Зал не зал, а переоборудованное фойе, сотня зрителей, они
— Вообще не понимаю, зачем все это ставить? История очередного неудачника. Чему она меня может научить?
— А по мне — хорошо. Испытать в театре настоящее потрясение…
А многие просто молчали.
Итак, драма, суть которой выплеснута сразу: парень выехал на машине, его сестра выскочила на дорогу, тормоза отказали — а мама как раз стояла у окна. Вот, собственно, и все. Дальнейшее — об отсутствии жизни у всех героев после трагедии. Это даже не развитие действия, а незримый, короткий переход из состояния добропорядочной американской семьи с двумя детьми, домом, садом, гаражом и всем, что полагается, к пережиданию жизни трех одиноких угрюмых маргиналов. Кто в психушке, кто в каморке книжного магазина, кто в захолустном городе. Действие происходит внутри каждого.
В том числе — внутри тех, кто сидит в зале. Абсолютная тишина и растущая в ней напряженность. А ближе к концу — физически ощутимое недовольство, раздраженность, и не
Ну, а что мы хотели? Кама Гинкас, всегда беспощадный к зрителю, в очередной раз растревожил, напугал чуть не до спазмов, бросил вызов, настучал по голове. Да еще в камерной обстановке, когда невозможно закрыть глаза рукой, трудно поставить заслон, а выйти невозможно — люди сидят очень плотно.
Дома я начала раскрывать одну за другой рецензии: «Зритель чувствует себя как в зубоврачебном кресле»… «Никто и не обещал, что будет легко, театрально и весело»… «Режиссер не дразнит, а ведет беседу, в которой фальшь невозможна»… «Операция на открытом мозге ста зрителей и пяти актеров».
Последний заголовок — это они не простили режиссеру арбуз, который в начале действия лежал на столике. По нему ударили битой, сок растекся по газете, и послышался громкий визг тормозов. Не простили образ, отсылающий к разбитой голове.
Трудно позволить такому произойти рядом с собой. Но ведь правда: обезоруживает не только само горе, но и внезапное осознание того, что беда приходит не спросясь: ни «почему», ни «зачем» и ни «за что». И мы не тянем жизнь, которую не в силах объяснить и проконтролировать, эту «неправильную» жизнь вынести не можем.
И смерть сама по себе тут ни при чем, вместо этого события могло произойти любое другое: крупный выигрыш в лотерею, извержение вулкана, визит тетушки. Должно было произойти хоть
Америка шестидесятых заложила все системные кризисы нашего времени. Люди приняли постулат, что главный показатель счастья — это «все хорошо», которое
В Америке этой тошноте уже полвека, к нам она только начинает подкатывать. Как раз время ее опознать. Посмотрите — все новые театральные площадки первым делом оборудуют красивые буфеты и ставят мягкие кресла в фойе. Очень популярны мюзиклы — все в блестках, в гамме бесконечного праздника жизни. Ты с этим идентифицируешься и тоже успешен, счастлив, благополучен. Комфорт и еще раз комфорт. А когда врывается жизнь со всей ее мукой, болью, непоправимостью — когда
В этой пьесе все, кроме девочки, наверное, могли бы спасти друг друга. Найти силы не потрясать пистолетами и не замыкаться в себе, а объединиться и вместе пережить трагедию. Но не смогли, и винить тут некого: никогда не знаешь, на что ты способен в критической ситуации, ведь
Публике об этом рассказали. Публика рассердилась, как кошка, на которую плеснули воды. Тут же возникли защиты: это про неудачников, с которыми лучше не водиться; это «чернуха», которой кормят по вечерам на НТВ — в общем, это не про нас и не для нас, а уж девочка на роликах — это просто спекуляция, игра на нервах.
Так призыв к жизни утонул в тщательно скрываемой жалости к себе.
Но,
Александра Чканикова
