Ну не так прямо чтобы вольномыслящий писатель Алиханов, ленинградский мизерабль, alter ego Довлатова, был распят на кресте из битого непогодой, на живульку сколоченного псковского горбыля. Он полураспят — но не до смерти. В 1970-х так многие жили. Но декорация Александра Боровского к «Заповеднику» все же явно крестообразна. Две конструкции, две несовместимых жизни, два века, две разные России совмещаются в ней. Поверху горизонтально изогнут ампирный мостик, как в Тригорском. Понизу, ближе к жизни, упираются в рампу дощатые мостки над прудом деревни Сосново. Там ход в пристройку «жильца» отдельный — но заколоченный. Зато через щели в полу Алиханова навещают бездомные собаки. А в раковине с кругами отбитой эмали вечно плавают макароны.
Впрочем: тут и «деревня», и «усадьба» запущены навзрыд. С 1916 года не крашены. Оттого легко образуют единое пространство (как бы кто из «верхних» персонажей райка ни хорохорился!). На перекрестье миров бродит — или сидит, оцепеневши, — герой.
В глубине сцены тьма. И светит из нее белая посмертная маска Пушкина. А в фойе театра торгует из белой квасной цистерны сухим вином в разлив необъятная тетушка в кружевной наколке, с яркой помадой — ожившая добрая фея 1970-х. Да посверкивают стеклянные водочные «мерзавчики» по 0,1 л на новогодней елке.
Премьера «Студии драматического искусства» — бенефис Сергея Качанова, одного из лучших актеров Женовача. Седой человек, стриженный ежиком, визуально вроде и не похож на 37-летнего Довлатова-Алиханова в повести. За Петра Великого в пивной очереди его бы точно не приняли!
Но это лишь расширяет сюжет. Ведь «Заповедник» Довлатова — не столь автобиография, сколь поминальник целого войска людей, не нужных в блаженном заповеднике СССР конца 1970-х. Примерно тех, чье появление предсказал Бердяев в 1920-х, еще до высылки. Он писал: если в России упразднят свободу предпринимательства и книгоиздания — «останется мыслима лишь свобода невоплощенного человеческого духа. И дух человеческий развоплотится».
Полвека спустя сие и сбылось. Бурно, с выходом, с вывертом, с пузырями невоплощенного духа поверх ряски. «Заповедник» Довлатова этими пузырями бурлит: роскошными, радужными!
И идейно выдержанная экскурсия по Пушкинским горам («Самодержавие рукой великосветского шкоды…») тут стоит диссидентской экскурсии. На последней за двадцать копеек с носа — показывают настоящую могилу Пушкина, спрятанную большевиками в лесу от народа. Туристы платят, ибо в СССР 1970-х каждый понимал: большевики от народа и не то спрячут.
Кстати, сдается мне: от «невоплощенности» подневольных, достигшей в третьем поколении своего предела, СССР и погиб. Тогда заповедник как-то враз стал лесом, где все едят всех.
Но на сцене — еще непуганый биоценоз 1970-х: пьют без продыху трактористы, фотографы, писатели, операторы бензопилы «Дружба», романтические девушки в цыганских шалях, гармонисты, отбухавшие шесть лет по ст. 92 УК, райуполномоченные КГБ. И пьют они вместе.
В спектакле «СТИ» мужская часть бестиария толчется вокруг Алиханова на мостках. Извлекает из грязной воды (пруд у рампы — часть декорации Боровского) новые поллитры, отпихивая мусор. Укладывает зрителя в лоск текстом Довлатова. Все — от майора до уголовника — понимают, что жить за сеткой-рабицей осталось недолго. Все мечтают вырваться самыми немыслимыми путями.
Но никто с места не двинется уже потому, что вне заповедника для них земли нет.
Во втором акте вступает женский хор. Жрицы и весталки А.С.П., методисты и м.н.с., массовики-затейницы, ударницы пушкинского культа. Вергилии в юбках — при профсоюзных экскурсиях, способных спросить, из-за чего была дуэль у Пушкина с Лермонтовым. Героические труженицы 1970-х — все, ясен пень, с дипломами филфака. Рисунок их ролей… гм… полон гротеска.
Они позируют на ампирном мостике — местоблюстительницы Осиповых-Вульф, Анны Керн и сестер Лариных. Локоны, халы и начесы, крепдешин, кримплен и фланель, серые пиджачки со скромными лауреатскими медальками, канцелярит и кокетство очень узнаваемы.
В заповеднике всякая лань для тех, кому за тридцать, готова прянуть от писателя Алиханова с хохотком и тайной надеждой. Муляж Михайловского (подлинный усадебный дом сожжен в 1918-м) населило новое племя… Довлатов был не очень добр к нему. Но Женовач, пожалуй, жестче.
Нежные актрисы «СТИ» с трудом узнаваемы в злых камео. Особенно — Ольга Калашникова в пиджачке старшей жрицы, хранительницы Виктории Альбертовны. С ними вместе играют население заповедника одиннадцать молодых актеров и актрис, недавних выпускников мастерской Сергея Женовача. Но женской части биоценоза дана и вторая ипостась. Похоже: они ходят во сне. И лунатически, в белых рубашках, со свечами в руках, подымаются на ампирный мостик читать Пушкина: «Талисман», «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы».
Тогда проступает суть. Нечто, сохраненное в тайне, бессознательно, в самой чаще леса 1970-х. Примерно как «настоящая могила Пушкина, спрятанная большевиками от народа». И в этом лунатическом сне — в строгих кримпленовых девах проступают правнучки сестер Лариных.
А что держит в заповеднике, за сеткой-рабицей, писателя Алиханова? Ведь нерв повести — отказ героя от эмиграции. Уезжают его жена и дочь. Но питерский мизерабль еще не готов.
Сергей Качанов играет тонко и точно всю гамму ответов. «Нищее величье и задерганную честь» единственного думающего и чувствующего. Единственного, кому светит издали маска Пушкина.
Но и принадлежность к племени заповедника, вспоенному из белой бочки разливным сухеньким. То же безумие и безделье, чумной кураж недельных запоев, ту же развоплощенность.
И чувство языка как единственной родины. Надежду на то, что среди лепета и канцелярита блеснет строка, жест, силуэт на тропе — и этот чумной балаган на миг станет Михайловским.
Тут он сидит на цепи и ходит по цепи. Скована цепь из «Медного всадника». И еще ряда текстов.
В финале из-под колосников выпадают десятки пушкинских смертных масок на цепях. Они украшены чуть не стразами от Сваровски. Грохот такой, словно в заповеднике упал наконец забор.
Это уже иное время. Местный уполномоченный КГБ майор Беляев, так и предсказывал, распивая пол-литра с диссидентом Алихановым: «Придет новое татаро-монгольское иго. Только на этот раз — с Запада». Впрочем, майор наверняка вывернется: пойдет в баскаки.
Музейным жрицам в шалях, пьющим трактористам и прочему биоценозу будет трудней.
Но над ними уже в 1990-х взлетит ероплан Дубровского под управлением Б.Г. При дороге в Михайловское группа писателей Алихановых поставит памятник Зайцу, спасшему Алексан Сергеича в 1825-м. Культ окажется неистребим. Заповедник чуть протрезвеет. Но ведь устоит!
И где-то в глубине здешних лесов — как их ни замусоривай (или, наоборот, ни чисть) — будет вечно мерцать настоящая могила Пушкина.
Елена Дьякова
