Читать Часть 1: Мечтал только об одном: поесть и согреться
Читать Часть 2: Ручки-ножки на проводах
Помню себя с двух лет (это точно). Просыпаюсь в нашей квартире в доме на Ждановской улице, горит синеватый фонарь (красивый абажур из стекла), и я ищу редкие крошки на простыне и не могу их найти. Я возмущён, огорчён, обижен, растерян: куда делись мои крошки?
Чистая простыня.
Хочу есть.
Мне дают попить воды, а еды нет.
Мама садится рядом, кладёт руки на мою голову, гладит, и я засыпаю.
Просыпаюсь и снова ищу крошки. А крошек снова нет.
Я начинаю плакать, рыдать, орать, взывать. Крошки не появляются.
А я хочу есть.
Устойчивая ассоциация: война, белая простыня, и я ищу крошки, хлебные крошки...
Всю блокаду Ленинграда мы с мамой провели в городе.
Все 872 дня.
Голод.
Это поразительно. Первые годы после войны мы ели более или менее регулярно: картошка, капуста, хлеб, молоко, рыба (корюшка), макароны, рис, гречка, манка, летом — яблоки (по одному в день, но яблоки!), по праздникам — карамель (конфеты) и царское угощение — шпроты.
Рыбку всю съели, а масло от неё осталось. Покрошить туда хлеба чёрного, он пропитывается маслом... Вкуснотища! Но это — по праздникам.
Поразительно: сколько бы и чего я ни съел, у меня не возникало (и не возникает до сих пор) чувства сытости. Мне постоянно хочется есть.
Когда мы с мамой в послевоенные годы бывали в гостях или у богатых родственников (у них часто на обед давали курицу, всегда — котлеты и фрикадельки), я до неприличия быстро уминал всю еду со стола и заявлял, что хочу ещё.
Мама потом, когда мы уходили домой, делала замечание, что я слишком быстро ем и слишком много кладу себе в тарелку.
Это потом я узнал, что в блокаду нам полагалось по 125 граммов хлеба на человека. Я от голода еле привставал в кроватке. Ходить не мог. Был совсем слабым. И думал только об одном: еда, хлеб, поесть...
Сейчас мне 80 лет. Я до сих пор не могу выбросить несъеденный кусок хлеба. Если не смогу съесть — не начну откусывать. Оставлять еду в тарелке — грех. Выбрасывать еду — позор, стыд, преступление.
Теперь я понимаю: это всё на подкорке — желание поесть. Живот распирает, уже некуда, ничего не влезает, а всё равно глазами хочется. Ты вынужден останавливать себя силой воли: не ешь, нельзя, будет плохо.
Если собираю крошки со стола, помимо своей воли, не закрывая глаз, вижу себя, двухлетнего, в кроватке в поисках крошек.
Не нахожу их и плачу.
Почему плачут дети? От обиды, от несправедливости, от того, что кто-то не обращает на них внимания.
А ещё плачут, чтобы освободиться от распирающих тяжёлых эмоций.
Почему плакал я из-за крошек, которых не было? От обиды, от страха, от горя, но прежде всего — от голода.
Я хотел есть.
...Когда мы с Юрием Владимировичем Никулиным закончили писать книгу «Почти серьёзно…», то дали почитать рукопись знаменитому писателю Константину Михайловичу Симонову. Книга ему понравилась.
— Всё хорошо написано, убедительно, и о войне — правдиво. Только вот один эпизод небольшой я бы на вашем месте сократил.
— Какой? — спросили мы.
— А тот, где три матроса охраняют десяток буханок хлеба на брезенте. И одна женщина не выдержала и кинулась за хлебом. А матрос её убил. Об этом или повесть надо писать и всё подробно рассказывать, или ничего. А так — мимоходом — не надо. Какой матрос, какая женщина, как они жили? Почему матрос выполнил инструкцию и стрелял в женщину? Почему женщина, зная, что за это могут убить, кинулась за хлебом? Тогда бы получилась повесть о голодном Ленинграде. А вот так, как у вас... Сократите этот кусок. Уберите.
То же самое об этом фрагменте рукописи нам сказал и публицист, педагог Симон Львович Соловейчик.
И тут маленькое добавление. Одним из главных цензоров в СССР был Владимир Алексеевич Солодин.
У нас возникли с Юрием Владимировичем Никулиным сложности с цензором издательства, и мы напрямую пошли к начальнику. И Владимир Алексеевич Солодин, главный цензор по литературе, театру, кино, прочитав рукопись книги и поставив на ней печать "Разрешено к публикации", сказал нам:
— Обо всём можно писать, но вот эпизод, где хлеб охраняют матросы, надо убрать. Нехорошо, когда советский человек убивает женщину из-за хлеба. На самом деле в блокадном Ленинграде, — и тут он посмотрел на меня, — сложнее всего было детям. Были случаи людоедства. Лучше об этом не рассказывать. Не обо всём, что было в Ленинграде, можно и нужно сегодня говорить. Не обо всём.
Читать Часть 4
Владимир Шахиджанян
