При входе в редакцию «МК» — скромная мемориальная доска: «С 1966 года по 2001 год до самого последнего дня здесь работал публицист и поэт Александр Аронов».
Значит, прошло более десяти лет после смерти Саши. А я постоянно вижу его — в коридорах газеты, на верстке, мысленно едва ли не каждый день цитирую его стихи.
Последнее стихотворение
Одно из последних его стихотворений (если не самое последнее), первым читателем которого мне довелось стать (и я ужаснулся, потому что это было осознанное прощание с жизнью, миром, любовью, друзьями), уложилось в восемь строчек:
Не дочитываю книг
И уже не дочитаю.
Все равно наступит миг —
И без них я все узнаю.
Все узнаю, все пойму…
Только вот неинтересно,
Что там станет мне известно
В темноте и одному.
Он — компанейский, общительный, веселый и смешливый — понимал: приближается немота, и «тайны гроба» станут в обозримом будущем насущностью, придется обходиться без книг и приятелей, без анекдотов и вина, придется постигать иную реальность, чем та, к которой привык, постигать, увы, одиноким способом, не рассчитывая ни на чье участие.
«Тоннель»
Читать Аронова трудно, приходится вникать в строчки, ловить далекие и близкие ассоциации, уяснять мотивы и истоки. С наскока его поэзию не возьмешь. Том «Избранное», подготовленный к 80-летию поэта и только что вышедший из печати, убеждает: поэзия хоть и «должна быть глуповата» (слова Пушкина), но не настолько, чтобы делитанты-потребители ощутили себя с ней на равных.
Но для начала — о символическом названии предыдущей, также составленной и выпущенной «МК» книге Аронова «Тоннель». Мне всегда представлялось: человечество будет проходить путь совершенствования поверх земного шара. На свежем воздухе, при свете солнца… Аронову видится другой образ — тоннель, куда входят поколение за поколением; они, эти поколения, упрямо бредут в темноте и толчее в неясное темное будущее — не различая просвета (расхожий штамп: «свет в конце тоннеля!»), на ощупь и наугад.
Очевидней становится перекличка Аронова и Мандельштама. Осип Эмильевич рифмует о веке-волкодаве и надеется: «Но не волк я по крови своей, и меня только равный убьет», Аронов в вольном переводе (переложении) венгерского поэта Миклоша Радноти на такое везение не надеется и восклицает: «И буду я убит за то, что не жесток, и потому что сам я — не убийца».
Мандельштам был убит, конечно же, не равной ему по масштабам, убогой, чудовищной реальностью, где казни стали так же привычны, как вдох и выдох, а «воздух пропах кровью». Александра Аронова задушила практика иного палачества: серая система ежедневного подавления инакомыслия равняла всех под одну гребенку, обстригала головы тем, кто возвышался над общим уровнем.
Поэты и тираны
О каждом стихотворении Саши можно написать отдельное эссе…
«На свете есть одни поэты…» Саша знал эту истину изначально. «Тиран, гнетущий треть планеты, однажды не прошел в поэты, с того и мучает людей». Гитлер — неудавшийся художник. Сталин — несостоявшийся рифмоплет. Троцкий настаивал, чтобы его именовали литератором. Брежнев выпустил трилогию, которую превозносили на каждом углу и автора которой (до сих пор неведомого, ибо труд этот, скорее всего, был коллективным) огульно провозгласили классиком.
Зачем правителям, вершителям человеческих судеб, — литературная известность, известность художников и поэтов?
Для Саши подобные секреты выморочной человеческой психологии были не за семью печатями. Мы и сегодня наблюдаем: бездари нанимают «литературных негров», выпускают толстенные фолианты и тешатся чужой, присвоенной славой.
Непойманные воры
Научат нас морали,
И крысы тыловые
В строю удержат нас.
Разве это — не о сегодняшнем дне? Не о вечно длящемся в России «Одном дне Ивана Денисовича»?..
Несовпадение
Почему я невнимательно слушал, а если и сосредотачивался, то не всегда понимал (а лишь притворялся, что понимаю), когда он излагал свои концепции, парадоксы, рифмы? Когда втолковывал, разжевывал — и поэтически, в лившихся из него свободным потоком стихах, и буднично, прозаично, рассуждая об окружающей утлой жизни?
Одна из самых серьезных проблем разобщенности людей — несовпадение возрастов. То, что для одних, постигших азы бытия, — очевидная данность, то для других, еще недозревших, — темный лес недостижимых, а следовательно, не существующих понятий. Дозрел, дорос до прозрения, а того, кто мог сделаться единомышленником, необходимым собеседником, — его уже нет в живых. Пытаешься высказать свои откровения и озарения льнущим к тебе молодым. Они кивают, они к тебе расположены, но не в силах поверить в то, что ты говоришь. Пройдет время — и ощутят такое же — вселенское — одиночество, какое ощутил ты. Какое ощутил я, когда не стало Саши.
Не будет вдов, голодных и калек
В отличие от дешевых фрондеров он не стыдился того, что был коммунистом. Верил ли он в коммунизм? В светлое будущее человечества? Вряд ли — буквально. А вот аллегорически… Образно… Мечтательно… Да! Политическая ангажированность плохо сочеталась с его обликом — независимого, гордого своим рубищем творца. Как дивно, с юмором и любовью, он рассказал о наивном Сен Симоне (о себе?), взявшемся преобразовать мир: «Отнюдь не будет вдов, голодных и калек». Но если воспринять коммунизм как учение, взывающее к лучшему в людях (а не как тупое начетничество и демократический централизм), то оно целиком совпадет с Сашиными воззрениями.
Заподозрить Сашу в приспособленчестве может только никогда не знавший и не видевший его человек. Вот уж кто не умел устраиваться, пристраиваться и угождать, так это он. Говорил то, что думает, рубил с плеча, сочинял — не по заказу, а как хотел, как сочинялось, без оглядки на обстоятельства и цензуру, не искал выгод от общения с людьми, не эксплуатировал свой дар, чтоб нажиться: куцый пиджачишко, дешевенькие ручки, какими пишут ученики в школе (а он заносил на бумагу — на скрижали? — грандиозные свои творения), пользовал напитки, одно название которых вызывает изжогу (говорю со знанием дела, поскольку участвовал в распитиях). Не выказывал обид на судьбу. Не претендовал на лучшую долю, терпеливо снося выпадавшее ему — как естественную и неоспариваемую данность. Любовался миром и природой, не имея обязательной писательской дачи. Пестовал начинающих, не требуя почитания и не завидуя, если они превосходили его в успешливости.
«В меня стреляйте дважды!»
Для него членство в КПСС стало поводом неожиданных раздумий и параллелей:
Вот рвешься ты, единственная нить,
Мне без тебя не вынести, конечно.
Как эти две звезды соединить —
Пятиконечную с шестиконечной?
И ответ находит тоже неожиданный, головокружительный, страшный: «Жиды и коммунисты — шаг вперед. Я выхожу: в меня стреляйте дважды».
Могло ли это стихотворение (даже написанное коммунистом) быть благосклонно принято тоталитарным, обскурантским обществом? Могли ли другие его стихи, не подлаживающиеся под гнувшую людей в три дуги реальность, быть опубликованы и похвалены? Конечно, нет! Он, входивший в литературу вместе с Бродским, Вознесенским, Евтушенко и наравне с ними, терпел крах, ибо не умел — в силу прямолинейности таланта и нежелания мимикрировать (а кто из великих умел — Христос, Сократ?) — приноравливаться к советской системе, поспевать за ее множившимися «табу». Не пытался перехитрить себя. Не лез в оголтелый конфликт. Но не уступал ни на йоту позиций Поэта. Уже набранный сборник его стихов был рассыпан в типографии — из-за Сашиной принципиальной несговорчивости.
Сегодня я думаю о его судьбе иначе, чем прежде. Его нужно отнести к «негромкому» крылу поэзии, представители которого — Давид Самойлов, Александр Кушнер, Николай Рубцов — все прочнее завоевывают сердца ценителей глубокой литературы.
Да, внешне судьба Саши может показаться несостоявшейся. Талант не подтвержден множеством публикаций и громкой славой — ну и что? Воробышком выпорхнула на телеэкраны и стала знаменитой песенка «Думайте сами, решайте сами: иметь или не иметь». Фильм «Ирония судьбы…» сделал ее сверхпопулярной. Лично Саше эта неожиданная улыбка фортуны ни известности, ни счастья не прибавила. И все же это была хоть какая-то компенсация за долгие годы царящего вокруг него безмолвия.
Чего не дано Христу?
Он был наделен поразительным, быстрым чувством юмора. На одном из совещаний молодых писателей, где уже в зрелые годы Саша руководил семинаром поэзии, юная фея представила на суд слушателей возвышенные стансы… как бы сказать… ни о чем. Саша, деликатно подыскивая слова, дал совет: «Попробуйте писать о чем-нибудь более ясном, земном. О жизни…» Девушка распахнула наивные глаза: «Но я ее совсем не знаю!» Сашина реакция была мгновенной: «Тогда пишите о чем-нибудь еще…» Мою рубрику «Коллекционер жизни» в «МК», когда она стала уж слишком мрачной, он назвал «Коллекционер смерти»…
Одно из стихотворений Аронова я долгое время считал «детским» — столь простеньким оно казалось. Речь о ком-то (написано оно от первого лица), кто обрел возможность ходить по воде. Заканчивается шутливыми строчками: «А я зато на берегу сидеть, как люди, не могу».
С годами я постиг суть этого вроде бы дурашливого признания. Кто ходит по морю яко посуху? Кто Он, этот ходящий, — человек? Уж не Сын ли Божий, которому, мы знаем, дано вершить и другие чудеса: воскрешать из мертвых, исцелять безнадежных, изгонять из храма менял — в то время как население настолько притерпелось к спекулянтам и ворюгам, что уже и не представляет, что святые храмы могут обойтись без выжиг…
Хорошо быть отмеченным свыше! Хорошо быть Христом, имея покровителем Бога-отца! Хорошо нести людям свет истины и помощь! Пусть тебя не понимают, не принимают, распинают (прежде всего своим непониманием), а уж потом, на кресте, признают Мессией… Ты выше этого. Ты знаешь и можешь более, чем кто-либо на планете. Ты — всесилен. Ты повелеваешь стихиями. Но… Так хочется побыть простым смертным и вместе с детьми природы, несмышленышами, предаться безмятежности, безмозгло выпить пива, поваляться на берегу, не вдаваясь в тонкости творящихся на твоих глазах несправедливостей, надругательств, притеснений, ни за что не отвечая, никого не осуждая (кроме соседа по пляжу, который, гад такой, занял слишком много места на песке или на лежаке и пьет пиво лучшей марки, чем ты). Как хорошо не конфликтовать с менялами, не замечать готовящего предательства апостолов-друзей и доверять, слепо доверять всем готовым предать тебя дурачкам, даже своим же ученикам… Увы, Христу не дано быть таким, как большинство. Как чистопородные люди. «А я зато на берегу сидеть, как люди, не могу» — горькая констатация. Вопль. И досада — о невозможности быть безответственным, не ведающем о завтрашнем дне, не знающем о ближних того, что лучше бы и не знать. Ибо, если узнаешь, покоя не будет.
Возьму на себя смелость допустить: Саша был ниспослан обычным людям — сперва для ежедневной рутинной работы в школе, а затем в школьном отделе газеты «Московский комсомолец». Многие так и не поняли и не догадались, кем он был.
Кого читать?
Не забыть поездку с Сашей и Павлом Гусевым (одним из очень немногих искренних Сашиных друзей) — в Ленинград, на премьеру моей первой пьесы. Сколько в дороге было прочитано стихов! И произнесено тостов! Сколько потом, уже после того, как появилась очень важная и много объяснившая мне обо мне самом рецензия за подписью М.Аргус (то есть московские Аронов + Гусев), было разговоров о драматургии, прозе, поэзии… Разве учительство — это дистиллированные советы на тему «как жить»? Нет, это сама живая, не всегда утонченная, не всегда справедливая жизнь, в которой обучающий не боится быть собой и хочет такой же искренности от учеников.
Когда юные, неискушенные поэты спрашивают: кого из классиков читать, чтобы, перенимая опыт, добиться максимальной самореализации, я отвечаю: Александра Аронова. И вижу удивленные лица. Его не знают, не помнят. Не чтут.
Может ли случиться, что и вовсе забудут и никогда не вспомнят? Не хочется, невыносимо с этим согласиться и примириться. Но это может произойти, когда те немногие, кто видел и слышал его, исчезнут.
Похороны
Помню похороны, раскисшую окраинную хлябь далекого кладбища и то, как Надя, жена Евгения Рейна, не позволяла мужу выпить рюмку возле Сашиной могилы. Затем — поминки в кафе возле театра Маяковского и трагическое лицо Тани, терпеливой Сашиной жены, теперь вдовы. Помню панихиду в ЦДЛ, на которую одним из первых приехал Юрий Щекочихин, хотя с Сашей у него произошел и тянулся долгий болезненный конфликт.
Потом в Малом зале ЦДЛ прошел вечер памяти — очень церемонный и несправедливый, потому что говорили не столько о Саше, сколько о чем-то постороннем, не имевшем отношения к поэзии; говорили о политике, она, как всегда, заслоняла искусство.
— Иду с этого вечера на другой, памяти Юрия Щекочихина, — сообщал Олег Хлебников. — Передам там от вас привет.
— Не смей! — кричал ему Сергей Ниточкин, до последнего дня поддерживавший Сашу в его борьбе с болезнью. — Никто тебя не уполномачивает! Саша бы тебя не уполномочил, они не общались со Щекочихиным все последние годы!
Многим из тех, кто хотел в тот вечер говорить о Саше, не дали слова. Я и Лева Гущин, возглавлявший «МК» до Павла Гусева, поехали ко мне домой и помянули Сашу вдвоем.
* * *
Сегодня, во времена, когда литература почти изгнана из нашей жизни, я думаю: постоянное — на протяжении многих лет и десятилетий — присутствие в «Московском комсомольце» Поэта Александра Аронова во многом предопределило атмосферу газеты и нынешний ее громадный успех. Связь, может быть, с первого взгляда не очевидная, не прямая, но, если задуматься, безусловная. Он был общей незримой душой.
…Недостает его голоса. Его сальто-мортальных суждений, его шуток и резкостей. Общаюсь с Сашиными книгами. За строками текста вижу его скуластое, улыбающееся лицо и, обнаружив на любой из наобум открытых страниц подсказку или ответ на мучающий вопрос, успокаиваюсь. Счастье, что бумага хранит мысли, рифмы, мудрость, доброту…
Спасибо тебе за все, Саша!
Вечер памяти Александра Аронова и презентация его новой книги состоится в ЦДЛ 18 октября в 18.30. Ведущие — Павел Гусев и Андрей Яхонтов
