В этом году гранд-дама французского кино Фанни Ардан отметила свой 71-летний юбилей, а в нынешнем декабре в российский прокат выходит фильм «ДНК» с ее участием. «Огонек» поговорил с актрисой — о выборе между свободой и безопасностью, страхе перед будущим и страстью к ролям и воспоминаниям.
В начале этого года Фанни Ардан успела — перед самым началом общемирового локдауна — получить престижную кинопремию «Сезар» в номинации «Лучшая актриса второго плана» за участие в фильме «Прекрасная эпоха» Николя Бедоса. В фильме «ДНК» Ардан также играет роль второго плана, но одну из ключевых. Это семейная драма о женщине, которая вынуждена считаться с мнением разнообразных родственников, чьи представления о мире подчас кардинально расходятся между собой.
— У вас непростая роль в новом фильме…
— Все верно. В «ДНК» я играю мать с расстройством личности. Моя героиня слишком импульсивна и эмоционально нестабильна, ей сложно выстраивать ровные отношения, потому что она постоянно колеблется между идеализацией и деградацией. У нее сложные отношения с близкими, например со своей дочерью. Та говорит ей: «Я терпеть не могу твой запах, но я люблю тебя». Это очень небанальное наблюдение. Потому что отношения людей, их любовь и ненависть часто основаны… на запахах. Есть запах сексуальности, а есть, например, запах родства. Но дочь не чувствует родства со своей матерью. И это предрешает ее судьбу. Она на самом деле стоит перед необычной дилеммой: какую страну выбрать в качестве родной?.. И она принимает это решение, основываясь на ДНК-тесте. На самом деле, конечно, это фильм о поиске себя, о том, кто мы есть и кем пытаемся стать.
— Фильм уже раскритиковали во Франции. Не всем этот способ выбирать родину пришелся по душе.
— Да, причем это было довольно неожиданно. Например, религиозная сцена похорон дедушки героини в мечети в сопровождении песни Селин Дион (Talk to my father) должна, по замыслу, вызывать смех, но вызвала лишь критику и непонимание со стороны некоторых кругов Франции. Ни показом этих похорон, ни тем фактом, что героиня фильма выбирает в итоге алжирское гражданство, никто не собирался атаковать Францию. Но общие настроения на данный момент таковы, что паранойя берет верх… Впрочем, в этом фильме все было возможно. Дело в том, что у Майвенн (Майвенн Ле Беско, режиссер фильма «ДНК».— «О») вообще такая манера — почти документальная, я бы сказала. Она пытается создать естественную обстановку на площадке, чтобы актеры не чувствовали разницы между беседами, которые они ведут вне съемочной площадки, и диалогами, которые они произносят после команды «Мотор!». В этом особенность ее режиссерского стиля. Она считает, что между реальностью и кино не должно быть разрыва.
— В последнее время вы чаще стали играть второстепенных персонажей. Это, вероятно, обидно? Хотя даже за одну из таких ролей вам вручили недавно престижную кинопремию.
— Чем старше становишься, тем меньше достается больших ролей. Но я не жалуюсь. Есть две вещи, на которые нет смысла жаловаться,— это старение и уплата налогов.
— Зато можно сказать, что по сравнению, например, с американской киноиндустрией французская все же ценит своих опытных актрис.
— Думаю, это связано с французским менталитетом. Посмотрите хотя бы на французскую литературу: многие из величайших французских писателей, например Бальзак или Мопассан, помещали женщин в центр своих произведений. То же самое можно сказать и о режиссерах-французах. Хотя наши фильмы по-прежнему чаще создаются мужчинами, они почти всегда повествуют о женщинах. Не знаю почему, но как только мне исполнилось 30 лет, ваши коллеги стали спрашивать меня, не боюсь ли я старости. Может быть, это случилось из-за фильма, в котором у меня был юный любовник… Как ответить на такой вопрос? Вначале я говорила: «Боюсь не более, чем вы, месье или мадам». Но разговоры заставили меня задуматься. Стареть жестоко, но это неизбежно. Какой смысл бояться неизбежного?.. Это все равно, что бояться смерти. Нельзя поддаваться такому страху. Мне всегда вспоминается «Анна Каренина», особенно тот фрагмент, где Вронский, ради которого Анна все бросила и который разлюбил ее, узнает о ее смерти. Он сидит в поезде. У него в этот момент так сильно болит зуб, что он ни о чем другом не может думать. В этом наблюдении Толстого вся прагматика жизни. При этом я не могу сказать, что скучаю по молодости или по старым временам. Правда, мне нравится оглядываться назад, потому что в жизни мне мало что так дорого, как воспоминания. Они делают мою сегодняшнюю жизнь богаче. Я с такой же благодарностью вспоминаю самые тяжелые периоды своей жизни, как и самые счастливые. Мне нравится «здесь и сейчас» так же сильно, как и прошлое. Единственное, что меня мало волнует,— это будущее.
— Вам довелось поработать со многими великими режиссерами — Трюффо, Рене, Шабролем, Антониони, Поллаком. Вы также много снимались у режиссеров-женщин, взять хотя бы тот же фильм «ДНК». Есть ли разница в подходах к съемкам у режиссеров-мужчин и режиссеров-женщин?
— Честно говоря, я не вижу никакой разницы. Гендер в данном случае ничего не определяет. Тем более что я принадлежу к феминистскому поколению — для меня границы между полами всегда были малоразличимы. У всех «моих» режиссеров была одна общая черта — они всегда прислушивались к актерам. Терпеть не могу людей, одержимых контролем и не способных к спонтанности. Я выбирала тех режиссеров, которых можно назвать «большими энтузиастами своего дела». Влюбленных в профессию, одержимых страстью. Нет ничего более скучного, чем создатель картин, который не выказывает никаких эмоций. Такие могут снимать лишь глупые фильмы. Возможно, и я покажусь вам одержимой. Так и есть. Я обожаю свою профессию. Когда снимаюсь в фильме или работаю на сцене, то просто погружаюсь в роль. Я также предпочитаю работать с режиссерами, которые приступают к съемкам с установкой, что их зритель — умен, одарен. У таких режиссеров всегда выходят интеллигентные фильмы. Когда предлагается роль, для меня не имеет значения — будет ли мой режиссер мужчиной или женщиной. Прежде всего это должен быть человек, который говорит с моим сердцем, который может меня соблазнить и сделать это так искусно, чтобы я сама пожелала броситься в работу. Именно так я предпочитаю работать, испытывая восторг и эмоции. Именно это и является для меня главной ценностью в искусстве. Потому что все его виды — будь то литература, живопись, музыка — проникают вглубь человека, открывают его разум, позволяют увидеть окружающее другими глазами. Произведения искусства делают нас умнее. Они позволяют флиртовать с плохим и хорошим, потому что у настоящего искусства нет морали. Искусство — это опасный дар, но, если его принять, можно стать свободным, пусть даже у этой свободы будет высокая цена. Искусство больше, чем жизнь. Если бы я не стала актрисой, думаю, мне бы хотелось быть писателем. Потому что люди, которые умеют писать, спасены. «От кого?» — спросите вы. От жизни, от горя, от провала. Потому что писатель способен изобретать жизнь, но при этом он никогда не берет на себя роль судьи.
— Какую цену нужно заплатить за свободу?
Давайте подумаем, что вы выберете: «свободу» или «безопасность»? Выбирая одно, вы отказываетесь от другого. Уверена, что многие из нас хотели бы иметь и то, и другое. Но, думаю, это невозможно. Нет солнца без тени.
Конечно, существуют разные степени безопасности, материальная и духовно-нравственная. Чтобы наша жизнь имела смысл, мы вынуждены выбирать между добром и злом. Но если в нас появляется так называемая моральная стабильность, она способна превратить человека в живого мертвеца. Возьмите Бодлера или Караваджо — они не были законопослушными гражданами. Но тем не менее мы все им обязаны. Если бы они подчинялись закону, то вынуждены были бы подчиняться мнению большинства, а значит, никогда не открыли бы для себя возможности и не стали бы великими. Не политики, не священники и тем более не моралисты, а художники и писатели — настоящие хозяева мира, потому что они расширили наш взгляд на жизнь. Поэтому так важно учить молодое поколение оставаться живыми, доверять себе и не сдаваться во время поисков самих себя.
— Упомянутые вами мастера тем не менее при жизни были аутсайдерами. Вы и себя к ним относите?
— Конечно! Я никогда не хотела быть частью какой-то группы или движения. Студенткой я изучала политологию, и меня интересовала политика. Потом я стала посещать собрания активистов и вскоре возненавидела их. Мне не нравилось навешивать на себя какое-либо клеймо, мне никогда не хотелось принадлежать к какой-либо группе, потому что принадлежность к одной группе означает автоматическое осуждение другой. Истинное богатство человека — в его противоречиях. Я не слишком моральный человек, во мне тоже много противоречий.
Например, я часто представляю себе: каково это было бы — умереть от насильственной смерти?.. Пусть только боль длится недолго. И мне также хотелось, чтобы у последней сцены моей жизни была замечательная постановка.
— Как вы выбираете сценарии? Как вы понимаете, что они — «ваши»?
— Обычно я читаю сценарии лежа. Потом у меня возникает два типа реакции. Если я откладываю манускрипт в сторону, продолжаю лежать и даже закрываю глаза, то предложенная роль мне явно неинтересна. Если же после прочтения я вскакиваю на ноги — значит, сценарий меня вдохновил. Жизнь слишком коротка, чтобы заниматься нелюбимым делом или окружать себя людьми, присутствие которых тебе неприятно. Бывают и такие случаи, когда мне нравится история, сюжет, но я просто ненавижу мою героиню. Наверное, профессиональная актриса должна уметь сыграть любого персонажа. Я же хочу играть лишь тех, кто мне по вкусу, и никогда не буду играть тех героинь, которые мне не по душе. Но, как я уже говорила, у меня много противоречий. Думаю, я даже способна полюбить монстра или опасного злодея. Мне не нравятся фильмы-нравоучения или предупреждения об опасности. Я не думаю, что, когда Марсель Пруст писал свои произведения, он задумывался о том, насколько они моральны. Раньше мне казалось, что Достоевский увлекался нравоучениями. Но потом поняла: в «Преступлении и наказании» он доказывает обратное. И говорит, что каждый из нас способен как на лучший, так и на самый худший поступок в жизни.
— Вы стоите перед кинокамерой уже несколько десятков лет. Что по-прежнему делает вашу работу интересной?
— Можете мне не верить, но мне импонирует тот факт, что все истории «уже давно рассказаны», а персонажи сыграны. Хорошо, но вот появляется новый актер — со своей особой аурой — и ему удается вдохнуть новую жизнь в, казалось бы, уже знакомого персонажа. В такие моменты я все еще чувствую нервное напряжение внутри желудка, одиночество и храбрость во время съемок и гордость после их окончания.
— Вы часто смотрите фильмы в кинотеатрах?
— О да, я обожаю ходить в кино, как в театр, оперу и музеи. Фильмы я предпочитаю смотреть в маленьких кинотеатрах. Два раза в неделю и в полном одиночестве. Я всегда боялась моментов, когда другим людям нравится что-то, что не нравится мне. Потому что, если я возненавижу фильм, а моим знакомым он понравится, я, кажется, способна на убийство (смеется). Потому и хожу в кино без сопровождения, в дневное время, когда залы полупустые. Мне это напоминает запретное удовольствие. В Париже я живу в пятом округе, где много маленьких кинотеатров — там крутят фильмы со всех концов света. Я смотрю все — и турецкое кино, и корейское, условно говоря. При этом я никогда не читаю кинокритику — не хочу знать, чего ожидать; просто ныряю в темноту маленьких залов и позволяю себя удивлять. Я любила кино с самого детства и всегда буду его любить. С театром, на мой взгляд, ситуация изменилась к худшему. Я регулярно хожу в театр, особенно предпочитаю Theatre Edouard VII около площади Мадлен, но только одна из десяти постановок мне кажется интересной. Терпеть не могу людей, которые приходят в театр или оперу с установкой: «Как здесь все прекрасно». Сюда надо приходить как на футбольный стадион, с настроем: «Покажи-ка, на что ты способен!»
— Как вы относитесь к современным тенденциям в киноиндустрии, например к Netflix?
— Бертолуччи однажды сказал, что смотреть фильм на компьютере — это здорово, потому что можно находиться очень близко к экрану и при этом оставаться один на один с картиной. Разница лишь в том, что когда мы смотрим на экран компьютера, то смотрим кино как бы «сверху вниз». А в кинотеатре — наоборот: мы смотрим наверх. Поэтому в кинотеатре, пусть даже вы идете на самый распоследний фильм, все равно у вас есть ощущение, что происходит нечто возвышенное. Когда вы имеет дело с компьютером, думаю, вряд ли такое чувство возможно.
Беседовала Татьяна Розенштайн
