Владимир Познер – не просто известный тележурналист. Это уже отдельный бренд. И трудно найти лучшее название для его программы на Первом канале, чем просто «Познер». Отметив в прошлом году 80-летний юбилей, он продолжает с пристрастием изучать окружающий мир, людей и себя. Некоторыми наблюдениями Владимир Владимирович поделился с нашим корреспондентом.Мама и папа
– Наверное, надо начать с того, что у меня в жизни очень много случайного. И это меня очень забавляет. Ну, во-первых, я родился случайно. Да-да, я не вру. Мой папа меня не хотел. Это происходило во Франции. Он был ещё совсем молодым человеком, когда начал встречаться с моей мамой, и совершенно не собирался становиться папой. Вовсе не хотел жениться. Он родился в Санкт-Петербурге, а из России уехал в 1922 году, когда ему было 14 лет. Даже Советского Союза не существовало, страна называлась Россия.
Эмигрировал в Берлин с мамой, папой и двумя сёстрами. Там они прожили два года. А потом его родители разошлись. Отец, мой дед, уехал в независимую Литву, а мама с дочерьми и сыном отправились в Париж. Там мой будущий отец окончил специальную школу для детей русских эмигрантов, потом пошёл работать, ведь надо было содержать семью. Трудился в разных местах, но самая интересная работа, которая ему досталась, – сортировщик фальшивых зубов. Захватывающе, наверное… А потом он попал в кино – это очень долгая и сложная история. Кто-то его подобрал, он оказался очень способным к подобной деятельности, имел организаторский талант, так что со временем попал в филиал американской кинокомпании «Метро Голдвин Мейер» – вы её знаете, у неё на заставке лев рычит. Тогда ещё снимали немое кино. Ну а моя мама… Моя мама, родившаяся в такой полубуржуазной-полуаристократической семье, работала в другой американской компании, «Парамаунт».
И вот они встретились. Их познакомил друг моего отца, такой же великан, как и он сам. Вот таким образом я родился.
Из Франции в Америку
– Так вот, я родился в Париже. И меня крестили не где-нибудь, а в соборе Парижской Богоматери. В католической вере. Хотя ни папа, ни мама не были верующими. Но так получилось… Я родился не в нормальной клинике, а в частном роддоме. Ведь мои родители на тот момент не были женаты, а такая форма отношений в тридцатые годы во Франции не очень поддерживалась. Мама рожала меня в частном роддоме, который находился на пятом этаже жилого дома. Много лет спустя я оказался в этой квартире. Это произошло, когда Леонид Парфёнов снимал фильм «Ведущий» – к моему восьмидесятилетию. Мы с ним поехали в Париж, нашли этот дом, позвонили в дверь. Пожилая женщина впустила нас, и я сказал: «Вы знаете, я здесь родился». Она ответила: «Я знаю, где вы родились». И провела нас в комнату, которая раньше служила родильным залом.
Вскоре мама поняла, что папа совершенно не хочет дальше развивать отношения. Взяла меня, трёхмесячного, и увезла в Америку, где мы прекрасно жили, насколько я помню. Она продолжала работать на студии «Парамаунт», а я просто рос.
Знакомство с отцом
– Интересно, каково моё первое воспоминание жизни? Постараюсь вызвать его в памяти. Помню, как мама приходила с работы и читала мне перед сном. «Приключения Тома Сойера» и «Маленького принца». Мне было три или четыре года. Мы жили тогда у её друзей – у мамы не хватало денег, чтобы снимать квартиру.
Эти друзья – муж, жена и двое детей. Глава семьи – эмигрант из Швеции. Огромный такой дядя, его звали Стеллан. Рассказывал ужасные анекдоты и смеялся громче всех. Я помню, как однажды он рассказал очередной дурацкий анекдот, начал хохотать – и у него выпала вставная челюсть… Помню, в доме был чердак, я там часто играл. И вот однажды у меня случился казус с верёвкой – на ней образовался узел, и я не мог сам его развязать. Пришла мама и сказала мне: «Вова (с ударением на последний слог), там внизу есть один человек, он хорошо развязывает узлы. Пойди, попроси его». Я спустился с чердака, внизу стоял мужчина. Мне показалось, что он смотрел на меня иронически. Я сказал: «Здравствуйте. Мама говорит, что вы умеете развязывать». Он ответил: «Я попробую». И очень быстро развязал узел, причём сделал это настолько ловко, что я себя почувствовал идиотом.
Тут спустилась мама и сказала: «Это твой папа». Вот так я познакомился с отцом, который всё-таки вернулся. Они с мамой поженились в Нью-Йорке.
Снова Франция
– И мы снова переехали во Францию. Шёл 1939 год. Не лучший год, чтобы ехать в Европу, – началась Вторая мировая война. Помню, что отца вообще не знал. Просто какой-то человек постоянно мне что-то приказывал: я должен был делать то, я должен был делать это… Он вёл себя со мной не так, как мама. Вероятно, потому что сам воспитывался в очень строгой семье. Подмечено, что когда родители слишком строго обращаются со своими детьми, то те потом отыгрываются на собственных детях. Они переносят на них то, что выпало им самим. Если нас наказывали в детстве, то и мы будем наказывать своих детей.
Со мной отец был очень строг. Я стал бунтовать. Но когда мы приехали во Францию, он ушёл в армию. Получается, его опять не было с нами, что меня очень устраивало. Я не помню, чтобы скучал по папе, чтобы мне его не хватало…
Зато помню немцев. Во время оккупации Франции меня отправили в курортный город Биарриц, куда мы теперь каждый год ездим с супругой. За мной присматривала папина младшая сестра – строжайшая дама. Однажды я сидел на подоконнике и смотрел, как немцы играют во дворе в футбол. Маргарита дёрнула меня за руку и сказала: «Ты не смеешь смотреть на немцев! За это ты лишаешься ужина и идёшь спать!» А однажды она разбудила меня в четыре утра и куда-то повела по тёмной улице. Помню, много людей куда-то двигалось. Оказалось, мы все идём в сторону океана. Толпа подошла к берегу и чего-то ждала. И вдруг мимо нас провезли труп, потом ещё и ещё, всего пять. Оказалось, немецкие офицеры пошли купаться и утонули – там очень коварное течение. Океан – не море, это очень серьёзно. Потом все разбрелись по домам, и мы – тоже. Когда пришли, Маргарита сварила мне шоколад и спокойно сказала: «Вот на таких немцев ты можешь смотреть».
Побег из Франции
– Надо сказать, что в Западной Германии после войны папе приходилось нелегко с такой фамилией – это во-первых, а во-вторых, он был выходцем из России, что считалось совсем плохо по тем временам, то есть вроде как коммунист. Стало понятно, что надо удирать. Это было не так просто, но в конце концов мы снова уехали в Соединённые Штаты, где я, собственно говоря, и рос довольно долго. Наверное, там бы и остался, если бы не два обстоятельства.
Первое: папа получил советское гражданство. Когда Литва стала советской, вышел Указ Верховного Совета СССР о том, что граждане Литвы, Латвии и Эстонии, проживающие за рубежом, имеют право прийти в любое советское посольство и автоматически получить советский паспорт. Отец немедленно отправился в посольство и стал советским гражданином. Второе, о чём я узнал много позже: он работал на советскую разведку. Не как Штирлиц, конечно, он не был профессионалом. Просто работал по убеждению – за идею.
Папа зарабатывал очень хорошие деньги. В Америке я был привилегированным мальчиком, ходил в лучшие школы, у нас была потрясающая двухэтажная квартира… Но политический климат в отношениях СССР и США испортился, и однажды отца вызвал хозяин: «Я не могу держать в качестве своего работника советского гражданина. Откажись от советского гражданства, и мы сделаем тебе американское». Папа у меня был принципиальный человек, он сказал «нет». Его уволили, внесли в чёрные списки, и на этом наша замечательная жизнь в США закончилась. Мы выкатились из роскошной квартиры, меня отправили жить к приятелям родителей – в общем, было невесело. Случались драки – меня били как коммуниста, хотя я по-русски не говорил. А с кем говорить? Дома можно было общаться только по-французски – такое у нас было правило. В школе – по-английски. Зачем мне русский? Но я всё равно очень хотел в Россию. Очень. Во время войны вообще все хотели вернуться на Родину, потому что все знали, что именно Советский Союз спасает мир от Гитлера. Я не говорил по-русски, но считал себя русским.
Русский Берлин
– В конце концов мы были вынуждены уехать из моего любимого Нью-Йорка в ненавистный Берлин: советское правительство предложило отцу работу в одной конторе, которая занималась экспортом фильмов. Четыре года в Германии – самые тяжёлые в моей жизни. Я ненавидел каждый день. А поскольку я не говорил по-русски, то для одноклассников в советской школе был немцем. Притом что для меня в те годы быть немцем значило то же самое, как если бы в меня стреляли.
В Германии я начал учить русский язык. Сначала учился в школе для детей немецких эмигрантов, которые бежали в Советский Союз. Там провёл два года. А потом, чтобы получить аттестат зрелости, пошёл учиться в школу для советских офицеров и сержантов при полевой почте. Там получали образование те, кто не смог это сделать раньше из-за войны. Вот так я выучил русский язык. И не только язык.
Был у нас там сержант Ковалёв – человек невообразимых ширины и роста. Однажды он встретил меня на улице: «Володя, пойдём пообедаем!» И мы пошли в советскую столовую. Взяли пол-литра «Московской особой», варёные яйца, два куска чёрного хлеба, сели, разлили. Ковалёв говорит: «Ну, будь здоров!» Хоп! Яйцо – хоп! Потом чёрный хлеб… А я до этого спиртное не пил. Ну, раз он пьёт – то и я… Хоп, хоп! Яйцо, чёрный хлеб… Ковалёв говорит: «Ну ладно, мне пора на работу». И пошёл. А Володя… До дома добрался на автопилоте.
СССР
– В конце концов папа принял решение переехать в СССР. Он настаивал на этом. Не отдавал себе отчёт, что там его могли просто расстрелять с его-то биографией и фамилией… А заодно и мать, и меня, здорового бугая… А младшего брата отдадут в какой-нибудь интернат для детей врагов народа. Посол его не отпускал и говорил деликатно: «Вы же патриот, и сейчас вы нужны именно здесь!» Ну не мог же посол сказать отцу: «Тебе не надо туда ехать, там тебя расстреляют!» Но папа принял решение, и мы поехали в СССР.
Приехали в конце декабря 1952 года. А через два месяца самый большой друг детей, вождь мирового пролетариата Иосиф Сталин дал дуба. К счастью. Вокруг был вакуум. Все друзья исчезли… Но самое страшное не случилось.
Я поступал на биолого-почвенный факультет МГУ. Собирался открывать тайны человеческого мозга, очень увлекался Иваном Павловым и условными рефлексами. Проходной балл – двадцать четыре из двадцати пяти. Я получил двадцать четыре балла и был очень горд. Через неделю пришёл на факультет смотреть списки зачисленных. Меня там нет. Ну, думаю, опечатка. Пошёл в комиссию. Мне говорят: «Очень многие сдали на двадцать пять баллов, поэтому для тех, кто набрал двадцать четыре, нет мест». Я был убит.
Выхожу, и вдруг меня обгоняет женщина: «Идите со мной». Выходим на улицу: «Значит, так: я вас не знаю, вы меня не знаете, вы меня не видели никогда, а если скажете, что видели, то я скажу, что вы лжёте. Вы, конечно, прошли конкурс. Но у вас плохая фамилия – Познер. А уж биография вообще никуда не годится».
Пришёл домой и говорю: «Папа, куда ты меня привёз? Оказывается, я еврей, и из-за тебя у меня очень плохая биография». Папа был абсолютно бесстрашным человеком, он пошёл стучать кулаком в разные учреждения, а меня вызвали в военкомат. Предлагали в разведшколу, я отказался, тогда меня решили сослать на флот на пять лет. Но, к счастью, отцу удалось меня отстоять, и я попал в МГУ на биофак, о чём не жалею ни одной секунды.
Шекспир, Маршак и пропаганда
– Мама хотела, чтобы я стал учёным. Но я отказался от аспирантуры, так как мечтал стать переводчиком – переводить английскую поэзию на русский язык. Случайно мои черновики попали к Самуилу Яковлевичу Маршаку. Меня пригласила на «прослушивание» его домоправительница – Розалия Ивановна, немка из Риги. Они всё время ругались, хотя когда-то он её спас от расстрела. Она называла его «старый дурак», а он её – «Гитлер в юбке».
Я проработал у Маршака два с половиной года, и это были великие для меня годы. Маршак курил пять пачек сигарет в день, часто болел. Когда болел – бредил и просил меня сидеть около его кровати. Однажды говорит: «Поехали в Париж. Купим там конный выезд. Вы будете сидеть на козлах и завлекать красивых женщин. Но внутри сижу я. Потому что вы не умеете с ними обращаться».
Это была великая школа. Но через два с половиной года я понял, что не хочу быть переводчиком. Тут случайно – опять же, всё случайно! – позвонил знакомый и сказал, что создаётся агентство печати «Новости», там ищут людей со знанием языков. Маршак платил очень мало, а там предложили сто девяносто рублей в месяц. Я сказал: «По рукам!» – у меня в то время уже была семья, родился ребёнок. Вот таким образом я попал в журналистику. Хотя тогда это была даже не журналистика, а внешнеполитическая пропаганда. Журналистов так и называли – солдаты идеологического фронта.
Вскоре после этого я попал в журнал, который назывался «Совьет лайф», он издавался нашим правительством в обмен на журнал «Америка», издававшийся правительством США. Это был очень красивый журнал – глянцевый, он показывал всё лучшее, что есть в Советском Союзе. Потом я там даже стал ответственным секретарём. Я был убеждённым советским человеком. Конечно, понимал, что не всё идёт так, как хотелось бы. Но всё впереди! Ведь это замечательная идея – нет бедных, нет богатых, у всех доступ ко всему. Поэтому я довольно долго и успешно пропагандировал Советский Союз. Оказался чрезвычайно полезным для государства в этом смысле.
Но впервые телезрители меня увидели в 1985 году. Мне было пятьдесят лет. Скоро пенсия, а меня только выпустили на экран. Телемост между СССР и США сделал меня знаменитым за одну ночь. Я получил семьдесят семь тысяч писем. Причём в них высказывалось всего две мысли. Одна мысль – довольно смешная. Мне писали: «Товарищ Познер, кто эти идиоты, которые сидели у вас в студии? Вот если бы меня пригласили, я бы уж сказал!..» Вторая мысль намного интереснее: «Я увидел лицо нашей страны, и оно мне не понравилось, потому что в сравнении с американцами, которые говорили свободно и ничего не боялись, наша аудитория совсем другая».
Случайности
– Одним словом, я случайно попал в журналистику, случайно попал к Маршаку, случайно попал на биофак, случайно родился, в конце концов. Я вообще случайный в этом смысле. Но я журналист. И считаю, что мне дико повезло попасть в эту профессию. Ведь сколько людей делают работу, которую не любят. Сколько людей спрашивают себя: «Зачем я живу? Зачем я вообще родился?» Сколько людей ходит на работу, а мечтает о пенсии. Я уверен, что многие несчастья в жизни связаны с тем, что человек не сумел найти себя. Это тяжёлая вещь. Мне повезло. Хотя сегодня быть журналистом в России довольно трудно. Свобода слова – это коридор. Он может быть очень широким, может быть узким. Но стены всегда есть. Если вы попытаетесь пробить стену, то у вас будут неприятности. В любой стране. Но коридор у нас становился всё уже и уже, и в конце концов я решил сделать программу «Познер». Чему очень рад. Потому что там я отвечаю только за себя. Понимаю, что порой хожу по тонкому льду. Но у меня замечательная работа. Я счастлив, что могу её делать.
– Наверное, надо начать с того, что у меня в жизни очень много случайного. И это меня очень забавляет. Ну, во-первых, я родился случайно. Да-да, я не вру. Мой папа меня не хотел. Это происходило во Франции. Он был ещё совсем молодым человеком, когда начал встречаться с моей мамой, и совершенно не собирался становиться папой. Вовсе не хотел жениться. Он родился в Санкт-Петербурге, а из России уехал в 1922 году, когда ему было 14 лет. Даже Советского Союза не существовало, страна называлась Россия.
Эмигрировал в Берлин с мамой, папой и двумя сёстрами. Там они прожили два года. А потом его родители разошлись. Отец, мой дед, уехал в независимую Литву, а мама с дочерьми и сыном отправились в Париж. Там мой будущий отец окончил специальную школу для детей русских эмигрантов, потом пошёл работать, ведь надо было содержать семью. Трудился в разных местах, но самая интересная работа, которая ему досталась, – сортировщик фальшивых зубов. Захватывающе, наверное… А потом он попал в кино – это очень долгая и сложная история. Кто-то его подобрал, он оказался очень способным к подобной деятельности, имел организаторский талант, так что со временем попал в филиал американской кинокомпании «Метро Голдвин Мейер» – вы её знаете, у неё на заставке лев рычит. Тогда ещё снимали немое кино. Ну а моя мама… Моя мама, родившаяся в такой полубуржуазной-полуаристократической семье, работала в другой американской компании, «Парамаунт».
И вот они встретились. Их познакомил друг моего отца, такой же великан, как и он сам. Вот таким образом я родился.
Из Франции в Америку
– Так вот, я родился в Париже. И меня крестили не где-нибудь, а в соборе Парижской Богоматери. В католической вере. Хотя ни папа, ни мама не были верующими. Но так получилось… Я родился не в нормальной клинике, а в частном роддоме. Ведь мои родители на тот момент не были женаты, а такая форма отношений в тридцатые годы во Франции не очень поддерживалась. Мама рожала меня в частном роддоме, который находился на пятом этаже жилого дома. Много лет спустя я оказался в этой квартире. Это произошло, когда Леонид Парфёнов снимал фильм «Ведущий» – к моему восьмидесятилетию. Мы с ним поехали в Париж, нашли этот дом, позвонили в дверь. Пожилая женщина впустила нас, и я сказал: «Вы знаете, я здесь родился». Она ответила: «Я знаю, где вы родились». И провела нас в комнату, которая раньше служила родильным залом.
Вскоре мама поняла, что папа совершенно не хочет дальше развивать отношения. Взяла меня, трёхмесячного, и увезла в Америку, где мы прекрасно жили, насколько я помню. Она продолжала работать на студии «Парамаунт», а я просто рос.
Знакомство с отцом
– Интересно, каково моё первое воспоминание жизни? Постараюсь вызвать его в памяти. Помню, как мама приходила с работы и читала мне перед сном. «Приключения Тома Сойера» и «Маленького принца». Мне было три или четыре года. Мы жили тогда у её друзей – у мамы не хватало денег, чтобы снимать квартиру.Эти друзья – муж, жена и двое детей. Глава семьи – эмигрант из Швеции. Огромный такой дядя, его звали Стеллан. Рассказывал ужасные анекдоты и смеялся громче всех. Я помню, как однажды он рассказал очередной дурацкий анекдот, начал хохотать – и у него выпала вставная челюсть… Помню, в доме был чердак, я там часто играл. И вот однажды у меня случился казус с верёвкой – на ней образовался узел, и я не мог сам его развязать. Пришла мама и сказала мне: «Вова (с ударением на последний слог), там внизу есть один человек, он хорошо развязывает узлы. Пойди, попроси его». Я спустился с чердака, внизу стоял мужчина. Мне показалось, что он смотрел на меня иронически. Я сказал: «Здравствуйте. Мама говорит, что вы умеете развязывать». Он ответил: «Я попробую». И очень быстро развязал узел, причём сделал это настолько ловко, что я себя почувствовал идиотом.
Тут спустилась мама и сказала: «Это твой папа». Вот так я познакомился с отцом, который всё-таки вернулся. Они с мамой поженились в Нью-Йорке.
Снова Франция
– И мы снова переехали во Францию. Шёл 1939 год. Не лучший год, чтобы ехать в Европу, – началась Вторая мировая война. Помню, что отца вообще не знал. Просто какой-то человек постоянно мне что-то приказывал: я должен был делать то, я должен был делать это… Он вёл себя со мной не так, как мама. Вероятно, потому что сам воспитывался в очень строгой семье. Подмечено, что когда родители слишком строго обращаются со своими детьми, то те потом отыгрываются на собственных детях. Они переносят на них то, что выпало им самим. Если нас наказывали в детстве, то и мы будем наказывать своих детей.
Со мной отец был очень строг. Я стал бунтовать. Но когда мы приехали во Францию, он ушёл в армию. Получается, его опять не было с нами, что меня очень устраивало. Я не помню, чтобы скучал по папе, чтобы мне его не хватало…
Зато помню немцев. Во время оккупации Франции меня отправили в курортный город Биарриц, куда мы теперь каждый год ездим с супругой. За мной присматривала папина младшая сестра – строжайшая дама. Однажды я сидел на подоконнике и смотрел, как немцы играют во дворе в футбол. Маргарита дёрнула меня за руку и сказала: «Ты не смеешь смотреть на немцев! За это ты лишаешься ужина и идёшь спать!» А однажды она разбудила меня в четыре утра и куда-то повела по тёмной улице. Помню, много людей куда-то двигалось. Оказалось, мы все идём в сторону океана. Толпа подошла к берегу и чего-то ждала. И вдруг мимо нас провезли труп, потом ещё и ещё, всего пять. Оказалось, немецкие офицеры пошли купаться и утонули – там очень коварное течение. Океан – не море, это очень серьёзно. Потом все разбрелись по домам, и мы – тоже. Когда пришли, Маргарита сварила мне шоколад и спокойно сказала: «Вот на таких немцев ты можешь смотреть».
Побег из Франции
– Надо сказать, что в Западной Германии после войны папе приходилось нелегко с такой фамилией – это во-первых, а во-вторых, он был выходцем из России, что считалось совсем плохо по тем временам, то есть вроде как коммунист. Стало понятно, что надо удирать. Это было не так просто, но в конце концов мы снова уехали в Соединённые Штаты, где я, собственно говоря, и рос довольно долго. Наверное, там бы и остался, если бы не два обстоятельства.Первое: папа получил советское гражданство. Когда Литва стала советской, вышел Указ Верховного Совета СССР о том, что граждане Литвы, Латвии и Эстонии, проживающие за рубежом, имеют право прийти в любое советское посольство и автоматически получить советский паспорт. Отец немедленно отправился в посольство и стал советским гражданином. Второе, о чём я узнал много позже: он работал на советскую разведку. Не как Штирлиц, конечно, он не был профессионалом. Просто работал по убеждению – за идею.
Папа зарабатывал очень хорошие деньги. В Америке я был привилегированным мальчиком, ходил в лучшие школы, у нас была потрясающая двухэтажная квартира… Но политический климат в отношениях СССР и США испортился, и однажды отца вызвал хозяин: «Я не могу держать в качестве своего работника советского гражданина. Откажись от советского гражданства, и мы сделаем тебе американское». Папа у меня был принципиальный человек, он сказал «нет». Его уволили, внесли в чёрные списки, и на этом наша замечательная жизнь в США закончилась. Мы выкатились из роскошной квартиры, меня отправили жить к приятелям родителей – в общем, было невесело. Случались драки – меня били как коммуниста, хотя я по-русски не говорил. А с кем говорить? Дома можно было общаться только по-французски – такое у нас было правило. В школе – по-английски. Зачем мне русский? Но я всё равно очень хотел в Россию. Очень. Во время войны вообще все хотели вернуться на Родину, потому что все знали, что именно Советский Союз спасает мир от Гитлера. Я не говорил по-русски, но считал себя русским.
Русский Берлин
– В конце концов мы были вынуждены уехать из моего любимого Нью-Йорка в ненавистный Берлин: советское правительство предложило отцу работу в одной конторе, которая занималась экспортом фильмов. Четыре года в Германии – самые тяжёлые в моей жизни. Я ненавидел каждый день. А поскольку я не говорил по-русски, то для одноклассников в советской школе был немцем. Притом что для меня в те годы быть немцем значило то же самое, как если бы в меня стреляли.
В Германии я начал учить русский язык. Сначала учился в школе для детей немецких эмигрантов, которые бежали в Советский Союз. Там провёл два года. А потом, чтобы получить аттестат зрелости, пошёл учиться в школу для советских офицеров и сержантов при полевой почте. Там получали образование те, кто не смог это сделать раньше из-за войны. Вот так я выучил русский язык. И не только язык.
Был у нас там сержант Ковалёв – человек невообразимых ширины и роста. Однажды он встретил меня на улице: «Володя, пойдём пообедаем!» И мы пошли в советскую столовую. Взяли пол-литра «Московской особой», варёные яйца, два куска чёрного хлеба, сели, разлили. Ковалёв говорит: «Ну, будь здоров!» Хоп! Яйцо – хоп! Потом чёрный хлеб… А я до этого спиртное не пил. Ну, раз он пьёт – то и я… Хоп, хоп! Яйцо, чёрный хлеб… Ковалёв говорит: «Ну ладно, мне пора на работу». И пошёл. А Володя… До дома добрался на автопилоте.
СССР
– В конце концов папа принял решение переехать в СССР. Он настаивал на этом. Не отдавал себе отчёт, что там его могли просто расстрелять с его-то биографией и фамилией… А заодно и мать, и меня, здорового бугая… А младшего брата отдадут в какой-нибудь интернат для детей врагов народа. Посол его не отпускал и говорил деликатно: «Вы же патриот, и сейчас вы нужны именно здесь!» Ну не мог же посол сказать отцу: «Тебе не надо туда ехать, там тебя расстреляют!» Но папа принял решение, и мы поехали в СССР.
Приехали в конце декабря 1952 года. А через два месяца самый большой друг детей, вождь мирового пролетариата Иосиф Сталин дал дуба. К счастью. Вокруг был вакуум. Все друзья исчезли… Но самое страшное не случилось.
Я поступал на биолого-почвенный факультет МГУ. Собирался открывать тайны человеческого мозга, очень увлекался Иваном Павловым и условными рефлексами. Проходной балл – двадцать четыре из двадцати пяти. Я получил двадцать четыре балла и был очень горд. Через неделю пришёл на факультет смотреть списки зачисленных. Меня там нет. Ну, думаю, опечатка. Пошёл в комиссию. Мне говорят: «Очень многие сдали на двадцать пять баллов, поэтому для тех, кто набрал двадцать четыре, нет мест». Я был убит.
Выхожу, и вдруг меня обгоняет женщина: «Идите со мной». Выходим на улицу: «Значит, так: я вас не знаю, вы меня не знаете, вы меня не видели никогда, а если скажете, что видели, то я скажу, что вы лжёте. Вы, конечно, прошли конкурс. Но у вас плохая фамилия – Познер. А уж биография вообще никуда не годится».
Пришёл домой и говорю: «Папа, куда ты меня привёз? Оказывается, я еврей, и из-за тебя у меня очень плохая биография». Папа был абсолютно бесстрашным человеком, он пошёл стучать кулаком в разные учреждения, а меня вызвали в военкомат. Предлагали в разведшколу, я отказался, тогда меня решили сослать на флот на пять лет. Но, к счастью, отцу удалось меня отстоять, и я попал в МГУ на биофак, о чём не жалею ни одной секунды.
Шекспир, Маршак и пропаганда
– Мама хотела, чтобы я стал учёным. Но я отказался от аспирантуры, так как мечтал стать переводчиком – переводить английскую поэзию на русский язык. Случайно мои черновики попали к Самуилу Яковлевичу Маршаку. Меня пригласила на «прослушивание» его домоправительница – Розалия Ивановна, немка из Риги. Они всё время ругались, хотя когда-то он её спас от расстрела. Она называла его «старый дурак», а он её – «Гитлер в юбке».
Я проработал у Маршака два с половиной года, и это были великие для меня годы. Маршак курил пять пачек сигарет в день, часто болел. Когда болел – бредил и просил меня сидеть около его кровати. Однажды говорит: «Поехали в Париж. Купим там конный выезд. Вы будете сидеть на козлах и завлекать красивых женщин. Но внутри сижу я. Потому что вы не умеете с ними обращаться».
Это была великая школа. Но через два с половиной года я понял, что не хочу быть переводчиком. Тут случайно – опять же, всё случайно! – позвонил знакомый и сказал, что создаётся агентство печати «Новости», там ищут людей со знанием языков. Маршак платил очень мало, а там предложили сто девяносто рублей в месяц. Я сказал: «По рукам!» – у меня в то время уже была семья, родился ребёнок. Вот таким образом я попал в журналистику. Хотя тогда это была даже не журналистика, а внешнеполитическая пропаганда. Журналистов так и называли – солдаты идеологического фронта.Вскоре после этого я попал в журнал, который назывался «Совьет лайф», он издавался нашим правительством в обмен на журнал «Америка», издававшийся правительством США. Это был очень красивый журнал – глянцевый, он показывал всё лучшее, что есть в Советском Союзе. Потом я там даже стал ответственным секретарём. Я был убеждённым советским человеком. Конечно, понимал, что не всё идёт так, как хотелось бы. Но всё впереди! Ведь это замечательная идея – нет бедных, нет богатых, у всех доступ ко всему. Поэтому я довольно долго и успешно пропагандировал Советский Союз. Оказался чрезвычайно полезным для государства в этом смысле.
Но впервые телезрители меня увидели в 1985 году. Мне было пятьдесят лет. Скоро пенсия, а меня только выпустили на экран. Телемост между СССР и США сделал меня знаменитым за одну ночь. Я получил семьдесят семь тысяч писем. Причём в них высказывалось всего две мысли. Одна мысль – довольно смешная. Мне писали: «Товарищ Познер, кто эти идиоты, которые сидели у вас в студии? Вот если бы меня пригласили, я бы уж сказал!..» Вторая мысль намного интереснее: «Я увидел лицо нашей страны, и оно мне не понравилось, потому что в сравнении с американцами, которые говорили свободно и ничего не боялись, наша аудитория совсем другая».
Случайности
– Одним словом, я случайно попал в журналистику, случайно попал к Маршаку, случайно попал на биофак, случайно родился, в конце концов. Я вообще случайный в этом смысле. Но я журналист. И считаю, что мне дико повезло попасть в эту профессию. Ведь сколько людей делают работу, которую не любят. Сколько людей спрашивают себя: «Зачем я живу? Зачем я вообще родился?» Сколько людей ходит на работу, а мечтает о пенсии. Я уверен, что многие несчастья в жизни связаны с тем, что человек не сумел найти себя. Это тяжёлая вещь. Мне повезло. Хотя сегодня быть журналистом в России довольно трудно. Свобода слова – это коридор. Он может быть очень широким, может быть узким. Но стены всегда есть. Если вы попытаетесь пробить стену, то у вас будут неприятности. В любой стране. Но коридор у нас становился всё уже и уже, и в конце концов я решил сделать программу «Познер». Чему очень рад. Потому что там я отвечаю только за себя. Понимаю, что порой хожу по тонкому льду. Но у меня замечательная работа. Я счастлив, что могу её делать.
Расспрашивала Мария ДОНСКАЯ
