Чем же хороша философия? Наверное, тем, как глубоко своими корнями она обволакивает бессознательное культуры. Однажды мне сказали, что от чрезмерного «думанья» можно свихнуться. Я только посмеялся в ответ. Лучше свихнуться от думанья, чем от интеллектуальной апатии, подумал я тогда. Но все же человек — ленивое животное. И чем он ленивее, тем более лёгкие пути решения проблем он ищет. Лень ведёт его к одноразовым стаканчикам кофе, к упрощению оборота документации, даже к механизации производств и уменьшению количества шагов логических доказательств.
«Симфония шестой домны» (1979), Евгений Седухин
Меньше всего люди ожидают от лени чего-то полезного, им невдомек, что любая человеческая или нечеловеческая способность — это в первую очередь приспособление для жизни или для эффективной работы, а потом уже порок, досадное психическое расстройство или лишающее мастера его рабочего места механическое чудовище. Это хорошо понимают прагматики. Даже метод индукции (если человек наблюдает только белых лебедей, то делает из этого вывод, что все лебеди белые) это упрощение восприятия, в некотором смысле, оно ленится, как мы с вами, когда в холодный и ветреный ноябрьский день заказываем доставку фастфуда.
Нам не нужен ваш Конт!
Говоря проще (сделал вывод — поленился), к этому сводится и аналитическая философия. Столетиями она пыталась разгадать Вселенную через математику, логику и анализ ощущений. Но по-настоящему мир почувствовал мощь анализа не тогда, когда Юм напрочь раскритиковал причинность, не тогда, когда Конт запретил метафизические выводы в науке, даже не тогда, когда прагматики (например, Пирс или Джеймс) провозгласили действенность главным критерием научности, — мир изменился, когда вся теоретическая мощь доказательной критически-рациональной модели Поппера, анализ языка Карнапа и методологический анархизм Фейерабенда свалились на головы учёным, и им пришлось как-то соображать, в чём философы науки правы, а в чём — нет.
Современная (примерно с девятнадцатого века) философия науки строится так, как говорят про психиатрическую лечебницу: кто первым надел халат, тот и врач. Кто первый написал теоретическую работу о том, как работает наука, тот и философ науки. Физики часто публикуют такие «популярные» книги, обнажая для широкого круга читателей свою фантастически замкнутую, элитную культуру. При этом с философами у учёных отношения складываются тяжело. До сих пор первые говорят, что всякие Конты и Попперы не имеют никакого отношения к тому, чем они заняты. Настолько велика пропасть между историей науки и самой наукой. Почему же науку это не смущало?
Между прочим скажу, что никого не смущала такая же ситуация в искусстве, где одновременно были и критики, ни разу не державшие кистей в руках, и творцы, в любой момент готовые взяться за перо. Вполне ожидаемо, что вовремя вмешалась третья сторона, которая, как любой наблюдатель, замечала и анализировала то, чего не отмечали за собой философы-учёные и деятели искусства, полностью погружённые в процесс работы. В середине двадцатого века социологические исследования взяли на себя роль этой третьей стороны.
Решение общества постмодерна
Что объединяло математиков, физиков, биологов, философов, культурологов, искусствоведов, критиков, художников, архитекторов?.. Принадлежность к обществу, конечно! Социальные исследования разрослись после века становления и начали задавать по-настоящему философские вопросы. История распорядилась так, что даже философствующие социологи в конечном счёте поняли, чем хороша философия. Чтобы исследовать науку, не нужно было открывать теоретические книги философов (зеркальный пример из искусства — «К теории цвета» Гёте), приходить на лекцию в медицинский университет. Нужно было зайти в лабораторию к исследующему бактерии учёному, приехать на ферму, где работал иммунолог, наведаться в больницу, где принимал посетителей дежурный врач.
Наука обитала именно там. Наука делалась. Мишель Каллон и Бруно Латур создали акторно-сетевую теорию, работавшую по принципу «не доверяй, но принимай». Она до сих пор развивается и совершенствуется. Согласно ей, наукой пропитано всё наше существование: каждый ваш поход в магазин сопровождается взаимодействием со сложнейшими изобретениями. Мы настолько привыкли к ним, что не обращаем внимания, насколько тесно они слились с плотью нашей повседневности. Латур писал свои книги ещё в те времена, когда цифровизация не добралась до медицинских карт, до обслуживания гостей в кафе, до часов и телефонов. Но его главное предсказание сбылось: пока мы не изучим науку в её практике, мы будем взаимодействовать с ней, как с магическими артефактами, устройство которых — чёрный ящик для нас.
Если вы не инженер, не программист, не учили достаточно усердно физику в школе, то вам будет очень сложно понять, как устроено мобильное устройство образца «смартфон». По сути, вы даже можете быть не в курсе, как работает ваш холодильник или духовой шкаф. Но важно вовремя себе признаться, что вы действительно зависите от их работы, чтобы техника из-за своего сложного устройства не превратилась во врага или в чудовище, мистическим образом портящее вам жизнь. Многие боятся технологий, и этот страх оправдан. Не каждый решится проехаться по ночному городу в машине на автопилоте. Но сомнения в изобретениях сводятся не к сомнению в науке и в законах физики, а к сомнению в изобретателе, в других людях, которые могли совершить ошибку в расчётах или на моменте сборки.
Философ Бруно Латур
Мы привыкли, что любая поломка (прибора или человека) это результат каких-то действий людей, но почему-то мы никогда не думаем о том, что и производство всех этих телефонов, лекарств и бомб — тоже дело рук людей. Наука, говорит нам Латур, это не только лаборатории, больницы и заводы, но также политики, продвигающие законопроекты по обеспечению лекарствами население, спонсоры, вкладывающие деньги в гранты, реклама таблеток, наш быт. Если бы департамент здравоохранения не спонсировал производство лекарств от аллергии, весной из-за цветения примерно каждому десятому из нас было бы очень тошно жить на свете. Общество так устроено, что все его сферы проникают друг в друга, и это делает политику и науку взаимозависимыми. По этой же причине художнику нужен критик, а критику нужна целая отрасль спонсорства искусству, обладающая финансово-политической значимостью.
Pro et contra
От утреннего будильника на смартфоне к тостеру, от душевой к зубной щётке, от замка в двери к машине или метро… Мы живем в мире, где наука победила, где конкурируют уже не умы людей, а выгодные конструкторские проекты. Не это ли киберпанк, заслуженный сотнями лет интеллектуального труда человека? Но этого ему было мало, теперь человек хочет большего знания, большей власти, каждый день проживая в попытках оставить именно своё имя потомкам, сохранить свой бренд в истории, а не стать винтиком корпорации.
В отличие от континентальной философии, творящей концепты, купающейся в интуиции и других дарах гуманитаристики, её аналитическая сестра стремится формализовать знание и размышление о нём, сделать его строже и запечатлеть истину в формулах. И выходит, что акторно-сетевая теория оказалась где-то между ними, «огуманитаривая» науку, «онаучивая» гуманитарность. В этом просвете, где могли поместиться исследования практик философствования, практик любого творчества, любого анализа, и появился постмодерн в виде эпистемологии — исследования не методов и путей достижения истины, но условий и способов получения знания. А мы с вами лучше всех знаем, как быстро знание способно меняться, правда?
У постмодерна много лиц: он предстает в виде (пост)структурализма в континентальной философии, конструктивизма и абстракционизма в искусстве. Вещи, смыслы, их вращение в пространстве-времени нашего быта — вот основные предметы интереса постмодерна. Аналитическая философия тоже пережила несколько «поворотов», прежде чем обнаружила себя философией когнитивных наук и сознания в середине двадцатого века. До потери пульса философы спорят о гуманизме, о сознании, об искусстве, но суд будет не за ними, а за хитрыми исследователями наших практик, ловко увиливающими от разъяснения онтологических оснований их собственных подходов.
Роман Ливаров
