному среди молодых стремлению эмигрировать?
- Разумеется, каждый человек имеет право жить, где ему угодно. Одни уезжают, оттого что не в силах вынести мерзостей и унижений повседневной жизни. Другие, в большинстве своем молодые люди — талантливые литераторы, издатели, врачи, убеждены, что не смогут здесь осуществиться. Особенно врачи, которые считают, что не могут лечить по-настоящему, что больные гибнут из-за отсутствия лекарств, халатности и беспорядка. (Даже если гениальный доктор вас спасет, то низкооплачиваемая санитарка погубит). И тем не менее, как ни трудно сейчас нашим врачам, хотелось бы, чтоб молодые и одаренные не уезжали. Мне вспоминается, как в 50-е годы канцлер ФРГ Аденауэр просил восточногерманских врачей не бежать на Запад, потому что безнравственно оставлять людей без медицинской помощи.
- Много близких вам людей, друзей, коллег отправилось на чужбину в брежневские времена. Отчего же они теперь не возвращаются, по-вашему?
- Им, видимо, было трудно вписываться в западную жизнь, но, как-то вписавшись, еще труднее снова ломать себя, отвыкать, тем более, это люди в основном пожилые. И, кстати, они многое запамятовали. Один приехавший в гости писатель воскликнул: «Какие у вас ужасные дороги!». Я не хочу впадать в квасной патриотизм. Просто все эти дороги, все беды-злосчастья расхлебывать нам. Большинство же эмигрантов душой с нами, а телом — там. Да, кстати, за морем не так уж много веселья. Недавно я слушал рассказ Василия Аксенова о жизни русского писателя в Америке, Аксенова, человека, которому на Западе повезло больше других, человека с прекрасным чувством юмора, и, тем не менее, это был бесконечно грустный рассказ. А вообще, писателю-эмигранту хочется жить на Западе, а печататься в Союзе, поскольку читатель его здесь.
- Просто быть живым, недостаточно. Чтобы жить, «нужны солнце, свобода и маленький цветок», — говорил великий сказочник Андерсен.
- Да, просто быть живым недостаточно. Но романтический взгляд великого сказочника не совсем для меня. Время давило нас тяжелой плитой, часто заслоняло солнце. О свободе не могло быть и речи в стране, где шли показательные процессы над троцкистами или диссидентами и откуда в соседние страны ездили только на танках. И в цветолюбах я не числюсь, когда-то писал: «Не пью березового сока, на берегах не мну траву». К сожалению, я представитель поколения, все силы которого ушли на осмысление русской истории и на противостояние бетонной плите, вернее, на трепыхание под плитой.
- Вы не боитесь, что с развитием рынка, «его препохабие капитала», толстосумства, интерес к поэзии станет более естественным, а значит, читателей у вас будет намного меньше, меньше, чем в годы застоя? Так сказать, либо колбаса, либо поэзия?
- Я мог бы повторить вслед за Брюсовым: «Но тех, кто меня уничтожит, встречаю приветственным гимном». Главное, чтобы люди жили хорошо. Однако вопрос некорректен. Поэзия, как говорил Пастернак, — в траве; она даже сквозь асфальт пробьется. Надеюсь, что стихи у нас будут читать больше, чем в Западной Европе, где, говорят, их уже не только не читают, но почти не пишут. Боюсь только, что приход всеобщей сытости не только моему, но и вашему, Юрий, поколению не грозит. А ещё можно вспомнить дореволюционную Россию, где и стихи, и колбаса всевозможных названий мирно соседствовали.
- Многие литературные критики делят поэтов и прозаиков на талантливых и бездарных, а на «наших» и «не наших», по политическому мировоззрению, вы согласны с таким делением?
- Не согласен. Такое деление неплодотворно. Не верю, что талантливый писатель может призывать к межнациональным распрям. Талант - разумен, а разумный человек должен понимать, что распри грозят гибелью всему человечеству.
- Вам можно возразить. К примеру, пушкинские «Клеветникам России!» или юдофобские выпады Достоевского.
- Было такое... Но эти высказывания не красят ни Достоевского, ни Пушкина, в этих местах они наименее художественны, даже антихудожественны. Случается, увы, что нечто второстепенное затмевает глаза писателю, да же гениальному.
- Лет 75 тому назад многие в России, особенно поэты, остро чувствовали приближение вселенского пожара, который и разразился в семнадцатом. Нет ли у вас подобного чувства сейчас, весной девяностого?
- Да, просыпаясь утром, я никогда не уверен, что нынче что-то не произойдет. По-моему, глубинные пласты уже двигаются. Это началось с травли Сахарова на I Съезде» с шахтерских забастовок. А когда я вижу сожженный Дом актера, нищих в подземных переходах, толпу у «Московских новостей», вижу, как рушится Ленинград, Нева не замерзает зимой, а летом так душно, так жарко и пыльно, что невольно кажется: скоро огромный Раскольников ударит старуху по темени топором.
- Выход в диктатуре?
- Нет, конец XX века зримо подтверждает, что силой, железной рукой, танками ничего не добьешься. Американцы несолоно хлебавши ушли из Вьетнама, мы ничего не смогли поделать в Афганистне, а прошлая осень выяснила, что ничего не добились покорением Восточной Европы. Все танки можно просто переплавить на бубенчики, толку от них в век атома чуть. И тем более странно видеть танки на улицах мирного Вильнюса и боевые вертолеты над зданием литовского парламента. Военная сила – признак слабости правительства. Сила в спокойствии, в уверенности и ни в чём другом. Нельзя также забывать, что подобные акции не пройдут бесследно для психики и солдат, и литовцев. Такие стрессы не забываются.
- Как вы полагаете, будет в России покаяние, ощущение вины перед литовцами, крымскими татарами, другими народами, как, скажем, это существует у западных немцев?
- В Западной Германии литература, в частности, Генрих Белль, да и вся интеллигенция, церковь говорили о национальной вине. Вне закона была объявлена не только фашистская верхушка, но и вся национал-социалистическая партия. И канцлер Брандт, когда прилетел с визитом в Варшаву, стоял на коленях у памятника погибшим в еврейском гетто. И даже внуки людей, участвовавших в войне, испытывают вину, ездят в Израиль, работают в поле, строят дома. У нас этим пока никто не занят ни интеллигенты, ни политики, ни церковь. Например, до 41 то года существовала автономная республика немцев Поволжья, а сегодня жители Саратовской области не хотят ее восстановления, хотя отлично знают, сколько гонений вытерпели поволжские немцы при Сталине. И когда спрашивают, за что нам пустые прилавки, межнациональные столкновения, спецназ, я считаю, что все это поделом. Мы допустили разгон Учредительного Собрания, однопартийность, гибель лучших людей России в гражданской войне, а после нее мы терпели бесчинство Чека и ее преемников, унизительные вопросы в анкетах, подчинялись касте, которая ничегошеньки не хочет для страны, а мечтает лишь удержаться у власти. И если мы строим новое общество, то должны в его основание положить не гниль, а монолит. На неправде, на глупых компромиссах ничего не построишь — все развалится. И десять библейских заповедей никто не отменял. Я человек нерелигиозный, но, на мой взгляд, верующий ты или неверующий, все равно эти заповеди для тебя. Лучше них пока ничего не придумано, да и надо ли придумывать?
- А ведь первая заповедь: «Возлюби Бога».
- Лучше возлюбить Бога, чем САМОГО себя, собственные аппетиты и низменные пристрастия. Религиозный человек имеет свою меру вещей, поступков, событий.
- Поэт писал: «Лицом к лицу лица не увидать», Вы оцениваете событие, руководствуясь вечными заповедями, собственными побуждениями?
- Я знал когда-то Наташу Горбаневскую, поэтессу. Мне она казалась девушкой несерьезной. Но вот Горбаневская вышла на Красную площадь 25 августа 1968 года на демонстрацию против вторжения в ЧССР и тем сразу вошла в русскую историю, заняв там место более славное, нежели Вера Засулич или Софья Перовская. Я думаю, что каждому человеку дано знание добра и зла. Даже ребенок знает, что мучить кошку – плохо. Многие из нашего поколения, в целом, понимали, что Сталин — бандит, но боялись и позволили во всеуслышание себя растоптать. Как любой зрячий способен отличить тьму от света, так и любой психически здоровый человек знает, что нельзя другому делать то, чего бы он не хотел, чтобы делали ему. Это вложено в траву, в зверей, в человека изначально.
- Кем?
- Природой... Трудно сказать. Вы имеете в виду Бога? Бог для меня — это совесть, справедливость, честь и следование этим принципам. Не надо лукавить с собой, искать поблажек. Герой последнего бунинского рассказа матрос Бернар упрямо драил медные поручни, хотя их запивало водой. Его спросили: «Зачем?». «А Бог велел, чтобы все сверкало», — ответил старый матрос. Следовать этому правилу непросто. Когда-то Гроссман сказал одному популярному писателю: «В жизни вы любили трубочку с кремом». Это звучит обидно, но, действительно, мы часто предпочитаем трубочку с кремом черному хлебу, что для писателя особенно опасно.
- Вы в самого начала, с 1988 года, участвовали в правозащитном движении, за что были исключены из Союза писателей (с 1977 по 1988 год). Когда вас обливали грязью, когда большинство соотечественников молчало, на что вы надеялись? Ведь знали, что от писем протеста империя не колыхнется?
- Моя роль в правозащитном движении была весьма скромной, Я подписывал письма против арестов инакомыслящих, в защиту Солженицына и Сахарова. Многие люди делали гораздо большее и поплатились свободой. Я не хотел быть причастным к преступлениям, к травлям и поэтому протестовал. Печатно меня грязью не обливали, но на исключении из СП, действительно, семнадцать секретарей соревновались, кто хуже обо мне скажет. А надежды... Я не надеялся, что доживу до нынешних перемен, но помнил рассказ о лягушке, которая упала в банку сметаны. Тех семерых, которые вышли на Красную площадь в 68-м году, тоже никто не поддержал, но они спасли честь целого поколения советской интеллигенции. В Библии сказано, что город, в котором есть праведники, не погибнет. Даже один человек многое может. Дело не только в этом. Диссиденты поднимали нравственную планку. И люди не очень любили диссидентов, которым якобы было больше всех надо. Хотя они-то как раз решительно ничего для себя не получали. Для многих людей они были зримым укором, мешали жить спокойно, и эти люди охотно побили бы диссидентов камнями, но только втихую. Вы видели, как улюлюкали Сахарову на Съезде. Теперь, когда Сахаров умер, им жить куда удобней, они могут посвящать ему стихи и клясться его именем, а когда он был жив – они что-то не спешили его поддерживать, поскольку это было достаточно опасно. Моисей, согласно Библии, сорок лет гонял свой народ по пустыне, пока не вымерло поколение, помнившее египетское рабство. Он привел на землю обетованную уже свободных людей. У нас сорока лет нет, и заменить марш по пустыне, на мой взгляд, способны покаяние и самоочищение. Там, где есть искреннее покаяние, нет лжи и обмана, а у нас нередко случается, что покаяние – лишь удобный способ пересесть из одного руководящего кресла в другое. Нельзя давать себя обмануть, скажем, заменить первых секретарей обкомов вторыми секретарями. Покаяние должно быть подтверждено делом, тогда лишь станет очевидна его искренность.
- Ваше представление о счастье и несчастье?
- Счастье и несчастье идут рука об руку. Счастье, сопряжённое с эйфорией очень опасно: человек теряет представление о мире, превращается в сплошное эго. Такое счастье хуже любого несчастья. Писателю проще: он своё несчастье превращает в счастье созданием произведений. Ужасно, когда нас не печатают, замалчивают, но гораздо страшнее, когда писателю не пишется. Точно так же и у людей иных профессий. Сахаров работал в ссылке, после длительной голодовки под надзором гебистов, он все равно писал научные статьи. Разве он был тогда несчастен? Несчастье, по-моему, побеждается трудом и надеждой.
«МК», май 1990 года.
Юрий Зайнашев
