О войне, в принципе, могут говорить только те, кто в истинном смысле этого слова «нюхал порох», если, конечно, пишет не художественную прозу, а документальную да к тому же от первого лица. Увы, порохом мне не пахло все четыре года войны: началось— мне двенадцать, кончилось — я получил в тот год паспорт. Опоздал, и не моя в том вина. Хлебнуть, правда, тоже пришлось, но ничуть не больше того, чем нахлебалось все мое поколение. Но это — впереди. А сейчас несколько штрихов весьма личного характера.
Ранее утро, я лежу на диване в дачном доме поселка Томилино в совершенно блаженном состоянии, потому что живу невероятно далеко от всего земного, меня окружающего: в руках «Пятнадцатилетний капитан», открытая страница, зовут меня Диком Сендом, я всем существом своим там. Вдруг открывается дверь в комнату, входит моя двоюродная сестра Аня, вернувшаяся со станции, куда ходила в продуктовую лавку, и говорит чужим голосом: «Валя, война!» Помню, я сразу понял ее слова, отложил книгу (кстати, так больше и не открыл «Пятнадцатилетнего капитана» до сих пор, душа не приняла, надо еще подумать, почему, может, слова Ани закончили мое детство), закрыл глаза, и предстал перед моим мысленным взором Толя: убитый, он лежит в снегу. Откуда снег ранним утром 22 июня — я тоже не знаю. Знаю лишь, что с этого мгновения до самого последнего дня войны я, страдая, боялся за Толину жизнь. Даже ритуал сам собою родился: в книге вместо закладки была фотография брата, ему девятнадцать, он очень красивый, серый костюм, рубашечка-апаш, в кармане пиджака веточка сирени (по всей вероятности, он просто забыл про фото, давая мне «Пятнадцатилетнего капитана»); так вот все четыре года войны я возил фотографию с собой, не расставаясь с ней ни на секунду, а перед сном смотрел на Толю, касался его губами и думал, что стоит мне хоть раз этого не сделать, его жизнь окажется под угрозой, и только я буду виноват в смерти брата, он останется на снегу убитым.
Мое поколение, как хорошо известно читателю, воспитывалось на «Если завтра война, если завтра в поход...» и других клише, печатавших в нашем сознании и мировоззрении абсолютно нереалистические, как потом выяснилось, чисто пропагандистские представления о нашем могуществе, о том, что «чужой земли нам не надо» (оказалось: «надо», отсюда и Прибалтика, и Бессарабия, и Карельский перешеек, и все это с мировым позором и презрением), зато своей «ни пяди не отдадим» (увы, отдали, и вовсе не пядь, а почти всю европейскую часть страны, причем заплатили за это миллионами жизней). Так вот еще один штрих, о котором скажу: как и все мое поколение, я был совершенно уверен, что война кончится нашей победой и очень скорой. В память врезалось одно из первых сообщений с мест боевых действий: немецко-фашистские войска «вошли в соприкосновение с передовыми частями Красной Армии». Отсюда (в моем представлении) и начнется победа: наши вышли в поход, к которому всегда были готовы — держись, Гитлер! Знаменитая Сталинская фраза: «на угрозы ответим угрозами, и на газы — газами» реализуется, как в сказке: мгновенно и легко.
И последний штрих. От всей войны, если не считать общих тягот, выпавших на долю всего народа, я лично реально слышал (и то лишь единственный раз) гул немецких самолетов, летевших бомбить Москву. Всех нас, учеников 315-й школы, с первого по пятый класс, вывезли из города куда-то под Каширу. Мы прожили там не более недели, каждую ночь просиживая в глубоких земляных траншеях, сверху прикрытых досками и ветками деревьев. Потом выяснилось, что именно над нашими головами шли на Москву эскадрильи немецких самолетов, причем, встреченные заградительным огнем зениток, расположенных поясом вокруг Москвы, они иногда сбрасывали бомбы куда ни попадя, лишь бы сбросить, и приходилось это как раз на наши головы. Страшно, конечно, было. Сидя в глубокой траншее, мы с Толей Стефановским, помню, тихонечко пели именно тогда ставшую популярной: «Ехал поезд из Тамбова прямо под Москву, я лежу на верхней полке и как будто сплю, а тут со мною по соседству чей-то чемодан, сердце радостно забилось: что-то было там? Та-ра-ра-рам, что-то было там...», но когда вдруг кто-то шепотом произносил:
«Летят!», и мы действительно слышали заунывный, волнами, гул, о песенке не могло быть и речи: немцы услышат! Та-ра-ра-рам, что-то было там что-то было там... Вот и вся реальная война для меня. Через месяц я уже был с тетей Гисей и ее семьей в далекой Тюмени: родились и вошли в обиход страшные, спасительные, мучительные, безысходные, бедственные и тоскливые слова — эвакуированный, эвакуация...
7 июля 1941 года
Капитану Госбезопасности Волохову
Лейтенанту Госбезопасности Еремееву
Прокурору Норильлага Раскопину
Один раз я уже обращался к командованию лагеря— 23 июня 1941 года. Мой долг — обратиться вторично. Хорошо понимаю особенность моего положения и трудности, связанные с решением вопроса, и тем не менее буду неустанно твердить: хочу на фронт, на поле непосредственных военных действий, туда, где решается судьба моей родины. Если есть или можно допустить хоть малейшую надежду на удовлетворение этой просьбы, я обязан напомнить об этом.
Не было, нет и не будет никогда у меня родины, кроме СССР. Здесь я родился, вырос, получил знания; здесь я воспитал двух прекрасных сыновей, из которых старший, восемнадцатилетний, сражается уже, вероятно, на фронте; здесь я вступил в партию Ленина — Сталина и больше двадцати лет с честью и гордостью носил высокое имя большевика — как же СССР не моя родина!
Пусть меня пытались лишить этой чести, этого имени, такой родины; пусть меня оклеветали и ввергли в тюрьму. Но теперь, когда приговор по моему делу, злодейски сплетенному врагами народа, отменен самой Москвой, кто еще попытается отнять у меня Москву — и как же СССР не моя родина!
Знаю, что нет в нашей стране непочетных работ. И в Заполярье можно работать с огромной пользой для родины. Но уже больше четырех лет я не по своей вине не даю того, что мог бы дать, да и сейчас по понятным причинам нельзя использовать меня до конца. А надо работать сегодня во сто раз больше, интенсивнее, значительнее.
Если я врач — я специалист военно-санитарного дела. В Гражданскую войну я был комиссаром полевого госпиталя, комиссаром санитарной части 12-ой армии, комиссаром эвакопункта фронта, инспектором Главного военно-санитарного управления РККА. В 1934 году меня переаттестовали в начальники санитарной службы армии.
Если я журналист — мое перо достаточно остро, чтобы зажигать сердца сограждан. Пятнадцать лет я говорил с ними со страниц любимой печати на понятном родном языке, я не потерял ни знаний, ни огня.
Если я боец — мне будет 45 лет, и жизнь свою я не отдам без боя, я солдат германской воины, я ранен под Ригой в 1914 году и винтовкой владею неплохо.
Я хотел бы, чтобы меня поняли правильно, до всей глубины вопроса. Я не потому рвусь на фронт, что мне в Норильске плохо. Наоборот, многие могли бы мне позавидовать и завидуют. Я действительно счастлив оказанным мне доверием: сейчас я бесконвойный, вот уже полтора года инспектор Санотдела лагеря, готовится назначение начальником Санчасти 2-го лаготделения протяжением 120 км—единственный врач-заключенный на такой ответственной работе. Но я не могу, органически не могу мириться с мыслью, что другие должны защищать мой дом, мою семью, мою родину и меня в том числе. А не я сам. Двадцать лет пробыть в партии большевиков — это все же нечто такое, что навсегда, навечно останется в каждой клетке крови.
з/к А. Д. Аграновский.
Почти полтора месяца в моем архиве — провал: нет ни писем, ни документов (ближайший документ датирован 12 сентября 1941 года). Были порваны войной все нити, связывающие с родителями. Меня вывезли в Тюмень, Толя оставался какое-то время в Москве, пока в дни паники (15—16 октября) его институт не эвакуировали в Ойрот-Туру на Алтай. Стало быть, кроме собственной памяти, я располагаю только официальной и весьма пестрой хроникой, которой пока и ограничу повествование.
Что же касается моих личных воспоминаний, они кажутся мне малоинтересными и не заслуживающими внимания читателя.
ХРОНИКА. В этот день, 7 июля 1941 года, согласно сводки Совинформбюро, в воздушных боях и на аэродромах уничтожено 58 самолетов противника; наши потери —5 самолетов. Идут упорные бои на Островном, Полоцком, Лепельском, Бобруйском, Новоград-Волынском, Могилев-Подольском направлениях.
Через два дня, 9 июля 1941 года, молодой артист Зиновий Гердт, еще на двух своих ногах и без почетных званий, уходит добровольцем на фронт.
19 июля Андрей Николаевич Туполев и двенадцать его ближайших сотрудников по ходатайству НКВД на основании постановления Президиума Верховного Совета СССР досрочно освобождаются от наказания со снятием судимости.
16 августа 1941 года Ставка издает знаменитый приказ 270 о том, что командиры и политработники, попавшие к немцам в плен, должны считаться дезертирами, а их семьи подлежат аресту и высылке.
31 августа 1941 года в Елабуге вешается Марина Цветаева, муж которой Сергей Яковлевич Эфрон к этому моменту уже был арестован.
(Много лет спустя, примерно в начале шестидесятых годов, я лично слышал поразившее меня признание, откровенно и с горечью сделанное Ильей Григорьевичем Эренбургом в литературном музее перед ограниченным количеством литераторов-любителей, собравшихся по случаю годовщины гибели Цветаевой. Признание прозвучало так: «Помню, ко мне домой в Лаврушинском переулке уже после начала войны вдруг пришла Марина Ивановна Цветаева и сказала, что решила уехать в Елабугу, поскольку очень нуждается в помощи. Я решил, что речь идет о деньгах, вынул какую-то сумму (кажется, рублей двести, все, что у меня было в тот момент в ящике письменного стола) и вручил Марине Ивановне, и до сих пор кляну себя, что не проникся ее просьбой и не понял, что речь идет о вещах куда более серьезных. Поэтому считаю себя косвенным виновником самоубийства великой поэтессы, мой грех никогда не может быть прощен мною самим и судией.» Я вернулся домой и записал в дневнике по памяти то, что вы теперь читаете глазами.)
11 сентября 1941 года, в подвале Орловской тюрьмы расстреляны 154 человека, приговор по которым вынесен тремя днями раньше. В числе расстрелянных: Мария Спиридонова (левая эсерка). Христиан Раковский (заместитель председателя Госплана СССР), профессор Д. Плетнев, обвиненный в умерщвлении М. Горького, а также (по некоторым данным) Лев Каменев, бывший член Политбюро.
Зам. начальника Норильского комбината
и лагеря, лейтенанту госбезопасности
т. Еремееву
Рапорт
За отличную работу в лагере прошу разрешить оставить за врачом Аграновским телогрейку первого срока носки в связи с выбытием его из лагеря.
Начальник Санотдела Норильлага (Золотарев)
На рапорте слева наверху резолюция: «Фролову. Оставьте. Еремеев». Дата: 12.09.41.
ХРОНИКА. 12 сентября 1941 года Сталин требует от командующего Юго-Западным фронтом генерал-полковника М. Кирпоноса: «Киева не оставлять и мостов не взрывать без разрешения Ставки». Разрешение в конечном итоге дается так поздно, что вражеское кольцо успевает замкнуться: немцы берут в плен 665 тысяч советских солдат и офицеров. (Вскоре происходит аналогичная трагедия под Брянском и Вязьмой, где пленены 663 тысячи человек.)
В этот же день наши войска оставляют Чернигов, как говорится в сводке Совинформбюро, «после упорных боев»*.
* Именно в те дни начинает вести свой знаменитый дневник простой учитель А, Ерушалим, бывший секретарь «юден рата» (еврейского совета) в гетто города Шауляй. Позже, уже после гибели учителя Ерушалима и трагедии шауляйского гетто, дневник вошел в легендарную «Черную книгу», составленную из документов, которые собрали И. Эренбург, Л. Сейфуллина, Вс. Иванов, В. Каверин, В. Гроссман и другие писатели. К сожалению, книга была частично издана за границей, но не вышла в Советском Союзе до сих пор.
Если бы мы с тетей Гисей, как и в предыдущие годы, выехали летом на Украину, именно в эти дни нам суждено было бы погибнуть вместе с жителями деревни Корюковка и городов Сосница и Сновска, относящимися к Черниговской области, и наша еврейская кровь, перемешавшись с кровью тысяч людей славянских народов, вылилась в реку Сож... Неисповедимы пути!
13 сентября 1941 года
Начальнику 2 лаг. отделения тов. Лейман
За отличную работу врачу Аграновскому выдать телогрейку 1-го срока и плащ. Прошу принять меры к предупреждению возможного изъятия этих вещей у Аграновского перед отправкой на этап.
Начальник Сано (Золотарев). Дата.
Стало быть, судя по дате, папа был отправлен этапом из Норильска в Москву вскоре после 13 сентября: сначала лихтером (несамоходной баржой грузовой) до Красноярска вниз по Енисею, а дальше (так, вероятно, мыслилось) поездом в столицу на переследствие. Не суждено было, однако...
ХРОНИКА. В этот день, судя по сводке Совинфорбюро, наши войска отбивают у немцев Елыно. (Маленькая, но победа!)
8 октября 1941 года
Москва, И. В. Сталину
Прошусь на фронт. С этой элементарной просьбой гражданина я вынужден обратиться лично к Вам, ибо нет, по-видимому, иных путей разрешить вопрос. Поданные мною до сих пор заявления — 23 июня, 7 июля и 11 сентября — остались без ответа. Вы меня, надеюсь, знаете: я — бывший многолетний работник «Правды», а с 1937 года — заключенный. Сейчас приговор по моему делу отменен Москвой, но формально я еще пока не «гражданин», и в этом трудность разрешения моих настоятельных просьб направить меня в действующую армию. Формально мне еще нельзя доверять винтовку, я не достоин чести.
В данный момент я на лихтере следую этапом из Норильского лагеря в Красноярск и дальше в Москву на переследствие. Но я уже почти месяц в дороге, а до Красноярска тысяча километров. Пройдет, я убежден, еще не одна неделя и не один месяц, пока смогут заняться моим делом. Скорее всего, я просто застряну в одной из пересыльных тюрем.
А там — война!
Прошу, от всего сердца прошу: помогите мне выполнить священный долг перед Родиной.
А. Аграновский.
Прилагаю сохранившиеся копии ранее поданных заявлений на имя командования Норильского лагеря.
Папа как в воду глядел: действительно было не до него, и он, доплыв до Красноярска, на восемь месяцев застрял в одиночной камере подземной тюрьмы Красноярского НКВД.
ХРОНИКА. В день, когда папа пишет письмо Сталину (непонятно как рассчитывая переправить его), наши войска оставляют город Орел.
Днем раньше, 7 октября 1941 года, Жуков прямо с аэродрома является по вызову к Сталину на квартиру. Не оправившийся еще от Киевской трагедии, Сталин (по словам Жукова) был в трансе. У него сидел Берия. «Тут Сталин вдруг сказал Берии, чтобы тот провел через свою агентуру зондаж (на критический случай) о возможных условиях заключения мира с Германией. Вот ведь как далеко зашло в те дни смятение Верховного». (Обо всем этом пишет В. Анфнлов в «Литературной газете» от 11 марта 1989 года.)
Через неделю, 15—16 октября 1941 года, Москву охватывает паника. Принимается решение об эвакуации города.
16 октября 1941 года в Москве, в Лефортове, казнен Сергей Яковлевич Эфрон, всего на полтора месяца переживший свою жену Марину Цветаеву.
ПИСЬМА
Ниже — мое письмо маме с начала войны в Долинку Карагандинской области, куда переместились знаменитые женские лагеря (в том числе из Сегежи тоже). Как они попали в Карагандинскую область, я не знаю: по-видимому, Сегежские лагеря вывезли в первые дни войны, боясь, что они попадут к немцам или финнам, воевавшим на стороне Германии, а если бы не успели вывезти женщин, их всех расстреляли бы, я в этом уверен: были бы еще одни Куропаты, как с польскими офицерами. Неведомо мне также, кто и как нашел мамин адрес и сообщил его в Тюмень тете Гисе: возможно, все это сделалось через нашу няню Тоню, оставшуюся в Москве в старой квартире — якорь нашей семьи, удержавший всех нас на плаву.
Замечу еще, что название Долинка произносится с ударением на «о», именно так все и помнят и знают это гиблое место, на которое привела их несчастная «доля».
4 ноября 1941 года
(я — маме в Долинку)
Здравствуй, дорогая мамочка!
Пишу тебе из Тюмени. Я здесь уже давно, а твой адрес узнал только недавно. Расскажу по порядку. Испытания сдал: получил похвальную грамоту и перешел в 5-й класс. Круглым отличником. Анна Михайловна нас учить больше была не должна. Получилось у нее семь человек «круглых», в том числе Толя Стефановский, Лелька Попереченко и я — из мальчиков, а из девочек Белка Холодова и других трое. Мы все говорили Анне Михайловне прощальную речь, каждый отдельно. Родители тоже говорили. Значит, и Толя. После этого Анна Михайловна попросила всех, кто говорил, написать речи на листке и дать ей на память. В это лето мы решили ехать не на Украину, а на дачу к Анечке. Там и началась для нас война. Когда мой класс отправили под Москву в Каширу, тетя Гися уехала в Тюмень. Тогда Толя приехал за мной в лагерь и взял в Москву, откуда я вместе с Юзей Трунским поехал к тете в Тюмень. Толя остался с Тоней в Москве. 16 октября он с институтом эвакуировался в город Айрот-Тура. По дороге он заехал в Тюмень: отстал от поезда /эшелона/ и побыл у нас два дня. Толя огромный! Он поправился и окреп. Потом он догнал эшелон в Новосибирске и благополучно приехал в Айрот-Туру. Мы получили от него две открытки и письмо. Толя пишет, что город, где он находится, очень красивый. Он лежит в долине, а кругом Алтайские горы. Мамочка! Я не задаю тебе вопросов, потому что понимаю: война. Учусь в школе и еще на курсах радистов-операторов. Там все взрослые, а меня приняли, потому что начальником курсов работает жена Лели Бабушкина из Ленинграда — твоего племянника. Ее зовут Лиля. Я хочу быть летчиком-радистом, когда наступит мой год для Красной Армии. Учусть уже полмесяца. Хорошо знаю азбуку «морзе» и работу на ключе». Память у меня лучше всех курсантов. Пока все.
Крепко целую. Валя.
Мама! Я ошибся. Адрес Толи: Ойротская автономная область, город Ойрот-Тура /а не Айрот-Тура/, пединститут им. Карла Либкнехта, Аграновскому А. А.
Да, я оказался в Тюмени, в том самом городе, куда в конце июля 1941 года был тайно вывезен саркофаг с телом Ленина, о чем я узнал только 18 апреля 1988 года из статьи в «Известиях». Итак, поезд специального назначения (паровоз и три вагона) выехал из Москвы в Тюмень, о чем был заранее извещен первый секретарь Тюменского горкома партии Д. Купцов, впрочем, что везут, «какой груз», не знал даже он, пока сопровождающий тело Ленина профессор Збарский не предъявил ему специальные документы, подписанные Молотовым. Саркофаг поместили в старинном здании бывшего реального училища, а ныне сельскохозяйственного института на первом этаже в дальней комнате, а рядом поселились Збарский и сотрудники его лаборатории, приехавшие с семьями. Охрану внутри здания вели кремлевские курсанты, специально для этой цели привезенные из Москвы. А наружную охрану — сотрудники Тюменских органов безопасности. На них-то мы, дети, и напарывались, когда бегали по Республиканской улице, параллельной улице Челюскинцев, на которой жил я: обе улицы, как на водопой, спускались к реке Тура, на которой была Тюмень. Помню, по «моей» Челюскинцев зимой 41-го года маршировали в дубленках (один к одному!) солдаты, целыми ротами, они пели громко и мужественно странную песню: «Эй, комроты, даешь пулеметы, даешь батареи, чтобы было веселее!» На льду Туры проходили их учения, а потом, названные «сибирскими дивизиями», эти ребята спасали Москву и Сталинград. К дому № 7 по Республиканской улице нас близко не подпускали, и мы были уверены, что за сквером, обнесенным металлической оградой, в старинном здании фигурной кирпичной кладки готовят разведчиков.
И были, как ни странно, близки к истине, но только с другой стороны: в этом сельхозтехникуме когда-то учился знаменитый разведчик Николай Кузнецов. Узнал я об этом много позже, как и то, что в бывшем реальном училище, где в войну хранился Ленинский саркофаг, в разное время учились Михаил Пришвин и Леонид Красин; между прочим, нынешние студенты тоже вряд ли об этом знают, а вот Кузнецов для них «открыт», поскольку именно ему сегодня поставлен перед входом в институт маленький бюст.
А в то время, то есть зимой сорок первого, у саркофага, как и в Москве у Мавзолея, был сохранен «Пост номер один»: каждые два часа сменялись солдаты караула, специально привезенного из столицы. Правда, для маскировки караул сменялся и в Москве у пустого Мавзолея. В здание института был проложен специальный кабель от городской электростанции для бесперебойного снабжения электроэнергией, которой, как я помню, всегда не хватало Тюмени.
Осталось сказать о дальнейшей судьбе саркофага и, увы, профессора Збарского. Весной 1945 года в Тюмень прибыла правительственная комиссия, она дала «высокую оценку» работе Збарского, который, как известно, и прежде бальзамировал Ленина, после чего саркофаг был тайно перевезен в Москву и установлен в Мавзолее. Доступ к телу Ленина был открыт. Профессора Збарского арестовали в 1951 году, он просидел два года в тюрьме, был реабилитирован только после смерти Сталина в 1953-м и вскоре умер.
7 ноября 1941 года
(Толя — маме в Долинку)
Мамка, миленькая, здравствуй!
Наконец получил от тебя весточку. У нас все в порядке. Еще давно Валюшка уехал в Тюмень к тете Гисе. А я 16-го октября с институтом в Ойрот-Тура. Из Москвы были эвакуированы все студенты. Живу теперь здесь на Алтае и очень неплохо. Тут все профессора. Занятия идут полным ходом. Скоро экзамены. Времени мало, поэтому пишу открытку. Готовлюсь, чтобы получить стипендию. Валюшку думаю взять сюда, я немножко халтурю, как-нибудь проживем, с питанием здесь прилично. Я уже написал тете, сюда приедет Юзя Трунский, он тоже в Тюмени да еще выпускник моего института, и возьмет с собой курносого. От папки имел летом привет: одна моя знакомая девушка поехала в Игарку еще до войны. У нее оказались с папой общие знакомые. Она пишет мне недавно, что папа здоров, готовится к поездке в Москву по своим делам, он полагался в то трудное время на своего умницу—сына (то есть, на меня). Очень волновался о тебе, когда началась война. Больше всего и меня волновала ты. Теперь я спокоен. Мамуся, будь молодцом.
Целую, Толя.
ХРОНИКА. 7 ноября 1941 года на Красной площади состоялся знаменитый парад, после которого войска сразу уходили на передовую. Сталин произнес речь, каждое слово которой ловили на фронтах, в тылу и даже партизаны в тылу у немцев, черпая силы, надежду и уверенность.
Чуть позже, уже после войны, все мы узнали о «невинном подлоге»: Сталин говорил, стоя не на Мавзолее, а будто бы в самом глубоком и безопасном метро «Площадь Маяковского». Скептики, не поверившие в сей факт, могли получить убедительное доказательство киномонтажа: у солдат, марширующих по Красной площади, изо рта идет пар от мороза, в то время как у Сталина, якобы стоящего в этот момент на трибуне Мавзолея в теплой шинели, ни облачка изо рта... Увы: артист.
6 декабря 1941 года
(я — маме в Долинку):*
* Кажется, это второе и последнее мое письмо к маме из Тюмени, сохранившееся в моем архиве. Обращаю внимание читателя на то, как явно возмужал автор письма (я, то есть): изменился стиль, война превращала мальчика в мужчину.
Здравствуй, дорогая мамочка!
Несколько дней назад получили от тебя письмо. Одно к Толе, другое к нам. Мы с тетей Гисей и дядей Хаимом рады твоему письму (потому, что это весточка от тебя), но от самого твоего письма, такого грустного, я много переживал. Ты не беспокойся больше обо мне и о Толе. Мы живем очень хорошо**. А ты не теряй надежды на то, что мы с тобой встретимся. Как только кончится война, мы будем опять все вместе. А пока сейчас надо быть бодрее, чтобы выдержать эту войну и все испытания, чтобы при встрече всем быть здоровыми, чтобы жить, как жили раньше.
** Только теперь вижу, как выдает меня это «очень»: верно?
Сейчас не только у тебя на душе горько, а у всех. Возьми тетю Гисю. Она тоже много переживает, у нее Изя на фронте. Тетя часто шутит, мы даже играем с ней в карты в «подкидного дурака», а кто в дураках остается, можешь сама догадаться. Тетя все равно бодра, не теряет надежды на то, что увидит Изю. Иногда мы с Солей поем, тетя нам вторит. Она одна ухаживает за внучкой Иринкой, одна готовит обед и ведет все хозяйство. А ведь ей 55 лет! Но она не унывает. И ты, мамочка, не унывай. Будь и сама бодра и нас подбадривай своими письмами, а мы поддержим тебя. Так и дотянем до конца войны. А потом, когда ты будешь в кругу своей родни, когда мы опять будем хорошо жить, ты вновь наберешься сил и может быть даже забудешь годы нашей разлуки. Не беспокойся о бабушке. Недавно мы получили письмо от нашей Тони, она пишет: «На днях ко мне приходил на Русаковскую дядя Мара* и сказал, что бабушка эвакуировалась и находится недалеко от Тюмени, в этих сибирских краях». Когда я узнаю точный адрес бабушки, напишу. Ну, кончаю писать. На «сладкое» расскажу, как я ходил в кино, смотрел замечательную картину «Большой вальс». Когда Карла Доннер пела Иоганну Штраусу: «О, как я люблю вас, в то утро сказали вы мне...», трудно было сдержать слезы. Да, чуть не забыл: я уже давно не боюсь темноты. Научил меня Толя. Однажды он просто вытолкнул меня ночью в коридор и закрыл дверь. Я испугался, но скоро привык. С тех пор я больше не боюсь тьму. Целую тебя крепко. Не теряй надежды и будь бодра, дорогая мамочка! Привет от тети, дяди. Соли и всех остальных, кто с нами. Валя.
* Родной брат мамы: красавец, остряк, путешественник, имевший двух дочерей— Карину (родившуюся на Карском море) и Дальвину (на Дальнем Востоке). Последние годы своей жизни, уже после войны, работал директором ликеро-водочного завода в Одессе.
А теперь познакомьтесь с впечатляющим документом.
12 декабря 1941 года
Карлаг НКВД
НАРЯД-ЗАДАНИЕ №_________
____уч.
____отд
По бригаде ______ Место работы____
Точное описание работ
Далее: данные о расч. норме, разряде, расписка за единицу, количество человеко-дней, коне-дней, воло-дней, верблюдо-дней
Затем: по норме, принято, количество, процент выработки, стоимость по расч. ставкам, доплата бригадиру, выработано человеко-дней
Работу задал ________ Работу принял ________ Расчет произвел ________
Нормировал ________ Проверил ________ Утвердил Нач. участка ________
Бригада (фамилия, имя и отчество, категория, №№ работ, норма, разряд, расценки, выработано, принято, качество, группа довольствия):
1. Аграновская Ф. А. 12. Кирюшин В. Т. 23. Пудовкин В. И.
2. Терикович Н. А. 13. Иванова Н. Н. 24. Ершов Д. А.
3. Дезен А. Э. 14. Лукашев Ф. М. 25. Дейнега А. Б.
4. Янкин Ф. Ф. 15. Попов П. Ф. 26. Андрейчук В. М.
5. Шувалов П. Р. 16. Измайловская О. А. 27. Дано Е. А.
6. Колобова Л. П. 17. Михайлова Е. В. 28. Лизакурова Е.
7. Белостоцкая М. В. 18. Гусева М. М. 29. Калугина В. В.
8. Кац Ф. Ф. 19. Гурьянова А. Е. 30. Лесицкая О. Л.
9. Горчанкова Е. 20. Рогинская М. М. 31. Мурадова Ц. М.
10. Вологин В. Т. 21. Алипов М. С. 32. Шапаренко П. С.
11. Сенич Е. М. 22 Кукин Е. М. 33. Волкович А. М.
34. Пенькова М. С. 40. Петухов В. И. 45. Реутов П. Р.
35. Карпенко С. Т. 41. Кутыркина А. Н. 46. Воронова Д.
36. филипова В. М. 42. Лыков А. И. 47. Лопатченкова Е.
37. Алексеев М. С. 43. Хватова 3. Н. 48. Крылова А. Д.
38. Кузнецова М. Н. 44. Халепа У. Ф. 49. Гасан К. О.
39. Губанова А. П.
Фамилии читаются, как мемориальный список, выбитый на обелиске братской могилы то ли Отечественной войны, то ли Заксенхаузена, то ли ГУЛАГ а, причем буквально каждая прочитывается с таким, вниманием, с каким можно искать только близких и родственников. Что ни фамилия, то вопрос: Кац — мужчина или женщина (Федор Федорович? Франц Францевич?), Дано — как странно звучит, Лыков — не из тех ли, кого в «Таежном тупике» описал В. Песков? Гасан —«Олегович» или, возможно, «Озиматович»? Халепа — Ульяна, Устинья, Улия? Судьбы, жизни, страдания, дети, родители, надежды и... памятники на собственных могилах. Читатель: ищите своих, ищите — они здесь!
Сердце буквально рвется на части. Имя их — миллионы.
Эти дни и месяцы мама трудилась в комплексной полеводческо-овцеводческой бригаде своего лаготделения. К сожалению, этот период ее жизни мне практически неизвестен: мама никогда о нем не вспоминала, не желая, по-видимому, травмировать детей да и себя тоже. Помню только по ее скупым репликам, что многие женщины-зэки из ее бригады страдали бруцеллезом, но маму Бог миловал. И вот у меня на руках мамина «КНИЖКА УДАРНИКА»: дерматиновая «тужурка» серо-красного цвета. Наверху черным по серо-красному написаны лозунгом знаменитые слова Сталина: «Труд в СССР — дело чести, доблести и геройства».
Открываю корочку. На первой страничке под «Карлаг НКВД» (Карагандинский лагерь) напечатана полная цитата Сталина:
«Самое замечательное в соревновании состоит в том, что оно проводит коренной переворот во взглядах людей на труд, ибо оно превращает труд из зазорного и тяжелого бремени, каким он считался раньше, в дело чести, в дело славы, в дело доблести и геройства».
Чуть ниже: «Книжка ударника» действительна только в пределах лагеря без права передачи». «Издание ГУЛАГА НКВД».
На обороте этой первой странички цитата из Конституции СССР:
«Статья 12. Труд в СССР является обязанностью и делом чести каждого способного к труду гражданина по принципу: «кто не работает, тот не ест». В СССР осуществляется принцип социализма: «от каждого по способности, каждому — по его труду».
Вторая страничка. «Книжка ударника» № 11546
фамилия, имя, отчество: Аграновская Ф. А.
год рождения: 1899
статья: ЧСИР (член семьи изменника родины)
срок: 8 лет
дата выдачи: 22 января 1942 года М. П.
Нач. 8 отделения лагеря (подпись)
Третья страничка: производственные показатели по месяцам с местом и родом работ, отработанными человеко-днями, средним процентом выполнения норм, суммой премии и подписью прораба.
Четвертая и пятая странички: отметка об участии в культмассовой работе. Здесь в маминой книжке прочерк, хотя я знаю, что в Сегеже мама, как обладательница уникального по оптимизму характера (дома мы называли ее не иначе, как «босячка»), устраивала и концерты самодеятельности, и «травила анекдоты с перцем» в бараке по вечерам. Но тут не до улыбок было: война! Стране нужны шерсть, баранина, картофель — все это производила ее бригада.
Шестая и седьмая странички: зачет рабочих дней, сколько зачтено за каждый квартал, какой срок осталось сидеть.
Восьмая и девятая странички: поощрения и наказания — за что и кем взыскано или поощрено, виды наказания и виды их погашения поощрением.
Последняя, десятая, страничка: ПРАВА УДАРНИКА. Буквально каждый пункт и подпункт этих ханжеских «прав ударника» нуждается в комментариях, но я не буду этого делать. Удастся ли когда-нибудь узнать, кто автор таких документов? В заключение: «Книжка ударника» действительна только в пределах лагеря». Здесь никак не удержаться, чтобы не спросить: а почему, собственно, только в «пределах лагеря», а не на всей территории нашей свободной страны, в которой условия жизни и ударничества мало чем отличаются от лагерных?
А теперь вернемся к делу № 3202. Руки следователя Красноярского НКВД дошли, наконец, до дела папы, который к этому времени все еще сидел в одиночке.
Итак, 14 марта 1942 года старший следователь СПО, младший лей-тенат госбезопасности СТЕПАНОВ выносит постановление о принятии дела № 3202 к своему производству.
16 марта 1942 года старший следователь Смирнов вызывает папу на первый и он же последний допрос за все время его нахождения в одиночной камере подземной Красноярской тюрьмы НКВД. Судя по протоколу, допрос длится с 21 часа 30 минут до 23 часов:
Вопрос. Назовите ваших родственников и их местонахождение в настоящий момент.
Ответ. Жена была до начала войны в лагере в Сегеже Карело-Финской ССР, а где сейчас — не знаю. От сына Анатолия, 1922 года рождения, получил последнюю телеграмму еще в Норильске 28 мая 1941 года. Сын Валерий, 1930 года рождения, где сейчас—не знаю.
17 марта 1942 года следователь выносит постановление об окончании следствия.
Таким образом, за три дня, с 14 по 17 марта, в жизни папы происходит знаменательное событие. Во-первых, о нем вспомнили. Во-вторых — допросили, хотя допрос нес откровенно формальный характер: двух часов, чтобы задать один невнятный вопрос и получить один невнятный ответ, явно много. По-видимому, следователь и папа говорили о чем-то, что не могло войти в протокол допроса,— но о чем? Мы еще будем иметь повод вернуться к этому эпизоду. В-третьих, следствие кончилось. Все. Думал ли папа, что до освобождения еще долгих два с половиной месяца одиночки?
Замечу попутно, что, отвечая на вопрос следователя, папа опять забыл не только день и месяц моего рождения, но даже год, уменьшив мой возраст на целых двенадцать месяцев, я же чувствовал себя, наоборот, на годы старше, чем был: тут и война взрослила, и приближающееся понимание того, что случилось с родителями.
3 апреля 1942 года
(Толя — маме в Долинку)
Милая мамочка!
Не знаю, получаешь ли ты мои письма (здесь почта из-за отсутствия железнодорожной связи плохо работает), но я тебе все равно регулярно пишу. Когда-нибудь получишь все сразу и прочтешь, как и эту открытку. У меня все в порядке. Сдал все экзамены и вновь стипендиат. Работать устроился в местной газете «Красная Ойротия»— пишу много, зарабатываю мало. Между нами: подписываюсь «А. Аграновский»—жив курилка! Валюшка, как ты знаешь, в Тюмени с тетей Гисей. Тоня в Москве, в нашей квартире (недавно было от нее письмо). Новостей больше нет. Жду страшно твоих писем. Мамочка, дорогая, как ты живешь? Пиши.
Целую крепко-крепко, твой Толик.
Вернемся к делу № 3202. 8 апреля, то есть через пять дней после Толиной открытки маме, Степанов выносит постановление о приостановке расследования по делу папы, причем, без касания мотивов. Много позже нам становится известно, что это было необходимо следователю для двух совершенно формальных допросов по ходатайству папы, обратившегося с письменным заявлением (находясь в этот момент в камере тюрьмы НКВД Красноярска); с другой стороны, почему с таким ходатайством обратился к следствию папа, станет читателю ясно из последующего.
ХРОНИКА. 10 апреля 1942 года в кинотеатрах Москвы начинается демонстрация фильмов «Леди Гамильтон», «Последний табор», «Чапаев» и «Волга-Волга», но почему именно в таком «наборе», неизвестно: программа опубликована в «Правде», что можно считать приказом по всей стране. 11 апреля Совинформбюро сообщает об ожесточенных боях в Ростове-на-Дону и в районе Смоленска. «Правда» публикует заметку о том, что страна готовится к севу. Одновременно газета сообщает, что генерал-лейтенант Н. С. Хрущев награждается орденом Суворова 2-й степени «за умелое и мужественное руководство боевыми операциями».
24 апреля 1942 года газеты пишут о тяжелых боях на Кубани (что обычно свидетельствует об отступлении наших войск с указанной территории, к чему все мы уже привыкли, читая «между строк» официальных сводок с фронтов).
23 мая 1942 года
(я — Толе в Ойротию)
Здравствуй, дорогой Толя! Пишу тебе уже после того, как кончились испытания. Сегодня утром сдавал второй и последний экзамен. Все сдал на «отлично». У меня было: русский письменный (диктант) и устная математика. На диктант я шел и ничего не боялся. А на математику идти боялся и немного дрожал. Но дрожал не из-за того, что не знал, а просто боялся, что мне зададут дополнительный заковыристый вопрос. Но все сошло хорошо. Меня уже можно считать шестиклассником.
Перед экзаменами, когда у нас была последняя консультация, мы еще раз повторяли все пройденное и писали до посинения на доске предложения (под диктовку). Наконец, я дождался своей очереди и вышел к доске писать. (Да, чуть не забыл, что завуч и директор были в классе, они проверяли все классы, кто и как подготовился.) Не успел я написать и половину предложения, как вдруг звонок оповестил конец консультации. Мне было очень жаль, что не удалось показать «товар лицом», и я с полным чувством, со вздохом сказал: «Эх! Ну, ладно, в шестом классе допишу!» Я до сих пор не могу понять, так ли это было смешно, чтобы весь класс так и грохнул со смеху, а директор даже улыбнулся. Толя! Опиши мне несколько эпизодов, как ты сдавал экзамены. Мне очень хочется узнать.
К 1 мая я заработал 10 рублей (правда, меня эксплуатировали, ну, ничего не поделаешь!)— написал на кумаче плакат такого содержания, а слова распределил так:
СЛАВА ГЕРОЯМ СОВЕТСКОГО СОЮЗА И ГЕРОЯМ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОГО ТРУДА — лучшим сынам нашей Родины!
Плакат повесили над входом на курсы радистов-операторов. Напиши мне, как следовало распределить слова?
Целую крепко-крепко, твой Валя. (Мечтаю тебя увидеть!)
Толя! Юзя получил письмо от товарища из Москвы, в котором тот сообщает, что Шена погибла на фронте.* Толя, это письмо я написал тебе 23 мая, а вышло оно не сразу, а только 25 числа, а до этого пролежало в кармане. Так получилось. Ты уж меня прости.
* Я плохо помню, а спросить уже не у кого: Шена, кажется, была однокурсницей Юзи и добровольцем пробилась в армию медсестрой.
Из дела № 3202. В период с 21 по 24 мая 1942 года на основании так называемого «отдельного требования» были допрошены в Москве два человека.
Из протокола допроса Каревой Антонины Тимофеевны (нашей доброй Тони), составленного 21 мая 1942 года:
Вопрос. Кто приходил в гости к Аграновскому на вашей памяти?
Ответ. Рива Исааковна Нюренберг и Лев Маркович Нюренберг, ее муж, другие соседи по дому.
Вопрос. Видели вы дома у Аграновского писателя Толстого и поэта Васильева?
Ответ. Видела только Риву Исааковну и Льва Марковича.
Из протокола допроса Нюренберга Льва Марковича (друга нашей семьи и соседа по дому), составленного 24 мая 1942 года:
Вопрос. Кто приходил в гости к Аграновскому на вашей памяти? В частности, приходили ли писатель Толстой и поэт Васильев?
Ответ. Часто приходили мы с женой и другие соседи по дому. Писателя Толстого и поэта Васильева я никогда дома у Аграновского не видел.
Одновременно с этими двумя протоколами допроса к делу подшиты две справки-характеристики, вероятно, затребованные следователем Степановым раньше, но только в конце мая 1942 года полученные из Норильска. Оба документа датированы 17 марта 1942 года. Из характеристики, подписанной начальником Норильского металлургического комбината, сержантом госбезопасности Еляном: «Аграновский относился к труду исключительно добросовестно, работал, не считаясь со временем...» Из характеристики, подписанной начальником Санотдела Норильлага Болотовым: «В 1940 году в лагере появился случай оспы, Аграновский проявил инициативу в период четкой организации карантина и препятствовал распространению болезни. С конца 1939 года, пользуясь бесконвойным режимом, добросовестно трудился, но имел за все время пребывания в лагере два взыскания. 6 февраля 1941 года провел очередную организованную им врачебную конференцию в Норильске с участием как заключенных, так и вольнонаемных врачей и медперсонала».
30 мая 1942 года
(Толя — маме в Долинку)
Здравствуй, мамочка!
Долго не писал тебе, но не виноват в этом. Был в командировке на посевной. Да-да, на самой настоящей посевной и в самой настоящей командировке. Помнишь, как наш папка каждый год ездил на посевную, чтобы писать репортажи в газету? Был я три недели в глубинке Алтая, в Шебалинском аймаке (районе). Масса знакомств, впечатлений, очень много интересного для журналиста. Командировкой доволен. На своей службе (ответственного секретаря Облрадиокомитета) закрепился довольно прочно. Начал регулярно посылать Валюшке деньги. У него все в порядке, сдает (или уже сдал?) экзамены и пишет мне, что очень скучает. Валик наш, как всегда, молодец. В институте у меня все по-прежнему. Началась экзаменационная сессия. Конечно, хоть я и работаю, сдам все предметы (мне не привыкать), но отличником вряд ли буду, и стипендия под вопросом.
Привет и поцелуй от Вовки Нюренберга. Он недавно прислал мне письмо из Москвы, куда вернулся с дядей Левой, а тетя Рива осталась в Оренбурге с тетей Дорой и Нюсей Нудельман. От сына тети Доры Фимки и мужа дяди Гриши, которые добровольно ушли в ополчение в первые дни войны, до сих пор нет ни одного письма.
Целую крепко-крепко. Толя.
Отец и сын Нудельманы (о сыне, талантливом студенте Щукинского училища при театре Вахтангова, я уже поминал) так и не вернулись домой. Помню, уже после Победы, явился один демобилизованный офицер, который рассказал нам, что в соседней с ним воинской части служил Нудельман, но звали его Женей, а не Ефимом: в бою он потерял оба глаза и решил об этом не сообщать родным и вообще не возвращаться, чтобы не быть кому-то в тягость. Эта версия была похожа на правду (за такие версии цеплялись многие родственники, чтобы не терять хотя бы надежду на жизнь близких), а тут тем более, что Фима почему-то стеснялся своего «не артистического» имени и иногда, знакомясь с девушками, называл себя Евгением или Вадимом. Но вот прошла война и еще целая вечность, умерла тетя Дора Нудельман, осталась одна дочь Нюся (кстати, сама провоевавшая почти всю войну), а Фимы все нет и нет. Я читал о многих случаях гибели солдат от прямого попадания снарядов или мин, когда от людей буквально ничего не оставалось и даже свидетелей гибели не было, так что ни «похоронки» не посылали родным, ни сообщения о пропаже без вести: в этих случаях я невольно думаю о нашем Фимке Нудель-мане, уверенный в том, что этому красивому, талантливому и теплому человеку рано или поздно, будь он хоть наполовину цел, удалось бы дать о себе весточку — если не матери и сестре, то своим добрым и верным друзьям. И еще я думаю, что памятник Неизвестному солдату — это памятник ему: именно он там лежит, там его останки. Но сколько тысяч людей именно так и думают о своих близких, не вернувшихся со страшной войны…
хроника. По сообщению Совинформбюро, «в течение всего дня 30 мая 1942 года на Изюм-Барвецковском направлении наши войска продолжали отражать атаки танков и пехоты противника». Мы уже знали, читая такие лаконичные сводки, что не пройдет и несколько дней, как это направление либо просто исчезнет из новых сообщений, либо будет что-то сказано о «превосходящих силах противника», либо о необходимости «выправить линию обороны».
6 июня 1942 года
(я и тетя Гися — маме в Долинку)
Здравствуй, дорогая мамочка!
Все, я перешел в 6-й класс. Оба экзамена сдал на «отлично». Перед этим мы с тетей Гисей выучили весь учебник по математике. Сдавал я из всего класса первым, потому что и характер такой, и все равно фамилия по алфавиту первая. Отметку мне сказали тут же. Толя нам писал, что тоже сдал экзамены, но результаты я еще не знаю. Вчера получили от него деньги. Он нам прислал сто рублей и в приписке пишет, что будет посылать каждые полмесяца. От Тони недавно было письмо из Москвы. Она от Сергея уже 9 месяцев не имеет писем с фронта. Саля как учительница получила право на одно место в детской столовой и определила туда меня. Там я получаю каждый день завтрак и обед. Кормят хорошо. Например, вчера было на завтрак: полная тарелка вермишели, белый хлеб и стакан сладкого чая. А на обед: первое — борщ со сметаной и мясом, второе — пшенная каша с маслом, третье — кисель. Хлеб белый. Я много читаю. Сегодня кончил читать книгу «93-й год» Виктора Гюго. Мне понравилось очень. Особенно мне было жалко молодого Говена, которого казнят гильотиной, и Симурдена, кончившего жизнь самоубийством. Больше ничего нового нет. Хотя есть, я забыл:
Толя послал тебе адрес бабушки.
Целую крепко-крепко. Валя.
Дорогая Фанечка! Валечка почти обо всем написал. Могу добавить только, что Валя уже большой, 2 августа исполняется 13 лет. Сейчас вырос. С питанием у него лучше, вообще он выглядит хорошо, загорел, здоровый парень. Тоня страшно переживает, что нет писем от Сергея. Вполне понятно. Ждем от тебя вестей. От Толика в последнее время получаем письма чаще. От Абраши уже скоро год, как ничего нет.
Гися.
ХРОНИКА. 6 июня 1942 года газеты публикуют протест немецких военнопленных против зверств и насилий германских властей в оккупированных районах СССР. Одновременно с этим «Правда» сообщает, что фашисты особенно свирепствуют в Киеве. (По-видимому, это было страшное время Бабьего Яра.) Газета публикует заявление Международного Красного Креста по поводу зверств немцев в России.
Вечером того же дня, судя по заметке в «Правде», в помещении Малого театра состоялось выступление «Ансамбля песни и пляски НКВД СССР». (Очень странное сообщение, как мне кажется, как бы приуроченное к предыдущим сообщениям.— В. А.).
9 июня 1942 года
(Толя — маме в Долинку)
Здравствуй, мамочка!
Получил твое письмо. Рад за тебя, что такая молодец: бригадир и «не утратила организаторских способностей»*. Курносая ты наша! Все у меня по-старому. Сейчас страшно занят. Экзамены в институте и работа. По работе сейчас —20-летие Ойротии, я особенно загружен. Как меня на все хватает — удивляюсь. За Валюшку не беспокойся, он при тете Гисе, и я шлю ему деньги, рублей 200 в месяц. Мама! Хотел послать и тебе посылку, мог бы это сделать, но не принимают. Даже табак никоим образом. Напиши, нужны ли тебе деньги, есть ли, куда их тратить. Я пришлю. От папки последнее время ничего не было. Прости за такое скушное письмо. Вот скоро сдам Новую историю, 2-й период, тогда напишу тебе подробности. А пока до свидания,
* Мама действительно какое-то время из рабочих была переведена в бригадиры. Вспоминала потом об этом с улыбкой; «они» (начальство) от меня «наелись досыта».
Целую, Толя.
12 июня 1942 года
(папа — маме в Долинку)
Фанечка, радость моя, здравствуй, дорогая! Вот я опять пишу тебе, опять вижу, обнимаю тебя, сердце опять полно счастья! Ты знаешь, вероятно, Фанечка, что еще в прошлом году, 11 мая, приговор по моему делу был отменен Верховным Судом по протесту Главного Военного прокурора «со стадии предварительного следствия». Однако поздновато меня вывезли из Норильска, еще позднее я прибыл в Красноярск, а дальше уже нельзя было ехать: война! Я застрял в Красноярске, где нахожусь с конца октября в ожидании переследствия на месте, то есть здесь.
В марте нынешнего года дело прибыло из Москвы, в течение одного-двух дней следствие кончилось, но, желая обеспечить следствие еще более убедительными, и верными материалами, я сам по собственной инициативе возбудил ходатайство (уже после окончания следствия!) о допросе в Москве ряда лиц. Ответ этих лиц может быть (уверен!) только единственно положительным, и все кончится со мной наилучшим образом. Но требуется время, надо еще немного терпения. У нас с тобой, доченька моя родная, терпения этого ведь так много, неужели не вытянем, старушка. И тогда дед да баба* опять будут вместе, опять заиграет большая-большая жизнь, и мы в ней будем снова прежними, своими. Ждать осталось максимум недели, может быть, даже дни и часы.
* «Деду» и «бабе» было в ту пору: папе 45 лет, маме 41.
Дети наши! О них я, конечно, не знаю ничего, должно быть и ты потеряла с ними связь. Но выше голову, бодрей-бодрей, моя любимая! Неужели нас не ждут радости? Нет, ждут; мы еще будем вместе и крепко прижмем наших деток к груди; они же молодцы, наши ребята, будем верить в лучшее. Словом, пока сердце юно, пока оно еще горит светлым, самым ярким огнем — нам ли с тобой, моя умница, падать духом! Все впереди. Я еще буду в партии,—я заслужил ее не только своим прошлым, но даже за эти годы, буду в «Правде», а то, гляди, поспею еще на фронт. Восемь, заявлений подал я, дважды писал самому Сталину.
Фанечка, крепись же. Если ты еще в 1940 году, как писал мне Толенька, была стахановкой, то теперь ты станешь еще жарче работать для фронта, я знаю тебя. Ты все можешь. Будь же здорова и жди хороших новостей, недалек день радости. Видишь, как смело я пишу об этом, как я уверен в справедливости, в благополучном исходе дела. Да и может ли быть иначе? Разве я и ты хоть на минуту сомневались в торжестве правды с первого дня нашего несчастья!
Обнимаю, буду целовать каждое твое слово, когда ты получишь возможность мне ответить.
Люблю тебя, твой Авр.
Это письмо писалось в Красноярской тюрьме. Папа уже знал о принципиальном решении вопроса о его реабилитации, я в этом уверен. Но что-то не устраивало его в первоначальном варианте (то ли статья, по которой должно быть прекращено дело, то ли формулировка), поэтому он сам возбудил перед следователем ходатайство о допросе ряда лиц, чтобы иметь возможность, вероятно, восстановиться в партии и стать «прежним, своим». Таково мое предположение. Тайной остается для меня и то, откуда папа узнал адрес мамы, не зная при этом ни где Толя, ни где я. Следователь нашел маму? И он же помог папе отправить письмо, чего сам заключенный, сидя в одиночной камере, конечно же, сделать не мог? Ответ на этот вопрос мы получим позже.
Из дела № 3202: В постановлении следователя Степанова от 3 июля 1942 года о прекращении следствия по делу Аграновского (на основании постановления от 26 июня 1942 года) сказано: «В связи с тем, что дополнительное расследование не доказало инкриминируемого ранее обвинения Аграновского, следователь Степанов постановляет: дело прекратить, Аграновского Абрама Давидовича из-под стражи освободить немедленно».
4 июля 1942 года
СССР
НКВД
1 спецотдел
№3202
Красноярск
СПРАВКА
Выдана АГРАНОВСКОМУ Абраму Давидовичу, год рождения 1896, в том, что он с 9 апреля 1937 года по 4 июля 1942 года содержался в местах заключения НКВД СССР и освобожден в связи с прекращением дела на основании ст. 204 п. «б» УПК РСФСР*.
* Ст. 204 п. «б» УПК РСФСР: «За недоказанностью участия в совершении преступления и исчерпанием всех возможностей это доказать».
Справка видом на жительство не служит.
п. п. Начальник 1 спецотдела УНКВД
(подпись неразборчива)
Начальник 3 отделения
(подпись неразборчива)
С подлинным верно:
и. о. зампрокурора Красноярского края
по спецделам (Г. К. Обросимов)
5 июля 1942 года
(папа — маме в Долинку)
КРАСНОЯРСКА 23 601 20 5 19 -КАРАГАНДА П/0 ДОЛИНКА АГРАНОВСКОЙ ФАНЕ АБРАМОВНЕ =246/д
ПОЗДРАВЛЯЮ ПОЛНЫМ ОКОНЧАТЕЛЬНЫМ РЕШЕНИЕМ МОЕГО ВОПРОСА ВЧЕРА ТАКЖЕ ПОСЛАНО НАПОМИНАНИЕ МОСКВУ ОТНОСИТЕЛЬНО ТЕБЯ ОБНИМАЮ ЦЕЛУЮ АГРАНОВСКИЙ
Это первое за все время, начиная с момента ареста, послание, отправленное папой (ли?) не из лагеря или тюрьмы, а с воли обыкновенного гражданского и общедоступного почтамта в Красноярске), причем, конечно, в адрес мамы. Историю этой телеграммы, а также физического выхода папы из тюрьмы на свободу, полную драматизма и странностей, вам, читатель, еще предстоит узнать из дальнейшего повествования.
ХРОНИКА. В этот день, 5 июля, погибает ответственный редактор журнала «Огонек» Евгений Петров (Евгений Петрович Катаев), попав над осажденным Севастополем в авиационную катастрофу.
В сводке Совинформбюро за этот день говорится, что идут упорные бои с противником на Курском направлении.
«Правда» сообщает, что 5 июля в городе Муром открывается выставка картин и эскизов академика живописи И. С. Куликова.
14 июля 1942 года
(папа—маме в Долинку)
Фанечка, детка моя, ты получила, вероятно, мою телеграмму и знаешь уже о нашей радости. 4 июля дело мое прекращено, я уже 10 дней на свободе. Желая как можно скорее и вернее известить тебя об этом, я добился того, чтобы местное УНКВД и местный прокурор известили тебя официально через ваш оперотдел и вашу прокуратуру о моей реабилитации, /{.роме того, мне твердо сказали, что отправлена отсюда официальная телеграмма в твой лагерь, на основании которой тебя должны освободить немедленно, если ты не имеешь своего дела, а сидишь как моя жена[1].
[1] Но не таким простым оказалось освобождение мамы, как думалось папе и как подсказывала логика.
Вчера я получил извещение от нашей няни из Москвы, что деточки живы и здоровы. Толечка учится в Ойрот-Туре в пединституте им. Либкнех-та, то есть в своем же институте. А Валечка живет в Тюмени по улице Челюскинцев, 9. Я им, конечно, телеграфировал. Говорил по телефону с редакцией «Правды». Поздравляли меня, но вызвать в Москву пока не могут. Значит, я решил остаться в Красноярске, сюда собрать всех вас, кроме Толеньки, которого не следует, я думаю, срывать с учебы. За Валечкой я поеду на днях, по дороге буду у Толика в гостях. Разумеется, надо будет достать денег и помогать регулярно Толечке да и няне немного отправить в Москву.
В Красноярске я, во-первых, буду восстанавливаться в партии — через Крайком. Я уже говорил с ними, они затребуют сюда мое личное партийное дело. Работать буду, по-видимому, в Крайздраве. Переговоры начал. Скорее всего, буду заведовать лечебным сектором Крайздрава. Буду писать в местной газете «Красноярский рабочий», получил даже аванс у редактора, и он ждет, чтобы я дал первый материал. Буду писать и в «Медицинский работник» в Москву, возможно еще (попробую) в «Правду». Написал об окончании моего дела наркому здравоохранения Митереву. Жду ответа. Встретили меня здесь в Красноярске тепло, особенно в Крайкоме партии. Вплоть до того, что кормят меня, пошили костюм, устроили в гостинице и т. д.
Приговор мой (ты знаешь об этом) отменен был еще II мая прошлого года. Вывезли меня из Норильска 13 сентября, приехал в Красноярск 22 октября, а дальше (в Москву) уже нельзя было, и я на 8 месяцев, пока не пришло дело из Москвы, застрял в местной тюрьме. Но ладно. Все кончилось, как мы этого ждали и во что мы все верили. Мы этой надеждой только и жили. Ну, все. Целую крепко-крепко, моя дорогая. А я старичок стал, и борода большая-большая. Специально для тебя сфотографировался, но покажу только лично, чтобы не испугать тебя.
Авр.
14 июля 1942 года
(папа — Толе в Ойротию)
Толенька, сын, друг мой! Наконец все кончилось наилучшим образом: 4 июля я рассчитался с печальным своим прошлым. Дело прекращено, я полностью реабилитирован. Ты помнишь, сын, свою клятву, что добьешься реабилитации? Ты сделал все, что мог, и именно тебе я обязан всем, иначе это еще затянулось бы.
Последнее, что я получил в Норильске, была твоя телеграмма от 24 мая 1941 года об отмене приговора. Повезли меня в Москву, но я застрял в Красноярске в ожидании прибытия дела.
Немножко постарел за эти последние восемь месяцев. Первым моим делом было разыскать вас, детей и маму. Потом поехать в Москву: там моя первичная партийная организация, там редакция «Правды». Но разговор по телефону с «Правдой» и телеграмма няни из Москвы изменили все мои планы. «Правде» сейчас не до того, чтобы вызывать меня из Красноярска, а семья— в Сибири: ты в Ойротии, Валечка в Тюмени, а мамочка наша в Караганде. Значит, я решил остаться в Красноярске, куда скоро (после освобождения) приедет мамочка и куда я перевезу Валерика. За ним я поеду на днях, а по дороге, разумеется, остановлюсь у тебя. Вот будет встреча!
Насчет мамочки меры мною приняты. Во-первых, я известил ее о моем деле, во-вторых, сделал все, что необходимо для ускорения ее дела. Она ведь не имеет статьи, а сидит за меня, следовательно, как только в Карагандинский лагерь прибудет официальное извещение о моей реабилитации, она тотчас механически будет освобождена. Перед тем, как писать тебе это письмо, я был в Красноярском пединституте, имея тайный план перевести тебя сюда. Но выяснилось, что здесь нет исторического факультета, он только организуется в этом году. Лично мы еще поговорим с тобой на эту тему при встрече, но, пожалуй, вопрос о Красноярске для тебя должен пока отпасть.
Что я буду делать в Красноярске? Во-первых, подаю сегодня заявление в Крайком о восстановлении меня в партии (скоро четверть века партийного стажа). Это потребует некоторого времени, пока придет из Москвы мое личное партийное дело. Во-вторых, мне предлагают работу в Крайздраве: начальником лечебного отдела. Работа интересная. В-третьих, меня просят писать в местную газету и даже связали денежным авансом: ждут первых очерков. Словом, жизнь начинается сызнова. Буду ее строить со всем пылом, как только может это делать человек, истосковавшийся по настоящей работе. Хочется еще много-много сделать.
Стал я, сын, старенький, но это ничего. Зато сердце молодое и голова ясная. Встретили меня в чужом городе очень тепло, как будто старого хорошего знакомого и как будто только вчера я отсюда. Особенно тепло меня встретили в Крайкоме партии, вплоть до того, что одели, кормят, ищут для меня работу*. Живу в гостинице (пока что), а первый мой адрес: редакция «Красноярского рабочего».
* Любопытно, что первым секретарем Красноярского крайкома партии был тогда Аверкий Борисович Аристов, будущий секретарь ЦК, возглавивший в 1956 году Комиссию ЦК КПСС по реабилитации людей, пострадавших в период культа личности. А секретарем крайкома по пропаганде — Константин Устинович Черненко, будущий Генеральный секретарь. Эти два человека сыграли в скором времени, как и в последующие годы, значительную роль в судьбе не только папы, но и Анатолия.
Только получишь это письмо, сразу садись за стол и пиши ответ. Ибо все может случиться, не так просто и легко выехать к вам, возможны задержки. А я хочу знать о тебе все и как можно скорее. Ну, целую тебя, сын мой, радость моя,
Твой Авр.
ХРОНИКА. В этот день, 14 июля 1942 года, югославскими патриотами убит начальник гестапо в Загребе майор Тельм.
Совинформбюро сообщает, что продолжаются ожесточенные бои за город Воронеж.
В концертном зале «Эрмитажа» в Москве идет вечер балета.
15 июля 1942 года
(Толя—папе в Красноярск)**
** Это письмо Толя пишет в ответ на папину телеграмму, еще не получив его подробного письма.
Здравствуй, папка!
Получил только что твою долгожданную телеграмму. Обнимаю тебя и от всего сердца поздравляю! Долго не имел от тебя вестей и сильно беспокоился. На Норильск все же писал и не раз телеграфировал (получал ли ты?). С мамкой переписываемся последнее время. Она у нас большой молодец, и я горжусь ею. Та же бодрость, оптимизм и мамочкино курносое остроумие— все это есть в ее письмах, все это чувствуется***. Валик наш закончил (все еще отличником) 3-й класс и перешел в 6-й. Он очень вдумчивый и хороший мальчуган. Представляю себе его теперешнюю радость по поводу тебя, и мне становится тепло на душе.
*** В который раз я горько сожалею о том, что наше детское легкомыслие способствовало утрате родительских писем: почти всех!
Теперь о себе. С институтом эвакуировался из Москвы. Обосновались в Ойротии. Продолжаю учиться. Все время отличник. Вообще говоря, это не особенно сложно, хотя я еще и работал: сначала в газете «Красная Ойротия» корреспондентом, потом в Облрадиокомитете ответ, секретарем (перешел исключительно по соображениям экономическим). Работа очень интересная. Ездил в командировку, в район «на сев». Пошел по папиным стопам. И, честное слово, журналистика — мое дело. Но об этом мы поговорим с тобой вскоре, когда соберемся вместе, сядем, закурим... Эх, папка, как долго мы ждали этого!
На лето хотел взять Валика к себе, у меня во всех отношениях лучше, чем в Тюмени. Об этом начал переписываться с тетей Гисей. Остановка была только за переездом (ведь две пересадки). И вдруг новый изумительный вариант! Папка! Я рад, как мальчишка. Сегодня вечером... я не знаю, что я буду делать сегодня вечером. Хочется чего-нибудь «совершенно особенного»!
В Москве в нашей квартире осталась жить Антонина Тимофеевна. Она замечательная женщина, любит нас с Валюшкой, как своих детей. Часто пишет мне, а я пишу ей. Пишет, что квартира убрана, только ждет нашего приезда. А на столе стоят карточки всех близких ей людей: мамкина, папкина, Валюшкина, моя, ее дочери Тамары и сына Сережи, от которого, к сожалению, с начала войны нет писем. Я телеграфировал Тоне о нашей радости (она заслужила это), и вскоре ты, наверное, получишь от нее письмо (если, конечно, уже сам не связался с ней и именно от нее узнал наши адреса*). Думаю, скоро Валик и мама будут с тобой.
* Толя как в воду глядел: именно Тоне в Москву папа дал первую телеграмму и получил от нее адреса мой и Толи.
Что еще рассказать? Хочу знать о тебе все-все со всеми подробностями. Прежде всего, как твое здоровье. Какие у тебя планы. Ты телеграфировал мне, что в Красноярске «временно». Что это значит? Как ты представляешь себе нашу встречу и где? С Армией у меня дела обстоят так: студент выпускного курса, я имею до 1 января 43 года отсрочку. Но все же со встречей надо поторопиться, потому что многих моих товарищей уже забрали в Армию. В общем, жду твоих писем. Как ты реабилитировался? Где работаешь и где собираешься работать? и т. д., и т. п. Может быть, всем нам стоит перебраться на Алтай? Здесь сравнительно хлебно, молочно, медово. Мне переехать в Красноярск будет труднее (военкоматские дела). Во всяком случае, по первому твоему официальному вызову я смогу взять здесь отпуск или организовать командировку и слетать к тебе на какое-то время.
Прости за такое бестолковое письмо. Я немного растерялся. Жду твоего скорого ответа.
Целую крепко, твой Толя.
Р. S. Посылаю тебе пока мою карточку, правда, не совсем удачную. Собирался отправить маме, но твоя телеграмма изменила намерение, ты мамку увидишь, наверное, раньше меня. Да, совсем забыл тебе написать: я здоров, за все время ни разу не болел. Кушаю плотно, выгляжу хорошо, говорят — интересный молодой человек. В общем, с твоей телеграммой мне больше и желать нечего (кроме встречи, конечно). До скорой встречи, папка!
Целую еще раз. Толя.
ХРОНИКА. В этот день, 15 июля 1942 года, после ожесточенных боев наши войска оставляют Богучары и Миллерово.
«Правда» сообщает о зверской расправе, которую учинили немецко-фашистские мерзавцы в селе Боярка, под Киевом. Гитлеровцы загнали в помещение школы Na 15 девочек-подростков, надругались над своими жертвами, а потом повесили их на телеграфных столбах.
19 июля 1942 года
(Толя — папе в Красноярск)
Здравствуй, папа!
Получил подробное письмо и теперь знаю почти все. Еще раз поздравляю дорогого папку! Ты пишешь, что хочешь заехать ко мне. Страшно хочу увидеть тебя. Валика, маму. Знай только, что меня посылают в командировку дней на 20, и решится это числа 25-го. Значит, вернусь не раньше 15 августа. Командировка в высшей степени интересная, еду с агитмашиной по всему Алтаю до самой границы... Между прочим, хочу купить там для всех нас подарки (меду, масла и т. п.). Мне здесь с избытком хватает, но я теперь должен думать о всей нашей семье. Я все-таки думаю, что к середине августа ты уже будешь назад в Красноярске с Валиком, а может быть и мамка тогда приедет. Вот я и возьму «командировку», чтобы немного пожить с вами. Боюсь только, что в результате придется бросить работу в Облрадиокомитете, впрочем, ее рано или поздно бросать придется, так как у меня скоро государственные экзамены, а тогда (при всем моем таланте на «совместительство»), я сочетать работу с экзаменами не смогу. (Длинно получилось, но зато все ясно.) Напиши, что обо всем этом думаешь. Если все же приедешь ко мне после 15 августа, ох, и «випьем» мы с тобой! Буду писать часто и часто ждать твоих писем. Очень спешу сейчас: надо бежать в НКВД (пропуск в погранзону) и в военкомат (разрешение на выезд в командировку). Целую крепко, привет Валюшке и мамке, ведь ты их увидишь раньше меня.
Толя.
ХРОНИКА. Сводка Совинформбюро за 19 июля 1942 года: по приказу нашего командования войска оставляют город Ворошиловград.
«Правда» дает информацию о том, что продолжает победно шествовать по всему миру Седьмая симфония Дмитрия Дмитриевича Шостаковича: после Англии ее теперь слушают Соединенные Штаты Америки.
СССР
СЕКРЕТАРИАТ
народного
комиссара
здравоохранения
СССР
№ 01—26/34
21 июля 1942 года
тов. АГРАНОВСКОМУ
г. Красноярск, редакция
«Красноярский рабочий»
По поручению Народного комиссара здравоохранения СССР тов. Митерева сообщаю, что в данное время не предоставляется возможность вызвать Вас на работу в Москву.
Старший консультант Наркома
(Приданников)
27 июля 1942 года
(Толя — папе в Красноярск)
Здравствуй, папка!
Получил от тебя большущий привет: приехала Вера Александровна Кальмансон*. Замечательная женщина! Жалко, что раньше не знал ее, а ведь встречал в Москве почти каждый день. Много говорили с ней. Папка, ты лучший человек в мире! Она до сих пор под впечатлением от встречи с тобой в Красноярске. Курносый мой отец! Мы с ней посоветовались, и теперь, мне кажется, что лучше всего будет сделать так: я поеду в Тюмень за Валиком, а потом вместе с ним к тебе. Так будет лучше. Незачем тебе сейчас ездить, лишние волнения, беспокойства. Ты лучше устраивайся там, в Красноярске, и жди всех нас. Давай так и порешим.
* Впервые слышу эту фамилию. Вероятно, Кальмансон жила в наших домах на Русаковской улице, случайно встретилась с папой в Красноярске, куда эвакуировались, и папа воспользовался оказией, чтобы передать Толе привет, но почему она попала на Алтай — не знаю.
Теперь вот какое дело. Выехать мне отсюда довольно сложно. По институтской командировке пропуска НКВД не даст, а без пропуска не дают билета. Я думаю, что ты сможешь добиться разрешения на мою поездку за Валиком в Красноярском НКВД, хотя бы под предлогом твоей физической слабости. В общем, тебе на месте виднее. Думаю, что если у тебя что-нибудь выйдет, то я получу официальный вызов (кстати, с ним мне будет легче взять отпуск на работе, и потому оформляй мне вызов, даже если решишь сам ехать в Тюмень, хотя я против этого категорически возражаю). Придет вызов в местное НКВД (или в милицию, я уж не знаю) как раз после 15 августа, то есть когда я уже вернусь из командировки. Да, сегодня получил от тебя 200 рублей. Большое спасибо. Очень кстати: смогу что-то купить в командировке. Вот и все, что хотел написать. Жду твоего письма.
Целую крепко. Толя.
ХРОНИКА. После упорных боев наши войска оставляют города Новочеркасск и Ростов.
28 июля 1942 года
(тетя Гися и её семья — папе в Красноярск)
Мой дорогой братик!
Сегодня получила твое письмо с фотографией. Спасибо. Твое фото буду хранить до гробовой доски. Сам понимаешь, как оно на меня подействовало, как и на всех моих. Спешу, мой дорогой, сообщить обо всем, что мне известно о Фанечке. Получила от нее два письма уже с нового места: первое от 12 декабря 41-го года, второе от 15 февраля 42-го. Она знает, что Валечка у нас. Мне известно, что и Тоня получила в Москве от нее письмо. Точный Фанин адрес писать не буду: раз ты нашел нас (вероятно, от Тони), то и Фанин адрес тоже. Абрамчик! Валечки сейчас нет дома, он в гостях у Маруси Бабушкиной, которая находится в полуторамесячной командировке в 20 километрах от нас. Валя буквально на днях должен вернуться, твое письмо я от него скрою, потому что он потребует фотографию и объяснения, но фото никак нельзя ему видеть.* Мне было горько, а Валечке тем более ему еще рано. Мы все ждем тебя с нетерпением. Ты скоро увидишь своих детей. Убедишься сам, какие они прекрасные, культурные и красивые. Валюшка очень изменился. Большой парень, крепкий, умный. Приезжай скорей. А может быть, приедешь к нам уже с Фанечкой? Абрамчик! Сообщи ей скорей, мне все кажется, что она еще ничего не знает: второго августа Валюшка именинник, ему исполняется 13 лет. Будем праздновать, когда приедешь. До скорого свидания, Гися.
* Здесь я должен сделать очень важное и для меня, и для вас пояснение. Вернувшись от Маруси (нашей двоюродной сестры, той самой, которая работала в каком-то редакционном отделе НКВД и, рискуя собой, иногда нас подкармливала в Москве с Толей), я, конечно, нашел пустой конверт, заинтриговавший меня странной надписью:
«Не показывать Вале!» Раз «не показывать», я немедленно нашел фотографию совершенно незнакомого мне человека, тут же спросил у моей любимой тети Гиси, никогда никому не лгавшей,— а что она ответила, я расскажу потом. У этой папиной фотографии есть своя трагическая история: потерпите, этой истории будет посвящена самостоятельная глава.
Сообщи телеграфно или письмами, куда и когда выезжаешь. Изенька и Сема на фронте. Получаем от них письма, слава Богу. Еще раз целую крепко, мой дорогой брат.
Гися.
Абрам, дорогой мой!
Прими мои поздравления и теплые пожелания. Рад за тебя и за воскресшую правду твою, в которой я никогда не сомневался. Будь бодр, весел, работай и не унывай. За пережитое тобой и Фаней вы будете вознаграждены, когда увидите Толю и когда мы передадим вам Валюшу. Остальное наживете. «На живых костях мясо нарастет»— говорит народная пословица. Жду тебя и Фаню. Обнимаю тебя крепко.
Твой Хаим.
Милый дяденька!
Ваше возвращение — это первый луч солнца, который блеснул нам. Пусть это будет только началом. Посмотрела на вашу фотографию и поняла, сколько прожито и пережито. Ничего, главное, что все мы живы.
Папа и мама сильно постарели. Здоровье их слабое, особенно последнее время. Маруся Бабушкина живет с нами в Тюмени. Я привезла ее сюда не совсем здоровой. Она очень нервна. Работает не на такой работе, которая могла бы ее удовлетворить. Ну, об этом по приезде. Второй год, как муж мой Сема на фронте. Письма его и Изи поддерживают нас. Изя защищает Ленинград. Я преподаю историю в школе (закончила тот же институт, в котором учится Толя). Теперь каникулы. Уезжаю на уборочную. Хочу вернуться к вашему приезду во что бы то ни стало. А знаете ли вы, что у меня маленькая дочь Иринка? Ну, будьте здоровы. Крепко жму вашу руку.
Целую, Саля.
ХРОНИКА. В этот день, 28 июля 1942 года, издается приказ 227, подписанный Сталиным, который никогда не был секретным, хотя на нем и стоит гриф «без публикации». Суровость приказа заключается в том, что он исключал возможность учета на фронтах войны конкретных ситуаций, в том числе даже таких, когда войска попадали в безвыходное положение, и лишь отход мог их спасти. Приказ 227 известен солдатам, как «ни шагу назад!»: любое отступление без особого распоряжения вышестоящего командования категорически запрещалось. За невыполнение — расстрел. Этим же приказом были созданы заградотряды, которые ставились позади «неустойчивых» войск, чтобы безжалостно расстреливать отступающих. Кроме того, этим приказом вводились штрафные батальоны для офицеров и штрафные роты для солдат и сержантского состава.
Днем раньше, 27 июля 1942 года, учреждаются ордена Суворова (трех степеней), Кутузова (двух ступеней) и орден Александра Невского.
Дальше в моем архиве, начиная с последнего письма папе в Красноярск из Тюмени, от 28 июля до 12 октября 1942 года, странный провал: ни одного письма, лишь несколько документов и одна телеграмма (я ее приведу в свое время). Что происходило в это время с папой, я тогда не знал. Теперь уже понимаю, что он стал работать, судя по заявлению в райвоенкомат, начальником Санчасти Норильлага (предполагаю, для того чтобы получить возможность выезда из города «в Новосибирск»—для встречи со мной, Толей и мамой).
17 августа 1942 года
В райвоенкомат Сталинского района
г. Красноярск
В связи с командированием меня по делам службы в Новосибирск, Барнаул, Петропавловск и другие города сроком до 15 сентября текущего 1942 года, прошу Вашего разрешения на выезд.
А. Аграновский
(Начальник Санитарной части
Красноярского отделения
Норильлага НКВД)
Прилагается: Командировочное удостоверение № 01 от 15.08.42.
Слева наверху документа резолюция:
Выезд в Новосибирск и другие города, означенные в командировочном удостоверении, по делам службы по 15 сентября 1942 года разрешить. Горвоенком (подпись неразборчива). 18 августа 1942 года.
ХРОНИКА. В эти дни Москва принимает Уинстона Черчилля и личного представителя Франклина Рузвельта посла Гарримана.
16 августа 1942 года Сталиным и другими ответственными лицами, в том числе Г. К. Жуковым, подписан приказ 270, тоже всем известный, хотя и «строго секретный»: ьоб объявлении предателями и изменниками Родины всех военнопленных, причем, семьи попавших в плен командиров и политработников подлежали репрессиям, а семьи солдат и сержантов лишались льгот, предоставляемых обычно участникам войны.
18 августа 1942 года
ПРОКУРОР
Красноярского
края 18.80.1942
6 - 131
СПРАВКА*
* Предполагаю, что эту «справку» папа получил в ответ на свой запрос, адресованный прокурору Красноярского края: дело с освобождением мамы явно затягивалось, и отец искал пути ускорения
Запрос о времени освобождения из Карлага з/к Аграновской Фани Абрамовны направлен прокурором лагеря и начальником управления Карлага 30 июля 1942 года за № 6—131 ж.
И. о. Замкрайпрокурора по спецделам (Абрамов)
22 августа 1942 года
(бабушка — маме в Долинку)
КАРАГАНДИСКАЯ ОБЛ ДОЛИНСКОЕ П/0 ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК 246-р КЕМЕРОВО 20 33 42 АГРАНОВСКОЙ ПОЗДРАВЛЯЕМ ВЫЗДОРОВЛЕНИЕМ АБРАМ ПРИЕДЕТ ЗА ТОБОЙ ЦЕЛУЮ" МАМА
«Выздоровление»— это реабилитация папы. Откуда наш великий конспиратор 75-летняя бабушка узнала в своем Кемерове, что папа едет за мамой, неизвестно. Но факт есть факт: едет!
18 сентября 1942 года
НАЧАЛЬНИКУ Ч-НУРИНСКОГО ОТД.
Тов. КОНДРАШИНУ
2-й отд.
Упр. Карлага
НКВД
18.09.42
2—20/20
Прибывшему на свидание к своей жене з/к Аграновской Ф. А. гр. Аграновскому А. Д. прошу предоставить надлежащие условия.
Начальник 2-го отдела
мл. лейтенант госбезопасности (Монарх)
Секретарь (Макаренко)
Виза в левом верхнем углу: «АХЗ предоставить» (подпись)
Дата: 19 сентября 1942 года
Бабушка оказалась права: папа действительно приехал в Долинку, но, увы, не за мамой, а всего лишь к ней на свидание. В этот день, 19 сентября 1942 года, они впервые увиделись после четырех лет страшной разлуки. Описать встречу родителей в «надлежащих условиях» никто, кроме них, не может и теперь уже не сможет никогда. Эти три самых счастливых и самых печальных дня в жизни мамы и папы остались для нас, детей, щемящей тайной и канули в вечность: ни устных воспоминаний об этих днях я не слышал, ни в письмах родителей не читал. Только в художественной литературе можно (тонко и родственно прочувствовав) описать подробности их короткого свидания, унизительно поднадзорного, а потом новой трагической разлуки, поскольку папа, став вольным, уехал затем из лагеря; мама же, все еще заключенная, осталась в зоне с неясной надеждой на освобождение, сроки которого были столь же предсказуемы, как и исход войны.
ХРОНИКА. «Правда» сообщает, что 19 сентября американские самолеты атаковали японские казармы на острове Кыска.
По сводке Совинформбюро наши войска вели в эти дни ожесточенные бои с противником в районе Сталинграда и в районе города Моздок.
